***
Он говорил об Арде так, будто та была его собственностью. Он показывал её Оссэ, девственно чистую, будто делясь великим секретом, делая майа частью какой-то тайны. А Арда была для морского духа откровением. Она приветствовала дуновением ветра, скалилась горными хребтами, плакала ручьями, а Оссэ внимал ей и Мелькору — его словам через осанвэ, которые всё лились бесконечным потоком. Таким, что Оссэ уже перестал осознавать, что именно рассказывает ему вала, и только смотрел, как пульсирует сгустком света дух Мятежного. Всё равно яркий, хоть земля, что раскинулась под ними, буйствовала красками. Майа уже устал удивляться к концу пути. Ему казалось, что всё волшебное он уже увидел и что теперь — именно теперь — пора попрощаться с валой, пора вернуться домой, ведь смешение света было совсем близко, ведь серебро Тельпериона уже освещало землю под ними. Но Мелькор, кажется, уловил эти мысли. Оссэ показалось, что вала скептически хмыкнул, хоть не мог этого сделать бесплотный дух. Тогда майа подумал: «он сказал, что я вернусь к вечеру. Пора». Это расстраивало. Это внезапно заставило душу Оссэ болезненно сжаться от неведомого ранее чувства. Было больно осознавать, что это всё. Не хотелось, чтобы это было — концом. И Мелькор знал, что майа чувствует. Он потому и рванулся дальше, выше, в горы, потому что знал: Оссэ последует за ним. Оссэ интересно. Их окатило снегом, и морской дух понял, что ему бы хотелось сейчас воплотиться, чтобы ощутить этот снег на ощупь. Он откуда-то знал, что снег — это по сути та же вода, но не мог вообразить, почему его родная стихия, прозрачная, журчащая, неуловимая, могла рассыпаться белыми хлопьями по горным вершинам. А Мелькор показал. Мелькор гор не боялся, он опустился на пологий участок под одной из вершин уже в теле, которое видел раньше Оссэ. В чёрных волосах его тут же запутались крохотные белоснежные снежинки, создавая чарующий контраст. Майа подлетел так близко, что он мог видеть острые углы каждой из снежных частичек, но когда морской дух протянул руку, воплощаясь, он почувствовал прежде всего не гладкие волосы валы, к которым уже прикасался, а холод. Пробирающий до костей холод, от которого теряла чувствительность кожа. — Смотри, — сказал Мелькор, поворачиваясь к Оссэ лицом. Они в одно мгновение оказались очень близко, и майа ощутил тепло, исходящее от тела валы, которое было манящим и прекрасным, но изводяще коротким. Этого было недостаточного, этого хотелось больше, сильнее, ближе. Но в руках Мятежный держал пригоршню снега, и Оссэ коснулся холодных снежинок, чувствуя не их, а тепло, больше тепла от рук Мелькора. Вала опустил веки на мгновение, опустил чёрные ресницы, а затем выпустил воздух изо рта резким порывом, так что снег разлетелся из его рук, и его стало больше, и он начал искриться, как звёздный свет на волосах владычицы Элентари. Кажется, эта мысль была такая громкая, что Мелькор услышал её. Губы валы недовольно скривились, как будто Оссэ не принял чудо, которое Мелькор показал, да ещё и посмел сравнивать силу в руках Мелькора с чьей-то ещё. Хотелось глупо извиниться за эти мысли, ведь перламутровый блеск снежинок был действительно прекрасен, ведь они опускались на кожу и, кажется, даже не были холодными, но язык подводил Оссэ, и он молчал. — Красиво, — вот и всё, что получилось выдавить. Это было искренне, и Мелькор кивнул, а затем улыбнулся внезапно и обезоруживающе, так что майа почувствовал новую, более сильную волну тепла. Просто вала для него улыбался. Просто Мелькору, наверное, с Оссэ тоже было хорошо. Что-то глубинное и мудрое подсказывало, что Мятежный ничего не делает просто так. Что Оссэ зачем-то нужен, что его, возможно, используют для чего-то поистине… он не успел додумать эту мысль, потому что пальцы валы прикоснулись к щеке, смахивая одну из снежинок. И задержались. — Твоя кожа сейчас не такая синяя. Мне нравится, — сказал Мелькор доверительно. Оссэ с удивлением посмотрел на свои руки, которые были всё ещё очень бледные, но действительно более не отдавали синевой. Казалось, даже плавники стали меньше выделяться на руках, втянулись внутрь. Даже перепонки между пальцами сузились, делая эти пальцы тоньше. Это говорило о том, что Оссэ оказался просто непозволительно далеко от моря. Это говорило о том, что пора обратно. — Мы почти у ворот моей крепости. Будешь моим гостем, Оссэ? И вала говорил так, что ему нельзя было ответить «нет». Он всё время звал майа по имени, делая обращение невыносимо личным и близким, задевая своими словами, какими-то неведомыми нотками в голосе особые струны в душе Оссэ. Морской дух был благоразумен и он знал, что должен отказаться, ведь одно дело — посмотреть с Мелькором Арду, и совсем другое — идти с ним в его подземную тёмную крепость, где опасно, где живут огненные твари, опасные для Оссэ. — Смотри, — сказал тем временем Мелькор, пока майа собирался с силами, чтобы отказаться от его предложения. В руке валы новая горсть снега растаяла и блестела влагой, — вода и снег — это две грани одного и того же. Кто сказал, что тебе нельзя последовать за мной? «Тем более, что ты уже последовал», — подумал Оссэ. Он открывал и закрывал рот, как рыба, и это было ироничное сравнение. Сказать было нечего. Он вообще за всё время знакомства с Мелькором произнёс от силы десяток слов, но валу, кажется, ничего не смущало. Он готов был говорить и улыбаться за двоих, и майа не знал, что это лишь потому что Оссэ был ему необходим. Не знал, что чарующее тепло в глазах, улыбке и даже руках валы было ненастоящим. Или знал, но не позволял себе об этом думать. Поступал глупо, кивая. «Да, пойду с тобой. В твою тьму, к тебе под землю. Просто — к тебе, хотя бы потому что такого как ты я больше никогда не увижу». Оссэ казалось, что он пытался ухватить как можно больше неведомого и притягательного чего-то, что было в Мелькоре, прежде, чем он вернётся в родное море и постарается забыть своё волшебное приключение, но Мелькор всё время ускользал, заставляя следовать за собой всё дальше во тьму. Тьма Оссэ была не страшна, ведь Мелькор был в ней соткан из лоскутков света. «Ты всегда можешь уйти, — сказал себе майа, когда увидел в далёкие чёрные и угрожающие вершины, которые, противореча всем созданным Эру и валар чудесам Арды, были резкими и неровными. Тёмными, — он сам сказал, что ты вернёшься. Что, если это случится немного позже, чем планировалось? Ульмо всё равно ничего не заметит. И даже Уинен не заметит». Про них сейчас вообще не хотелось думать. Их привычные и почти родные облики стали прозрачными и совсем не такими значительными. Оссэ бы ещё мог вспомнить, как чувствовалась связь с Уинен по осанвэ (а она всегда по-особому чувствовалась), но не хотел. Хотя бы потому что, что Утумно была такой огромной, что захватывало дух. Она возвышалась над Оссэ чёрным монстром, но уходила глубоко под землю, пряча нечто ужасное. Майа, следуя послушно за Мелькором, впервые в жизни ощутил страх. Именно в то мгновение, когда за ними захлопнулись ворота, а темнота и пустота крепости приняли Оссэ в свои объятия. «А если… Если он тебя отсюда не выпустит? Если здесь есть что-то, что может тебя убить?» Оссэ тут же принялся оглядывать высокие своды, коридоры, которые уходили в никуда, которым не было конца, вытесанные из камня узорчатые арки и колонны. Факелы по стенам не освещали достаточно пространство, но делали атмосферу ещё более зловещей. Или Оссэ так только казалось. Впервые за весь день он забыл про Мелькора рядом и впервые увиденное его пугало. По сердцу скребла тревога, хотелось найти хоть одно окно, откуда можно было выпрыгнуть на простор. — Тебе здесь не нравится, — констатировал Мелькор. Ему ничего не стоило распознать страх на лице майа, который совсем не умел прятать свои эмоции. Оссэ вдруг снова посмотрел на валу, и… Всё пропало. Тревога расстаила как снег в руках Мелькора только что, потому что в Мятежном, как показалось морскому духу, не было совершенно ничего зловещего, потому что огни играли в его украшениях, потому что глаза его смотрели пристально, а на лице застыло… Разочарование? Неужели Оссэ своей глупой реакцией мог задеть сильнейшего из валар? Неужели его вообще возможно задеть? Майа об этом недолго думал. Он чувствовал, что должен сказать что-то очень важное, хоть язык всё ещё не хотел слушаться его, а мысли путались. — Здесь непривычно, — Оссэ выдавил, — я не был раньше в замкнутом пространстве. Мелькор кивнул. Этого было недостаточно, и майа всё ещё почему-то чувствовал себя виноватым, но вала уже был повёрнут к нему спиной и следовал дальше, вглубь. Оссэ тоже следовал, строго настрого запретив себе бояться. Он напомнил себе: «ты можешь уйти в любой момент». Морской дух стал внимательнее смотреть по сторонам, замечая теперь, что крепость вовсе не была пустая, как показалось в начале, но всё ещё была очень тёмная, и различить лица майар, что время от времени встречались на их пути было невозможно. Никто из обитателей Утумно не смел подойти ближе. Все они старались быть бесшумными, скрывались в переходах и коридорах. Они тоже боялись, понял Оссэ, только не крепости, что была им домом, а как будто… Мелькора? В это было трудно поверить, почти невозможно. Казалось, в вале не было ничего опасного, ничего острого и грубого. Он был открытый, искренний, притягательный, но всё вокруг этим убеждениям Оссэ противоречило. Даже то, что создания Эру, когда удалось их ближе рассмотреть, оказались безликими, пустыми, потерянными. Что нужно было делать с духами, чтобы они стали такими? Майа не знал. Они прошли мимо тронного зала, едва Оссэ мазнул удивлённым взглядом по самому трону, который однозначно был атрибутом власти, которой Мелькора никто не наделял. Мятежный не мог быть королём, на то ведь он и был Мятежным. Это он воевал с остальными валар, это он уничтожил Светильники. Но трон был, высокий и величественный, но такой же, как и вся крепость — вырезанный грубыми линиями, вызывающий инстинктивный, подкожный страх. Оссэ открыл рот, чтобы спросить, но снова промолчал, позволяя Мелькору вести себя всё дальше и дальше. Пришло в голову, что было бы неплохо запомнить дорогу, которой они шли, где сворачивали, но что-то шептало, что это бесполезно — майа ни за что не выйдет отсюда, если того не захочет хозяин Утумно. Признаться, теперь было тяжело поверить, что он, Оссэ, по собственной воле пошёл за Мелькором сюда, хотя знал, что опасно. Знал, чего ожидать. Но морской дух помнил, что он запретил себе бояться. И когда вала снова обернулся, майа был спокоен и даже безмятежен. Мелькор сейчас его почти ненавидел. Ненавидел рыбье глупое лицо, постоянное молчание, глухую душу, которая плохо поддавалась влиянию, которая была совсем чужая. Ненавидел синюю омерзительную кожу, и эти проклятые плавники, и пальцы противные, и губы, как у мертвеца, и даже волосы, в которых запутались ракушки и прочая гадость с морского дна. Вала чувствовал дрожь омерзения каждый раз, когда прикасался к коже Оссэ, и горячую злобу от необходимости держать лицо. Мелькор не мог бы вспомнить, когда в последний раз приходилось так много улыбаться. Точнее, мог, но тогда играть роль не было настолько противно. Возможно, потому что он не совсем играл. Возможно, потому что вала действительно считал Майрона выдающимся кузнецом, и игра стоила свеч. Мелькору нравилось склонять талантливого майа Ауле на свою сторону, играть на струнах его души, чувствовать, как пламенный дух льнёт навстречу новым знанием и медленно поддаётся влиянию валы. Мелькору нравилось, что он сотворил с Майроном. Он помнил, каким воодушевлённым было лицо огненного майа, когда тот оказался в Утумно впервые, когда гладил волколаков, по кузням шастал, и обо всём деловито расспрашивал. Ему всё было интересно, этому Майрону. Мелькор был не прочь поделиться своими знаниями. Но огненный майа бывал в крепости редко — сейчас редко. Ему было необходимо оставаться в Валиноре и добывать для нового учителя сведения, ведь Мелькор сам так решил. Он знал, что так было правильно, но думать о том, что Майрон сейчас так далеко, служит Ауле и кланяется пернатому брату было мерзко, как будто в Валиноре его (теперь уже точно его) майа могли задурить голову. Как будто он мог забыть Мелькора, как будто сам Мелькор сомневался в себе и своей власти над фэа Майрона. Неприятно кололи такие мысли, и вала всегда говорил себе: «предаст — найду и уничтожу. Или сюда притащу, лицо ему разобью, пусть ползает предо мной на коленях и умоляет о прощении. И тогда придётся присвоить его себе заново». Мелькор не заметил, что привёл Оссэ в то крыло, где располагались покои Майрона. Те покои, где останавливался Майрон, когда приходил. Вала недовольно нахмурился, потому что морской дух стоял позади и не мог этого видеть. Мелькор подумал, что и Оссэ можно поселить неподалёку. А когда Майрон вернётся, сможет следить за новоприбывшим. Потому что отпускать нового майа на волю хозяин Утумно, определённо, не собирался. — Сюда, — сказал вала, чувствуя, как собственный сладкий тембр пускает новую волну раздражения по позвоночнику. Оссэ шёл с опаской, как будто на него из комнаты мог прыгнуть балрог и растерзать. Вообще-то мог, но не здесь. Мелькор специально провёл своего гостя по верхнему ярусу, который принадлежал только ему самому и где нельзя было встретить никого из валараукар, вампиров и, уж тем более, волколаков. Здесь время от времени шастали только безликие слуги, которые следили за порядком в комнатах владыки, стирали постельное бельё, начищали деревянную мебель и занимались прочими не стоящими внимания вещами. Вала убедился, что принял правильное решение, когда лицо Оссэ заметно расслабилась. В этой комнате, одной из немногих, было окно, из которого виднелись острые вершины Железных гор. Ещё здесь было большое зеркало, шкафы и тумбы из красного дерева, массивные бурые шторы, пушистый ковёр («шерсть волколаков, скорее всего») и камин, которым никто и никогда не пользовался. Это было слишком роскошно для ничтожного майа проклятого Ульмо, но этот ничтожный майа был Мелькору нужен, и поэтому приходилось разыгрывать весь этот противный спектакль. Злость почти прорвалась сквозь застывшую и неживую маску идиотской доброжелательности, когда стало понятно, что Оссэ всё ещё чем-то недоволен. — Кровать? — спросил майа осторожно, — разве я останусь здесь на ночь? — Уже почти ночь, — пропел Мелькор, скалясь и кивая на окно, — тебе будет удобнее здесь переночевать. Теперь Оссэ был встревожен и выглядел он… Плохо. Выглядел истошённым и словно высохшим, хотя ещё утром светился, и кожа его была мокрая (Мелькор отлично помнил эту омерзительную слизь). Дело было в море, которого здесь не было? Не могло же быть, чтобы состояние майа ухудшалось без воды? Это ещё предстояло выяснить. Но Оссэ надо было успокоить сейчас же, пока он не рванулся в окно, в попытке вырваться. К счастью, теперь его кожа была сухая и вполне обычная. Прикасаться к ней было не противно, и Мелькор улыбнулся почти искренне, когда подцепил пальцами подбородок Оссэ и заглянул в аквамариновые глаза. Казалось, те тоже поблекли. — Здесь тебе лучше? — спросил Мелькор, пристально глядя в глаза майа. Слова «нет» не существовало. Оссэ уверенно кивнул. — Ты можешь отдохнуть в этих покоях, можешь свободно гулять по крепости. Только вниз, в подземелья, не спускайся. Оссэ подумал: «разве это свободно, если в подземелья нельзя? И почему нельзя?» Хотелось спросить, но майа завороженно молчал. Ему показалось, что внутри от улыбки валы, от близости его тела что-то сладко сжалось. К Мелькору тянуло, и забывалось всё — всё, что пришлось увидеть здесь и всё, что от майа скрыли, но о чём он догадывался. Забывалась придуманное кем-то устойчиво выражение: «Мелькор — враг», потому что вала был ослепительно ярок, упоительно прекрасен. Забывалось, что родное море осталось так непозволительно далеко, забывалось что ещё утром Оссэ был уверен, что вернётся. — Спасибо, — почему-то сорвалось с губ. Слово казалось глупым, но ровно до тех пор, пока пальцы валы не коснулись щеки. Их лица оказались очень близко, и тогда Оссэ внезапно ощутил его — аромат. Мелькор пах травами, названий которых майа не знал, пряностями и ещё какая-то кисловатая тонкая нота была, которая Оссэ особенно понравилось. Хотелось вдохнуть её полной грудью, чтобы весь воздух, что теперь свободно циркулировал в лёгких, стал запахом валы. Это было странное желание. Очень странное. Но Мелькор подстёгивал его своими словами: — Ты удивительный. Я никогда не видел таких, как ты, — Оссэ опустил веки, вслушиваясь в бархатные переливы чужого голоса, позволяя укачивать себя, будто на волнах, — ты часть таинственного мира, который был мне неведом. — Я обычный, — тихо уверил его Оссэ. Если бы у него могли краснеть щёки, они бы, определённо, покраснели, но майа только прерывисто дышал, подавляя порыв податься вперёд, чтобы сильнее руку чужую почувствовать. Откуда взялся этот порыв? Оссэ не знал. Он сейчас так сильно не походил на себя прежнего: он тогда, в горах, воплотился в одежде — серой и лёгкой, но непривычной, у него изменилась пластика движений и цвет кожи, он теперь дышал и почти свободно говорил. Он тянулся к прикосновениям, которых раньше не ведал и не жаждал. Но почему тогда Мелькор им — всё равно — интересовался? Всё равно говорил: — Неправда. Уверен, у тебя и кровь не красная, — смешок. Это была шутка, но Оссэ распахнул вдруг глаза, нашёл ими рукоять кинжала, что выглядывала из-под плаща Мелькора и кивнул вопросительно — можно, мол? Мелькор не ответил, но майа позволил себе всё равно прикоснуться без разрешения, оружие у валы забрать и обнажить его. Оссэ ещё не умел Мелькора бояться и не знал, что за такую вольность его бы развоплотили, будь он слугой. Но майа не был — пока что. Порез не чувствовался больно, но кровь хлынула внезапно и резко. Её было много, она в одно мгновение выступила багровой полосой на предплечье, а затем растеклась, пряча контуры раны. Кровь, естественно, была красной. — Ну, вот, — сказал Оссэ. И только потом он заметил, что губы его дёрнулись и неловко, неумело растянулись улыбкой. Мелькор вернул себе кинжал и провёл пальцами по лезвию, собирая капли, пачкая свои унизанные кольцами руки. От этого зрелища у Оссэ внутри что-то жаром запульсировало, разлилось внизу живота. — Ты ещё удивительней, — шепнул Мелькор, откладывая кинжал куда-то за спину, — и земля и вода тебе подвластны. И ни то ни то не было правдой, но Оссэ почему-то не стал возражать. Он молчал и чуть дрожал, когда вала снова стал касаться его бледных рук своими чудесными ладонями, стал гладить косточки выпирающие, пальцами вены на запястьях чертить и кровь размазывать. «Что ты делаешь?» — в воздухе повисло. У майа не было сил спросить, потому что ему настолько сильно это нравилось, что он даже не почувствовал, как Мелькор врывается в душу своими словами, как отравляет кровь своим присутствием, как подчиняет себе. — Ты мог бы иметь намного больше, чем сейчас. Эти слова должны были заставить Оссэ опомнится, должны были окончательно прояснить, что именно Мелькору нужно, но майа теперь был словно в трансе, в сладкой полудрёме, где мог видеть и различать только губы валы, что медленно шевелились, глаза его, глубокие и магнетические, пальцы, кровью испачканные. Его, Оссэ, кровью. У майа все тревожные и разумные мысли разбежались. У него остался только один порыв, ничем не замутнённый и слишком сильный. Просто Оссэ перехватил белую руку Мелькора и припал благоговейным поцелуем в костяшкам, стал собирать губами железные кровавые капли. А вала мог бы и оттолкнуть, мог бы уставиться удивлённо, оскорблённо, из дрёмы сладкой вытолкнуть — мог бы. Только не стал. Только улыбка его стала какая-то нежная и понимающая. И он на ухо тихо шепнул: — Ты мог бы единолично владеть морями Ульмо.***
Стало легче. Оссэ даже сдавленно простонал, стоило почувствовать, как вода мягко обнимает тело, гладит, будто прощая провинившегося ребёнка. В неё всем телом хотелось бы нырнуть, хотелось бы лететь и руками волны рассекать, но в распоряжении майа здесь была только купальня с вырезанной в полу нишей, в которой Оссэ сейчас и сидел. Он откинул голову на борт, а ноги вытянул. В воде они становились сразу невесомыми, и это было такое знакомое, такое родное чувство. Ладонь, которую он опустил в воду, мгновенно ожила, словно обрела чувствительность. Сухости и слабости больше не было, а между пальцами, казалось, снова натянулись перепонки. Даже плавники, что за время, проведённое на суше, почти исчезли, сейчас вновь проступили на коже. Едва-едва. Этого было мало. Оссэ нужно было больше воды, чтобы чувствовать себя живым, но он сам во всём был виноват. Сам сидел в чёрной крепости уже Эру знает, сколько времени. Исключительно по собственной глупости, потому что просто взять и молча уйти было нельзя, а говорить с Мелькором после того случая («после того, как ты руки ему целовал, идиот») было очень стыдно. Оссэ не знал, что с ним случилось. Не знал, почему повёл себя так и почему вала никак на глупый жест не отреагировал. Только руку почти сразу отнял и сказал, что гостю пора отдохнуть. И ушёл. Теперь в голове крутилось разное, но всё так или иначе было связано с Мелькором. С его речами. Конечно, теперь пришло понимание того, что от него хотел вала, когда говорил все эти лесные и сладкие слова. В голове всё билось: «Ты часть таинственного мира, который мне не ведом». «Ты мог бы иметь намного больше». «Ты мог бы единолично владеть морями Ульмо». Неужели это было правдой? Неужели Мелькор действительно так думал? Оссэ хотел обшарить всю крепость, чтобы найти валу и спросить и хотел никогда не попадаться ему на глаза, потому что мучительный стыд выжигал душу. Эмоций было много, как никогда раньше, и Оссэ всё не мог понять, почему его бросало из липкого и неприятного страха, от чувства неправильности происходящего, в сладкие воспоминания, пропахшие травами и пряностями. Мелькором пропахшие. Майа вдруг осознал, что, если закрыть глаза и нарисовать по памяти валу, тело наполняет уже знакомое томление. Майа осознал, что дыхание учащается, и импульс проходит по телу, и кровь приливает к паху, когда воображаемый Мелькор касается окровавленными пальцами своих собственных губ, обводит их по контуру, а потом улыбается. Притягательно, маняще, алым. Кровавую эту улыбку целовать бы и целовать. Оссэ вздрогнул, неосознанно выгибаясь в воде, чувствуя неведомое желание провести руками по собственной коже, по груди, животу и… Майа сжал свою плоть, и ему стало стыдно и восхитительно. Глаза Мелькора в воображении ослепительно блестели, и этого было почти достаточно, чтобы… Нет. Оссэ отнял руку и сжал челюсти. И силой воли сделал воду невыносимо холодной, такой, что тело вздрогнуло, и сумасшедший, пьяный жар мгновенно схлынул. Было не ясно, откуда в голове взялись такие мысли и было снова отвратительно стыдно. Оссэ чувствовал весь этот омерзительный букет: смущение, неловкость, отвращение к себе, колкую боль непонятного происхождения. Эру, откуда в нём взялись эти чувства? Откуда их столько? Прошло ещё несколько мгновений, и Оссэ почувствовал, как всё, что скребло внутри, исчезло, растаяло, погребённое под тяжестью гнева. Гнева на себя, на своё тело, на ситуацию, на море, от которого он был так зависим, на Мелькора, который это с ним сделал. Который, возможно, действительно верил в майа и считал, что Оссэ может подарить ему власть над стихией воды — единственной, до сих пор Мятежному непокорной. Но ведь морской дух и этого не мог. Оссэ со всей силы ударил кулаком по мраморному полу, и вспышка гнева тоже отступила. В руку мгновенно вгрызлась боль, а ещё напомнил о себе порез, который майа сделал, чтобы доказать Мелькору, что он самый обычный. Сейчас хотелось быть особенным. От этих мыслей отвлёк холод. Слабая телесная оболочка дрожала от ледяной воды, которую Оссэ, сам того не замечая, охлаждал ещё сильнее. Ещё немного и получился бы лёд. Как там Мелькор говорил? Две грани одного и того же? Майа усилием разума прервал эту цепь размышлений, почувствовав, что она вновь приведёт его к тому, о чём думать не хотелось. Можно было согреть тело усилием воли, но Оссэ просто разогнулся одним движением и встал на ноги, разбрызгивая половину содержимого своей ванны. Сидеть в четырёх стенах и дальше было невозможно. Замкнутое пространство раздражало, и даже наличие окна с видом на укрытые снегом горные вершины, не спасало ситуацию. Оссэ был уверен, что ещё несколько часов здесь, и он начнёт биться головой об стену. А ещё он вдруг вспомнил другие слова валы. Мелькор говорил, что гость имеет право гулять по крепости при условии, что он не будет спускаться в подземелья. Майа не хотелось гулять по Утумно от слова совсем, но он всё ещё считал, что покинуть её, не попрощавшись с хозяином, не может (не хочет). А идти к Мелькору Оссэ пока не решался, тем более, что он элементарно не знал, где того искать. Не знал, что ему сказать. Не знал, как смотреть в глаза. Разум каким-то невообразимым усилием удалось очистить от всего лишнего, и он вышел из купальни снова морским духом. Тело стало легче и душа как будто бы тоже. Майа, надевая свою вчерашнюю бесцветную одежду, решил, что он готов выйти из своих покоев. В конце концов, никакой опасности Утумно не таила. Или таила, но не здесь. В подземельях, как не трудно было догадаться. Воображение Оссэ рисовало жутких тварей с огненными глазами, рогами, бичами и… Он нахмурился и помотал головой. Это не было ему опасно — Мелькор так говорил. «А ещё он говорил, что ты вернёшься к Ульмо к вечеру. К прошлому вечеру. И где ты сейчас?» Майа толкнул дверь, пока не передумал и не усомнился в собственной храбрости. По телу, ещё мокрому, тут же прошёл неприятный холодок. Оссэ воровато оглянулся, будто его здесь не должны были видеть. Коридор был таким, каким майа его и помнил: длинным и тёмным. Конца ему видно не было. Стены вокруг казались глухими, они давили ещё сильнее, чем стены комнаты Оссэ. Кое где камень был шероховат, и майа, касаясь щелей пальцами, побрёл в сторону, где маячил слабый свет. Тревога снова вцепилась в мышцы, сковывая. За этот страх было ещё более стыдно. Так, что Оссэ стянул губы в полоску и стал шагать уверенней. Майа искал глазами слуг, тени которых видел в прошлый раз. Он не знал, хочет ли встретить кого-то из них, не знал, хочет ли расспросить, какова жизнь в крепости Мелькора. Не знал, хочет ли он действительно знать ответ. Свет доносился из-за двери, которая оказалась не закрыта. Оссэ понимал, естественно, что шастать по чужим комнатам Мелькор ему явно не позволял, но в майа вдруг проснулась глупая храбрость и решимость увидеть всё ужасное, что было за этой дверью. И тогда можно было бы уйти отсюда со спокойной совестью и молча. Но эмоции сменяли друг друга быстро, и вся решимость прошла, стоило только увидеть, что в действительности чужие покои были пусты. Сначала показалось, что здесь бы мог жить Мелькор. В первой комнате не было никого из живых, но были окна — больше, чем в комнате самого Оссэ, стены в золотых узорах, камин, зеркало, шкафы с какими-то бумагами, аккуратно разложенными. Были и другие шкафы, большие, но проверить их содержимое майа не позволял здравый смысл. В другой комнате была кровать. Ровно и красиво застеленная и не выглядевшая, будто сегодня в ней кто-то спал. Тумба ещё прикроватная была, а возле неё… Оссэ ахнул. Там лежали украшения столь прекрасные, что захватывало дух. Майа аккуратно коснулся сияющего рубинами венца, провёл по золотым переплетениям, потянулся руками к шкатулке, где кольца, брошки, накосники. И всё — такое, как было вчера на Мелькоре. Майа, безусловно, не был знатоком кузнечного дела, но он не был и слепцом. Хотелось натянуть хотя бы одно кольцо на палец, на свою голубоватую перепончатую руку. Но это выглядело бы ужасно, а ещё он не имел никакого права прикасаться к… «Что ты, собственно, делаешь? — спросил себя Оссэ, — что ты себе позволяешь?» — и одёрнул ладонь. Осознание того, что он лазит по чужим вещам, снова заставило почувствовать стыд, и майа бросил всего один, последний взгляд на шкатулку, прежде, чем покинул спальню. Это определённо были вещи Мелькора, но покои ему не принадлежали — Оссэ это просто чувствовал. Другой, чужой дух витал здесь, и почему-то этот дух казался враждебным. Казалось, что хорошо освещённые золотым светом Лаурелина комнаты, выглядели лучше и приятнее, чем причудливо переплетённые между собой чёрные коридоры, где было так легко заблудиться. Но что-то гнало наружу, хотя Оссэ и понимал, что вещи здесь могли бы многое сказать про хозяина комнат и про то, что происходило Утумно. Взгляд снова зацепился за ряд свитков, что лежали на одной из полок, рассортированные в каком-то непонятном для Оссэ порядке. Майа протянул руку, и снова одёрнул её. Он сказал себе: «если тебе нужны подтверждения того, что Мелькор действительно тёмный вала, который хочет покорить Арду, спустись вниз. В его подземелья». Но, по большому счёту, этому вообще не нужны были подтверждения. Оссэ знал, где он, знал, за кем пошёл. Но это осознание не заставило его покинуть Утумно. Здесь всё ещё было что-то интересное для морского духа? Или же теперь им двигало нечто большое, чем просто любопытство? У дверей майа снова оглянулся, желая убедиться, что ничего в покоях не выдаст его визит сюда. Деревянная мебель блестела своими вычурными изгибами, книги и бумаги были рассортированы по полкам, диван в углу стоял параллельно окну, в углу прятался пустой рабочий стол. Здесь царил идеальный порядок, и ни пылинки не улавливали глаза Оссэ. Но всё же покои выглядели так, будто в них давно никто не жил. Он не знал, куда теперь идти. По всему выходило, что стоило вернуться обратно, пока он и впрямь не заблудился, но делать этого не хотелось, и потому Оссэ прошёл мимо своих покоев и добрёл до разветвления коридора. Он пытался и не мог вспомнить, как именно Мелькор вёл его сюда, а потому просто свернул налево. Пусть так. Всё равно проходы казались одинаковыми настолько, что невозможно было определить, проходили они с валой здесь вчера или нет. Майа шёл какое-то время, пока справа не вынырнула лестница. Каменные её ступеньки были вытерты, как будто тысячи ног ежедневно проделывали путь с наземного мёртвого яруса крепости, под землю, где бурлила жизнь и какая-то деятельность. Оссэ шагнул к лестнице, не думая, но по мере того, как звон металла и всполохи света становились ближе, в памяти всплывали мягкие, но настойчивые рекомендации Мелькора. «Ты можешь гулять здесь свободно, только вниз, в подземелья, не спускайся». Но он спускался, и страха теперь почему-то не было. Оссэ вновь спросил себя: «почему ты здесь? Что тебя держит?» Но раздумывал над ответом ровно до конца лестницы. До того момента, как спустился в… Кузни? Они были совсем рядом, полыхали открытым пламенем жаровен и звенели раскалённым металлом. Оссэ увидел, как движутся объятые пламенем фигуры. Некоторые из майар аккуратно доставали раскалённые заготовки щипцами из печи, другие работали молотами. Стало интересно: а что ковали в кузнях у Мелькора? Оружие? Те чудесные украшения, к которым майа позволил себе прикоснуться несколько минут назад? Оссэ сделал шаг вперёд, уверенный, что никто его не заметит. Он тут же ощутил волну жара, что прошлась по телу, словно предупреждая об опасности, но майа не обратил на неё внимания. В нём снова проснулось безрассудное любопытство, которое заставило выплыть на сушу в погоне за светом, которое заставило пойти за Мелькором в его тёмную крепость. Было ли теперь что-то ещё, что держало его здесь и не позволяло вернуться? Сейчас казалось, что не было. Пламя искрилось золотым маревом, казалось, окутывало Оссэ не просто теплом, а осязаемым горячим облаком, из которого было тяжело выбраться. Ещё через несколько шагов майа ощутил жжение на участках кожи, не скрытых тканью. Ещё через несколько шагов стал жмуриться, потому что света и жара стало слишком много. Он остановился совсем рядом, совсем близко, но не вошёл в кузни, потому что внезапно понял, что не может сделать вдох. Что воздух стал тягучим и тяжёлым, что он него горит не только кожа, но и лёгкие. Нужно было уходить. Он рванулся назад всем своим враз ослабевшим существом и только мысль в голове вдруг мелькнула: какие уж тебе балроги, если простое тепло способно тебя убить?» Он преувеличивал, наверное, но сейчас казалось, что нет. Оссэ глубоко вгонял прохладный воздух, вернувшись к вытертым ступеням лестницы. Странно, что он пришёл к ней, хотя двигался, казалось, в другую сторону. Он не мог быть уверен, поскольку только сейчас его организм постепенно приходил в себя, хотя даже ставший привычным кислород с болью циркулировал внутри, а кожа всё равно пылала ожогами. Оссэ посмотрел на свои руки и с ужасом понял, что они стали сухие, что кожа на них теперь была слишком тонкая. Перепонки и плавники теперь совсем пропали. Морской дух не знал раньше, что такое боль. Не знал, что самые простые вещи могут её причинять. Не знал, что нужно сделать, чтобы проклятое невыносимое жжение прошло, а хроа снова стало сильным, выносливым, гибким. «Только не спускайся вниз». А ты спустился. А ведь он предупреждал. Он добра желал, верно? Нужно было вернуться обратно, и Оссэ бросил взгляд на лестницу. И понял, что чутьё его не обмануло, ведь это действительно была не та лестница. Эта — вела ещё дальше в подземелья. Туда ли, где жили балроги и прочие чудовища, о которых говорили с опаской и исключительно шёпотом? Майа обречённо простонал и спрятал лицо в ладонях. Если этот путь не вёл наружу, то чтобы попасть в наземный ярус, нужно было снова пройти мимо кузниц. Оссэ сказал себе: «ты идиот. Ты такой идиот. Ну, и зачем ты, во имя Эру, вообще решил спуститься? Ведь Мелькор говорил тебе, что нельзя». А ещё он говорил, что Оссэ удивительный майа, раз повелевает водой, но может ходить и по земле. По всему выходило, что Оссэ был зависим от воды и не переносил огонь. По всему выходило, что он не был ни на что способен, а Мелькор просто ошибся. Но хотелось бы, чтобы это было не так. Хотелось бы большего. Хотелось владеть морями Ульмо? И внезапно Оссэ понял, что держит его здесь. Понял в тот самый момент, когда за спиной послышались тихие шаги, что замедлялись, приближаясь. В конце концов, Мелькор сказал спине своего непослушного гостя: — Всё в порядке? — и его рука мягко легла на плечо. И тогда показалось, что всё действительно в порядке.***
Он не журил, не упрекал, не отчитывал, вообще ничего не говорил Оссэ по поводу нарушения запрета. Майа сейчас сидел с идеальной ровной спиной, сцепив пальцы в замок и всё ждал острых, грубых, назидательных слов. Гнева ждал, ведь Мелькор был тёмным. Мелькор был жестоким. Мелькор мог придумать болезненное и унизительное наказание для провинившегося. Но Мелькор улыбался тепло и крайне доброжелательно, когда открыл перед гостем двери своих покоев (Оссэ ещё мимолётно подумал, что он тогда не ошибся, решив что комнаты, которые пришлось посетить, принадлежали не вале). Мелькор сделал широкий жест рукой, мол, проходи. Мол, чувствуй себя как дома. Из своего небольшого опыта общения с Мятежным, Оссэ мог заключить, что вала ведёт себя совершенно не так, как от него можно ожидать. Возможно, Мелькору это даже доставляло удовольствие, потому что улыбка его стала ещё шире, когда он сладко пропел: — Я искал тебя, чтобы предложить поужинать со мной. Майа оторопел. С усилием кивнул, два резких шага сделал, стул, обитый бархатом с громким в тишине звуком отодвинул, сел и руки на коленях сложил. Было очень волнительно, особенно когда удалось пробежаться взглядом по обстановке столовой. Это была именно столовая, потому что большую часть пространства занимал чёрный длинный стол, покрытый алой скатертью и усеянный всевозможными яствами на начищенных до блеска блюдах. Здесь всё было чёрно-алое. Всё было мрачное. И только Мелькор сиял всеми возможными оттенками, когда медленно опустился на свой стул, больше напоминающий кресло, так что между ними оказался стол, а глаза Мелькора оказались напротив Оссэ. Сегодня на вале была мантия сине-зелёного цвета, глубокого, как водная гладь. Она Мятежному невообразимо шла, и майа вдруг вновь укололо стыдом и неловкостью — сам он был в бесцветной серой одежде без единого украшения. И выглядел он, должно быть, после визита в подземелья плохо. О том, почему это его вдруг начало волновать, думать не хотелось. — Ты, должно быть, никогда не пробовал пищу, — сказал Мелькор, цепляя пальцами нож и вилку и орудуя ими легко и умело. Результатом этих манипуляций стал маленький кусочек мяса, отрезанный предположительно от чей-то бедренной части, наколотый на прибор и отправленный валой в рот. Оссэ подумал: «это ведь было животное. Это ведь его убили, чтобы съесть, хотя Айнур это не нужно». То есть Оссэ думал об этом и даже с возмущением, пока улыбка Мелькора не расцвела вновь после того, как он дожевал. — Попробуй, — Мятежный смотрел неотрывно, требовательно, но не зло. Майа теперь ощутил знакомое чувство, ведь он хотел отказаться, но не мог. Вале было невозможно отказать. Оссэ кивнул, опуская глаза на стол. Руки едва заметно дрожали, когда он взял свои приборы, пытаясь повторить движения Мелькора и вдруг увидел мёртвую рыбу. Запечённую, украшенную дольками лимона и какими-то травами, с выцветшим жёлтым глазом. Показалось, что он и сам бы выглядел примерно так, если бы провёл возле кузней ещё, скажем, десять минут. Он бы так же беспомощно лежал на полу, свидетельствуя собственную уязвимость, беззащитность, ничтожность и абсолютную бесполезность. Гнев на самого себя, на Мелькора, и даже на мёртвую рыбу, внезапно лизнул в затылок, окатил горячей волной тело, вцепился мерзким зудом в руки. Эти руки сжали приборы слишком сильно. Тогда Оссэ сказал: — Нет, спасибо, — получилось. Гнев помог. Но всё это недолго длилось, ведь майа снова поднял глаза на Мелькора, на его приподнятые выразительные брови, на собранные серебрянным гребнем волосы. И всё снова пропало. Душа затрепетала, открытая, чистая, стремящаяся навстречу вале. Это должно было пугать — то, что Мятежный имеет над ним такую власть, но Оссэ сейчас было всё равно. Он прислушивался к собственным чувствам и вновь удивлялся тому, как много эмоций одновременно жило внутри. Как они переполняли оболочку, стремясь вырваться наружу. Но пока что майа держал их у сердца и не выпускал. Мелькор кивнул спустя время, снова поступая не так, как можно было ожидать. Не переубеждая Оссэ и не принуждая. Он только бросил: — Тогда позволь предложить тебе вина. Стеклянный хрупкий сосуд, наполненный тёмной жидкостью оказался в руке валы, а второй он придержал ножку пустого бокала. Оссэ смотрел на вино, что блестело рубинами, как сделанные чьими-то талантливыми руками украшения, которые приходилось видеть в волосах Мелькора и в чужой нежилой спальне. Вала протянул Оссэ бокал через стол, и рука майа всё ещё дрожала, когда он коснулся пальцами чужих. Он глотнул сразу, не думая. Гортань обожгло, но насыщенный вкус Оссэ понравился. Понравилось тепло, что растеплось в грудной клетке, усмиряя всё болезненное и острое, что изнутри кололо. Губы улыбнулись внезапно и непроизвольно, а уши уловили: — Нравится? Нравилось, что лицо у Мелькора было мягкими линиями очерчено, нравилось, что глаза его светились. В блаженном хмельном тепле, которое с непривычки быстро овладело телом, родилось одно единственное отчётливое желание: захотелось обрадовать валу чем-то значительным. Захотелось его поразить. — Да, — Оссэ шепнул. И Мелькор подумал: «удивительно, оно живое. Ему даже что-то нравится. Хорошо, тогда надо регулярно его поить, потому что от этого отсутствующего выражения лица меня уже тошнит». Вала вновь наполнил бокал Оссэ. Когда и с этой порцией вина было покончено, а невозможно прямая спина майа изогнулась расслабленно под тяжестью опьянения, Мелькор спросил, скалясь: — А здесь тебе нравится? — и он обвёл глазами комнату. А потом вновь уставился на свою немногословную рыбину, которая млела и даже, кажется, краснела от удовольствия. Оссэ, признаться, теперь даже выглядел чуть более живым, чем тогда, когда Мелькор нашёл его возле кузней. Хотя глаза всё равно были блеклые, отвратительно прозрачные. Улыбка на губах Оссэ выглядела странно. Как будто кто-то механически потянул его мышцы в нужном выражении. Иногда Мелькору казалось, что он и сам имеет такой вид, когда изображает доброжелательность. Но по всему выходило, что у него получалось вполне естественно. Выходило, потому что внутри Оссэ происходила напряжённая борьба, которую вала легко читал, хоть лицо майа было пустое, пресное и безэмоциональное. Как обычно. Мелькор прибавил ещё немного подавляющей тяжести во взгляд, прекрасно зная, что Оссэ ответил бы «да» всё равно. Всё равно бы отдал свой дух в руки валы, позволяя гранить себя, будто камень. Мелькор просто планировал ускорить процесс. — Нравится, — выдохнул Оссэ. И теперь он точно покраснел. Розовый румянец едва коснулся скул, но он был также очевиден, как серебро Тельпериона, которое вечером вплетается в золото Лаурелина, а потом поглощает его. От неожиданного сравнения Мелькора передёрнуло, но он кивнул удовлетворённо, потому что послушные слуги нуждались в видимом одобрении, а Оссэ уже был слугой, хоть ещё не осознавал этого. Он уже был зависим от этого самого одобрения, как варги, которых Майрон с таким удовольствием воспитывал. «Потрепать его, что ли тоже по холке?» — подумал вала, улыбаясь Оссэ и своим мыслям. Он сегодня был в хорошем настроением, и от улыбки даже не саднила челюсть — наверное, потому что Майрон, которого он только что вспомнил, должен был вернуться в Утумно. Наверное, вернуться насовсем. Наверное, на Мелькора это должно было обрадовать примерно так же, как новость о удачном завершении работ по добыче полезных ископаемых. То есть он просто должен был пометить мысленно эту задачу как выполненную и с наслаждением выбросить её из головы. Но он был более чем просто доволен. Он чувствовал, как радость мягко и легко обволакивала душу, заставляя чувствовать себя не по себе. Но это чувство ему нравилось. Оно было приятное, и сейчас Мелькор планировал отдать часть его Оссэ — исключительно ради достижения благородной цели. Это всё равно лучше, чем если бы Майрон оказался здесь прямо сейчас и стал свидетелем непозволительной откровенности, опасной открытости, незамутнённой искренности. Вала встал и плавно двинулся к Оссэ, коснулся его руки, показавшейся сухой и какой-то маленькой. Почувствовал, как у майа в глотке сбилось дыхание. Он собирался наградить это животное за правильное решение и закрепить успех. Оторвать его от Ульмо, от моря окончательно. «Если только это его не убьёт. Тогда все старания напрасны». Оссэ не шевелился, он застыл мраморным изваянием, видимо, памятуя давешнюю свою оплошность. Помня, как целовал Мелькору руки и стыдясь этого. Вала подумал: «собираешься сохранить достоинство? Ну-ну». Он ещё раздумывал: простые прикосновения или поцелуй? Потом решил, что для поцелуя Оссэ однозначно должен сделать нечто значительное, поэтому рука очертила скулу, подбородок, а потом обхватила шею, и это был властный жест. Мелькор чувствовал, как бьётся пульс под пальцами и думал: «будешь ещё владыкой моря. Ты же без него не можешь. И без меня теперь — тоже». Тебе быть моим подводным вассалом. Или умереть. Вала был уверен, что Оссэ этого ещё не понимает, но тот смотрел в непроглядную черноту зрачков валы и, сердце его сейчас болело, оторванное от кровеносной системы моря. Но это было ничего, это можно было перетерпеть, потому что оно колотилось, окровавленное в руках у Мелькора. И пока это было так — майа дышал и жил.***
Оссэ возненавидел его с первой секунды. С первого тяжёлого рыжего взгляда и впервые поджатых презрительно губ. Майа оглядел Оссэ оценивающе, но будто сразу зная, что новый знакомый не стоил внимания. Можно было сказать что-то вроде: «привет, приятно познакомиться, мы теперь соседи». Но они оба не умели и не хотели играть в вежливость. Это было внезапное столкновение в коридоре, и оно произошло до того, как Мелькор решил их официально познакомить. Они сейчас не должны были ничего друг другу говорить, не должны были улыбаться и держать лицо. И поэтому они были настоящие. Волна презрения, которая внезапно окатила Оссэ, была настоящая. Он постарался ответить таким же взглядом, хоть не знал даже как рыжего майа зовут. Просто понимал, что здесь, в Утумно, такие правила. Здесь нельзя быть слабее, даже если твой противник пылает опасным огнём от раскалённых зрачков до кончиков переливающихся золотом волос. Даже если сам Оссэ был бледен и сух после дней без моря (пресная вода из купальни перестала ему помогать). Даже если новый знакомый явно был тем самым кузнецом, что ковал все эти драгоценные вещи в волосах и на руках Мелькора. «Откуда ты взялся?» — и они оба это подумали. Затем Оссэ медленно кивнул — пародия на приветствие. У огненного майа брови сошлись на переносице, но затем он ответил тем же. Они стояли в двух шагах друг от друга, на безопасном расстоянии. Откуда-то Оссэ знал: если прикоснуться к этому майа, воспламениться кожа. И даже хорошо, что тот глазами говорил: «опасно, не подходи». И они разошлись по своим покоям, которые, будто в насмешку, были расположены рядом. Они в самую первую встречу не сказали друг другу ни слова, но знали, что слова будут после. Оссэ подумал, что он хотел бы в огромной крепости со своим соседом не сталкиваться вовсе, но Мелькор их столкнул, широко и открыто улыбаясь. Он закинул ногу на ногу, сидя на своём огромном троне и взмахнул легко рукой. — Майрон, — вот как. Вот как рыжего майа звали. И этот майа полыхнул золотым в бесконечной ввысь и вширь темноте тронного зала и шагнул к высокому трону без опаски. Склонился покорно, как слуга. Но смотрел без раболепия, смотрел волком. Возможно, потому что Оссэ стоял близко к трону, и могло показаться, что Мелькор ему благоволит. Оссэ сейчас не думал над тем, как быстро его перестало смущать наличие трона в Утумно. Наличие его у Мелькора, который не был королём. Возможно, морской дух просто признал тёмного валу таковым. Возможно, теперь он подстраивался под правила, которые диктовала тьма и потому испытывал удовольствие, подчёркнуто вежливо улыбаясь. Видя, как полыхнуло раздражение в чужих зрачках — на миг. И скрылось. «Ты только что нажил себе врага», — понял Оссэ. Но это была не беда, потому что Майрон, кажется, не собирался дружить с самого начала. Просто в Утумно дружбы не существовало. Здесь было только соперничество за место у высокого трона, соперничество за внимание Мелькора. Но Оссэ торжествовал недолго, потому что быстро понял: это внимание больше ему не принадлежит. Майрон был сильнее, талантливее и он был Мятежному ближе. Когда вала посмотрел на своего ученика, что стоял на ступеньках, в шаге от трона, склонив голову, губы Мелькора улыбнулись. Это укололо — осознание того, что вала так смотрел не на Оссэ, но морской дух ещё не мог объяснить, почему. Просто это непонятное чувство изнутри скребло, просто оно резануло больнее, когда и Майрон острым и грубым лицом преобразился, изменился на глазах. Для Мелькора у него была мягкость и учтивость. А у Оссэ было ощущение, что между двумя протянулась сияющая ниточка, соединила души учителя и ученика, и другие были здесь лишними. Оссэ был лишним. — Я рад тебя видеть, — и Мятежный больше ничего не сказал, но он был рад и этого достаточно. Это были весомые слова. Огненный майа в ответ на них сиял. Молчание длилось несколько бесконечных мгновений, пока Мелькор и Майрон изучали друг друга или вели безмолвный диалог, а Оссэ всё стоял возле трона с непроницаемым лицом, пока Мелькор не махнул рукой в его сторону. Тогда морской дух сделал шаг. Он выглядел уверенно, но чувствовал себя уязвимо, под тяжестью двух пар глаз. — Это Оссэ, Майрон. Они оба поджали губы. Оба кивнули нехотя. Оба посмотрели на Мелькора через мгновение, мол, всё, церемонии соблюдены? Оссэ не знал, что чувствовал огненный майа, но у самого него под кожей зудело раздражение, и его хотелось куда-то выплеснуть на ком-то выместить. Но Майрон, вопреки ожиданиям, никакой агрессии не проявлял. Он спустя несколько секунд совсем забыл про Оссэ, как будто в нём не был совершенно ничего интересного, как будто ему, Майрону, было плевать, и он совершенно не думал, что Оссэ может быть ему соперником, может отобрать его статус. Это почему-то злило ещё сильнее. Выводило из себя так, что если бы Майрон сказал ещё хоть слово, Оссэ огрызнулся бы, ядом бы рыжину эту выбелил, и плевать, что здесь и сейчас был Мелькор. Тёмные ценили силу и только её язык понимали, верно? Оссэ сейчас казалось, что он бы мог к этому привыкнуть. Только лицо его всё ещё было безмятежно спокойно. Оболочка не выпускала наружу эмоции, и они бились, кололись о неё больно. Больнее всего стало, когда Майрон решил доложить Мелькору о каких-то делах, которые вала ему доверил. В которых сам Оссэ ничего не понимал. И мысль снова всплыла: «ты бесполезен. Ты обещал ему власть над морем, но у тебя нет этой власти и никогда не будет. Он вышвырнет тебя отсюда, будто мусор или развоплотит». И майа теперь даже не знал, какой из этих вариантов был хуже. Но Мелькор пока ждал. Он был подчёркнуто учтив, будто Оссэ и правда был гостем, а не его новым слугой, ведь майа понятия не имел, как функционирует крепость и не принимал никакого участия в деятельности, что кипела вокруг. Это было особенно очевидно теперь, когда появился (вернулся?) Майрон, ведь огненный дух, будто на контрасте, был сразу везде. Он влился в эту жизнь легко, он был причастен ко всему, что происходило и контролировал, насколько хорошо всё работало. Ещё хуже было то, что с ним, кажется, заработало действитедьно лучше. Слаженней. У Майрона было невообразимое желание всё упорядочить, колоссальное упорство и много энергии. А у Оссэ, казалось, энергии не было совсем. Она уходила из тела с каждым днём, и ничто не восполняло её недостаток. Ни вино, которое майа теперь иногда пил, ни вода, ни горы — ничто. Только злость, казалось, помогала немного. Окрыляла и делала тело легче. Она была будто головешка, что тлела в груди и ускоряла сердцебиение. Но и это была просто иллюзия, потому что огня у Оссэ внутри совсем не было, а злость ускользала быстро. Но не теперь. Теперь Мелькор кивал Майрону задумчиво и сосредоточенно. Они начали говорить про Валинор, но сейчас, когда Оссэ вынырнул из своих мыслей, речь шла о каких-то шахтах. И, кажется, они друг друга понимали. И, кажется, они оба про Оссэ забыли, хотя он всё ещё стоял около трона. Ему было не о чем поведать Мелькору, и он был бесполезен. Но вала его зачем-то терпел. Ждал? Чего? Оссэ закусил губу, чувствуя, как злость вырывается наружу, искажая его лицо. Если бы хоть кто-то обратил на майа внимание, он бы решил, что Оссэ в бешенстве. А он, наверное, и был. Мелькор встал с трона. Он мазнул ленивым взглядом по лицу морского духа, и Оссэ подумал: «нет. Сейчас злость снова уйдёт, она всегда уходит, когда Мелькор смотрит». И тогда майа спрятал глаза. Просто в пол ими упёрся, и вала не мог этого не заметить. Но сейчас хозяин Утумно только кивнул Оссэ головой, что означало на его королевском языке что-то вроде «можешь быть свободен». И тогда Мелькор отвернулся, и сошёл по ступенькам трона, к Майрону сошёл. Оссэ развернулся на пятках. И двинулся вперёд. К позолоченным дверям по мраморному полу двинулся, и это было громко, наверное. Но никто не обратил бы внимания, даже если бы Оссэ показательно хлопнул дверью. Но он этого не сделал, хоть злость — была. Она гнала его кровь, воздух в лёгкие вгоняла и вела, вела, вела. Привела обратно, в его эти изученные, исхоженные вдоль и поперёк комнаты. Всё требовала: «разбей что-нибудь. Сломай. Пусть тебе будет больно». Майа закрыл глаза. Под веками Мелькор издал тихий смешок и перехватил в воздухе руку кузнеца и сжал, как недавно сжимал ладонь Оссэ. Майрон не застыл молчаливо, он открыто к вале потянулся. Сделал то, что Оссэ сам так давно хотел сделать — и не мог. Поцеловал улыбку. Майа распахнул глаза, рванулся к окну и дёрнул за ручку, выворачивая. Морозный воздух показался сладким, и Оссэ выглянул лицом, шеей, плечами, через подоконник перегнулся. Подумал: «а что если — полностью? Что если сигануть на скалы телом, не развоплощаясь?» Но он стоял. Дышал надсадно, чертил глазами эти горные вершины, досконально изученные. Снег был такой белый, что резало глаза, хотелось отвернуться, но Оссэ всё смотрел, будто наказывая себя. Пальцы быстро окоченели, тело стала бить дрожь. И злость снова прибывала, переполняла, потому что собственная оболочка была такая отвратительно хрупкая. Ни холод, ни жар стерпеть не могла. Оссэ не закрывал окно. Он ухватился руками о створки и подпрыгнул. Ногами залез на тонкий подоконник, а потом свесил их вниз. Он рвался из чёрной крепости, которая убивала и душила. И не мог вырваться, хоть путь был открыт. Мелькор Оссэ путами не сковывал, но всё равно не пускал, не позволял даже помыслить о том, чтобы уйти, о том, что можно без него. И майа дышал сейчас и думал: «я больше никогда не буду прежним. Больше не буду». Тогда он выпустил злость. Показалось, что она потокам рванулась из груди, врезалась в ветер, в снег, в горы. Горы остались нерушимы, ведь их создала воля Мелькора, а у Оссэ не хватило бы сил даже отколоть кусочек скалы. Но снег… Он был майа подвластен, морской дух чувствовал его, мог сродниться ним, пропустить через себя — и деформировать. Изменить структуру, но не саму суть. Душа зазвенела, оживая, открываясь. Душа, казалось, пела, когда снежная лавина хлынула, обращаясь в воду. Тая на глазах и оставляя гору голой и серой. Оссэ обрушил так ещё три вершины, потому что — долой этот снег, чтобы глаза не жёг. Потому что просто захотел. Потому что мог. Злость схлуныла, как вода — внезапно и легко. И Оссэ вдруг перестал чувствовать себя ничтожным, стал чувствовать себя живым и сильным. Он сделал несколько глубоких вдохов, а потом рассмеялся громко и как никогда в жизни. И рыжие глаза Майрона совсем, казалось, пропали. И сам майа пропал, перестал иметь значение. И иголка, которая колола сердце, спряталась. А Майрон злился ещё, только не так горячо, не так, чтобы невмоготу. Это потому что злость его мешалась с радостью, которая Мелькор. А Мелькор к нему с трона спускался, на него смотрел его слушал, а не этого. Про «этого» думать не хотелось, но приходилось. Майрон любую проблему сразу обдумывал, а не оставлял на потом, а майа этот чужой, чуждый, молчаливый, странный, неизвестно, чем заслуживший такое благо (Мелькора — заслуживший) не давал о себе думать рационально и отстранённо. Отсранённо вообще не получалось, но и выкинуть его из головы Майрон не мог — куда там. И у Мелькора спросить, что всё это значит не мог почему-то. Считал выше своего достоинства и считал, что это не его дело, кого вала тащит к себе в крепость. Его повелитель совсем другими категориями мыслил. Понимал больше, смотрел дальше и ничего не делал просто так. Майрону не полагалось лезть в его дела, как слуге, и не хотелось — раньше. А сейчас он почему-то не мог избавится от неприятного чувства. Чувства потери. Это было глупо, ведь он ничего не терял. Своё положение подле Мелькора точно, а сам Мелькор ему не принадлежал, уж конечно. Майа попробовал отвлечься. Он начал свой доклад раньше, чем полагалось, ещё когда бледный, блеклый, каменный новый знакомый (Мелькор сказал — Оссэ) был рядом, мог слышать. Это было что-то вроде демонстрации, показательного выступления. Что-то вроде: «я полезный, я умный, я лучше, я, я, я». Оссэ вряд ли что-то понял. Он вряд ли их слушал, потому что выглядел так, как будто мысли его пробили потолок и хлынули дальше, выше. Проклятый майа Ульмо — называть его майа Мелькора даже мысленно не хотелось — раздражал своим отсутствующим видом ещё сильнее. Он ушёл потом. Мелькор его прогнал и велел продолжить отчёт, и Майрон продолжил, но Оссэ как будто всё ещё был здесь. Всё ещё сидел в голове. Злость от его незримого присутствия даже казалась сильнее, чем радость от присутствия Мелькора. Было ещё интересно: вала понял? Разгадал мысли своего огненного духа? Раньше он легко это делал. А сейчас ему будто и не было интересно. Но улыбался он также и был тем же. Кивнул спокойно, когда Майрон закончил свою бесконечную речь. Не стал спрашивать, с чего вдруг такой обстоятельный доклад — майа всё как на духу выложил: про кузницы Ауле, про пернатых куриц Манвэ, про дрянную траву Йаваны даже, потом перешёл к тому, что было уже здесь, в Утумно. Тому, что Мелькор, скорее всего, и без него знал. Но вала не перебивал. Вала действительно был совсем таким же, как Майрон его помнил. И накосники, сделанные руками Майрона, смотрелись в волосах правильно. И кольца на пальцах. Майа только теперь всё это заметил, когда замолчал. Тишина зазвенела, а глаза Мелькора вдруг зыркнули глубоко, хоть Майрон не любил, когда говорили «в душу». Потому что глаза ведь в душу не могли. Это была просто фигура речи, просто красивые слова. — Всё? — спросил, наконец, Мелькор. И это звучало как: «выговорился?» Выговорился. Подумал теперь, что вала, может, в душу и не глядел, но понимал её всё равно лучше самого Майрона. А ещё в голове мелькнуло что-то восторженное, напоминающее, почему майа вообще здесь стоял. Почему за Мятежным, страшным, тёмным пошёл. Майрон и сам теперь был тёмным. — Всё. Могу идти? Помолчали мгновение. Мелькор протянул руку, меняя позу едва заметно, но ровно настолько, чтобы стало понятно, что формат «хозяин — слуга» они оставили позади. Вала положил руку Майрону на предплечье: — Нет. И злость прошла. Прошла, как и у Оссэ, но они не могли знать, что избавились от неё почти одновременно. Просто огненная душа Майрона встрепенулись живым пламенем да замерла сразу же, с недопустимым трепетом ожидая того, что будет дальше. Мелькор руку не отнимал и они так молча стояли, пока майа не стал чувствовать себя всесильным. Пока не подумал: «я сильнее и талантливее любого в крепости, если этого заслуживаю. И я уничтожу тех, кто считает иначе. Всё смогу, даже если сам Мелькор станет считать иначе. Тогда просто придётся присвоить его себе заново». Мысли эти были глупые, но они промелькнули в голове быстрее, чем рациональная голова Майрона успела их забраковать. Мелькора нельзя было присвоить — наивен тот, кто думает по-другому, а майа ведь не был наивен. Но сейчас он молчал и стоял, как каменное изваяние, как Оссэ совсем недавно. И, возможно, эта мысль заставила Майрона прийти в движение. Просто руку Мелькора перевернуть, перехватить. Сжать. Это длилось не больше секунды, но это было нужно им обоим. Затем вала нахмурился, будто от какой-то досадливый мысли. И Майрон успел словить за хвост мысль, своё желание, этот порыв неестественный изгиб бровей разгладить. И просто спросил: — Что? — и даже полшага назад сделал. Это снова был формат «хозяин — слуга». — Мой снег, — Мелькор говорил задумчиво и удивлённо, будто и сам не мог поверить в свои слова, — снег в Железных горах растаял.***
А Оссэ снова смотрел на серые и голые вершины из своего окна, но теперь видел ещё и Мелькора, который застыл ярким пятном на пологом выступе. Том же, на котором они ещё недавно стояли вместе. Тогда вала предлагал Оссэ быть его гостем, а теперь рядом с ним полыхал Майрон. Они о чём-то говорили, и морской дух пытался разглядеть выражение лица Мелькора, чтобы понять, насколько тот был зол. «Проклятье. Я посмел уничтожить его снег. Из-за меня здесь даже стало теплее, и это, наверное, как-то скажется на крепости». Но вала, однако, не врывался пока к Оссэ смертоносным смерчем, потому что исправить ситуацию было, очевидно, важнее. А ещё какой-то внутренний инстинкт подсказывал, что Мелькор его за это не развоплотит, ведь морской майа ему нужен. А вот Майрон, должно быть, сейчас был в бешенстве — он ведь так любил всё контролировать, любил, когда всё по плану, а Оссэ создал ему проблемы. От этих мыслей на душе становилось теплее, и майа улыбался, глядя на резкие и злые движения Майрона. Тот выдал какую-то особенно возмущённую тираду, и тогда Мелькор раздражённо взмахнул рукой, приказывая замолчать. Оссэ не видел лица Майрона, но ему казалось, что огненный дух униженно надулся. Морской майа опирался руками на подоконник и не думал уходить. Ему было непозволительно, до истерики весело, и в один момент он так нагнулся, что чуть не выпал из окна. Тем временем, Мелькор уже почти минуту стоял неподвижно спиной к Утумно и к Оссэ, а Майрон сложил руки на груди и неотрывно смотрел на валу. Что-то должно было произойти. Улыбка на губах растаяла, когда Мятежный вала вознёс руки, как будто покрывая ими свои горы. И взмахнул ими. И запел. Показалось, что и Майрон растерял всю свою суровость, когда первые тягучие ноты разнеслись по ветру. И он, рядом с Мелькором, и Оссэ далеко от него, замерли от восторга, от понимания того, насколько велика была сила валы, насколько он был могуществен. И они оба подумали, что это — хотя бы это — стоило того, чтобы за Мелькора пойти на смерть. Сильный и уверенный голос сильнейшего из валар окутывал Железные горы белой снежной периной. Руки Мелькора двигались плавно и ладони меняли высоту, как и голос — летел от верхних звонких нот к глубоким, грудным, низким. Казалось, всё вокруг стало дышать в такт дыханию валы, в такт этой чудесной музыке. Сейчас Мелькора больше всего хотелось назвать владыкой. Королём всего живого и мёртвого, хоть он просто укрыл камень снегом. Оссэ знал: вала был способен на многое другое. На всё, что угодно. Звук, наконец, утонул в шуме ветра, и майа снова почувствовал мир вокруг. Он всё стоял, всё дрожал то ли от холода, то ли от восторга. А Майрон пришёл в себя быстрее. Он раньше уже слышал голос Мелькора и для него это — всё это — не было чем-то невероятным. И он мог позволить себе прикоснуться к руке валы, которая теперь тоже замерла. И сказать ему что-то очень тихо. Мелькор повернул голову и бросил что-то мягкое в ответ. У Оссэ появилось ощущение, будто он наблюдает за чем-то личным. И игла, которую он так хорошо знал, впилась в плоть снова. Так, что майа резко переменился в лице и закрыл окно. И упёрся лбом в стекло. Неясная эйфория от последних событий прошла, и его тело снова стало тяжёлым. Голову наполнило множество мыслей, самой очевидной из которых была: «он не развоплотит, но накажет. Вряд ли здесь допускается подобное своеволие, иначе не понятно, откуда в Утумно такая железная дисциплина». Оссэ не мог понять, почему эта мысль давила на него настолько сильно. Казалось, он не боялся боли, которую ему могли причинить, но сам факт возможного гнева валы… Пугал. От осознания того, что Мелькор может посмотреть на него с презрением или отвращением становилось не по себе. Даже более, чем просто не по себе. Тело снова чувствовалось как оболочка, которая пыталась удержать внутри нечто гнилое и смрадное. Оссэ устал думать о том, почему в нём вообще всё это было и почему оно всегда возвращалось. Хотелось найти Мелькора и убедиться, что он не злится на глупую выходку Оссэ, убедиться, что всё нормально. Но он сейчас был со своим огненным майа, и ещё всё не было нормально. Нет, сделать сейчас ничего было нельзя и с Мелькором поговорить пока сам Мелькор этого не захочет уж точно не получится. Но гнев на рыжего майа мешался со страхом встречи с валой. И нетерпением, потому что «пусть он даже злится, пусть накажет. Всё равно он будет со мной, а не с этим». Мысль была странная. Оссэ не знал, почему его пробирала дрожь каждый раз, когда в голове всплывало это недавнее воспоминание: они в снегу, смотрят друг на друга, руки соприкасаются. Но и прогнать образ не получалось, он, ядовитый, всё равно кровь отравлял. И ещё заставлял с желчью думать о том, что огненный майа позволял себе теперь, когда Оссэ их не видел. По большому счёту, морской дух и представить себе не мог, что именно он мог позволить, но всё равно — злился. Всё равно хотел сам сейчас рядом с Мелькором быть. Это желание было инстинктивным, непроизвольным, как тяга к морю, которую он теперь не вытравил, но заменил другой тягой. Ещё более мучительной. Оссэ опустил лицо на руки, пытаясь успокоиться, пытаясь прогнать унизительную дрожь. Это состояние ещё более выматывало, чем отсутствие солёной морской воды. Сине-зелёной живой стихии. Сейчас захотелось нырнуть в воду, и волны руками рассечь. Захотелось почувствовать тело гибким и живым, полностью живым. Захотелось вспомнить, как выглядели плавники, которые сейчас совсем, отовсюду пропали, не оставив даже шрамов, даже самого маленького о себе напоминания. Захотелось найти самую красивую раковину на морском дне и подарить её Уинен. Посмотреть, как зажгуться глаза майэ, когда она примет дар своими белыми руками. Захотелось почувствовать прикосновение её фэа в оснавэ. Хотелось её пение услышать, а ведь он его когда-то уже слышал. Как это всё было давно! Теперь, казалось, черты знакомого лица Уинен неуловимо менялись, и Оссэ узнавал в ней кого-то другого. Вот глаза чёрным наполнились, и губы изогнулись так красиво, мудро, понимающе. А голос её вспомнить не получалось вовсе. Только песня Мелькора звучала в душе, и только Мелькор теперь был. Оссэ отбросил блеклый образ Уинен как нечто совсем бесполезное. И зачем он только пытался? Всё равно вернуться назад, домой, и быть тем же Оссэ, что раньше, он не мог. Хотя бы потому что море больше не было его домом. Он теперь был чужим там и ещё был чужим здесь. И как только он подумал эту мысль, послышался скрип, с которым опускается дверная ручка, а потом и сама дверь распахнулась, впуская внутрь Мелькора. Оссэ поднял глаза, чувствуя, как сердце испуганно ёкнуло. Подумал: «дождался. И что теперь?» Он шагнул вперёд, внимательно вглядываясь в лицо валы. И будто гора упала с плеч, когда стало понятно, что Мелькор не злится. Лицо его было спокойно, как и во все разы, когда Оссэ видел валу. Как в их первую встречу, когда Мятежный смотрел на майа с интересом, как на нечто неведомое. Уголок губ Мелькора приподнялся в улыбке, а затем он легко нашёл глазами кресло. Опустился на него, будто это был тот же трон. — Ты меня удивил, — и глаза его внимательно разглядывали бледного как смерть Оссэ. Майа чувствовал себя неловко, он всё ещё стоял прямо посреди комнаты и не знал, что ответить, — расскажешь, зачем ты это сделал? Морской дух открыл рот. И закрыл. Ответить было нечего, и потом нельзя же сказать Мелькору, что с тех пор, как огненный майа прибыл в крепость, Оссэ не может найти себе место. В конце концов, что-то подсказывало, что вала и так всё знал, читал душу как открытую книгу. Но почему тогда спрашивал? — Случайно получилось, — это была полуправда. Мелькора она устроила, потому что он кивнул, а затем приподнял бровь. — А специально что-то такое сможешь? — у валы на губах всё ещё играла улыбка, но вопрос был серьёзный. Вопрос мог определить будущее Оссэ в этой крепости. Как на зло, майа понятия не имел, что сказать. Он нахмурился, губу закусил и ответил вопросом на вопрос: — А что нужно сделать? — почему-то казалось, что Мелькор не ответит, что он так и будет держать Оссэ в неведении, но ведь Мелькор никогда не поступал так, как от него ожидали. — Я уже говорил, что тебе по силам быть владыкой моря. Я хочу, чтобы ты вернулся и устроил шторм. Сильный шторм. Странно, но майа сначала подумал: «отсылаешь меня?» А потом про всё остальное. Про Ульмо, про открытый мятеж против Ульмо. Подумал, что тревожная складка ляжет меж бровей валы и в глазах его будет разочарование. Подумал, что Уинен, наверное, заплачет, когда Оссэ изгонят или развоплотят в наказание. Если только у него не получится сделать то, что просил Мелькор. Но вдруг получится? Ведь не может могущественейший из валар ошибаться, не может приказывать Оссэ то, что тот не в силах выполнить. «Если получится, я вернусь домой. И стану владыкой вод», — сказал себе майа. Он прокрутил эту мысль несколько раз, но она не вызывала нужного отклика, потому что Оссэ не мог поверить, что всё это взаправду. Что такое возможно. «Нет. Глупо», — решил он, наконец. И нахмурился. И улыбка на губах у Мелькора, который за его мысленным процессом наблюдал, растаяла. — Я не смогу, — глухо, — у меня нет такой силы. И Мелькор мог, должен был сказать что-то вроде: «у тебя нет характера. Ты бесхребетное, трусливое ничтожество». Но Мелькор молчал и никуда не уходил, потому что он был терпеливым. И прекрасно знал, что в итоге Оссэ всё равно сделает то, что нужно. Как раз потому что майа был бесхребетным. — Тебе нужно поверить в себя. И понять, кем ты хочешь быть, — слова были мягкими, но непреклонными. Оссэ кивнул, и тогда снова повисло молчание. Вала поднялся на ноги и протянул руку, и прикоснулся, как прикасался и к Майрону. Сейчас вала был с Оссэ, и не получалось этому не радоваться. Майа поднял на своего владыку глаза, тоже понимая, что он, всё равно выполнит приказ, который звучал вежливой просьбой, аккуратным предложением. Просто не сейчас. Сейчас он был не готов. «А когда? — внутренний голос настойчиво спрашивал, — когда твоя кожа превратится в сухой мешок с костями?» Оссэ не знал. Ему казалось, что его разрывало между призрачным и старым, тем, что он сегодня пытался вспомнить и не мог и новым, ярким, могущественным, сильным. Это было бы мучительно больно, но рука валы коснулась щеки, а лицо валы оказалось близко. Майа показалось, что он почувствовал чужую мысль: «найди силы сделать то, что хочешь». Оссэ хотелось потянулся к губам, коснуться их, чуть приоткрытых, бережно и нежно, затем впиться в чужой рот яростней. Он сейчас чувствовал, что хотел этого с самого начала. С самого-самого начала. Но даже теперь, когда желаемое было совсем рядом, когда Мелькор сам, кажется, ждал именно этого, Оссэ не мог позволить себе прикоснуться к телу валы, притянуть его ближе, утолить, наконец, это острое желание плоти, которое всё время пожирало его напополам со злобой. Оссэ хотел впиться губами, зубами в чужую шею. Мантию, камзол, рубашку хотел сорвать, чтобы тело горячее почувствовать. Словить сердцебиение, выцеловать линию живота и… И. Майа впился ногтями в ладони, чтобы сдержать, чтобы не посметь. Он и сам не знал, почему так боится открыть эту свою сторону, выпустить чувства из постылой оболочки. Только он губы сжал и лицо в сторону повернул. К окну, где горы и свежий снег. Почему-то Оссэ был уверен, что чувства наружу выплеснуть нельзя. Мелькор был уверен, что у Оссэ никаких чувств не было вовсе. Когда вала отстранился, руки и лицо, всё тело к нему потянулось — но совсем немного. Можно было и не заметить, если не захотеть. — Подумай, — сказал Мелькор. И в это было не так медово-сладко, как обычно. Грубо. Владыка тьмы терял терпение, и если бы сейчас он не отвернулся от майа, это было бы заметно. Вала говорил себе, что нужно подождать. Ещё подождать, всё равно ведь это чудное создание никуда не денется. Сделает, как надо или Мелькор его уничтожит. И затем вала пропал, будто сон. Оссэ опустился на кресло, которое только что занимал Мелькор, но опустился тяжело, грузно. Короткий разговор вовсе не помог облегчить душу и сделал тяжесть ещё больше, ещё невыносимей. Майа чувствовал, что он как будто держит в разных руках две ниточки, за которые его тянут в противоположные стороны. Он закрыл глаза и увидел, что одну из ниточек держала Уинен. Ей было тяжело, она упиралась ногами в землю и тянула изо всех сил, но сейчас она устало улыбнулась и прошептала: «ты молодец, что отказался». «Я не…» — Оссэ хотел ей ответить, но вторую ниточку держал Мелькор и он стал смеяться над Уинен зло и резко, вторя мыслям майа: «он не отказался, он ещё обязательно согласится. Просто нужно время». Нужно время. И пока Оссэ медлил с решением, его продолжали тянуть в разные стороны.***
Оссэ ходил по Утумно тенью. Он уже привык, что на него не обращают внимание, что он, будто призрак, прикасался ко всему, но ничего не чувствовал, и мир на него никак не реагировал. Всё тёмные молчали рядом с Оссэ, как будто он ещё был светлым. Ещё был. Не всё было потеряно. Майрон с ним тоже не говорил и так же как все делал вид, что Оссэ не существует, только злость, исходящая от него, всё равно чувствовалась. Глаза его всё равно жгли, когда майар сталкивались изредка в общем коридоре. Это было всего несколько раз, потому что уходил Майрон рано утром, а приходил поздно вечером, а весь день работал. А Оссэ уже многие дни не был занят ничем, и ему казалось, что время остановилось. Что жизнь идёт мимо него. Возможно, так было ещё потому что и Мелькор теперь встреч с Оссэ не искал, словно давая майа понять, насколько плохо может быть, когда внимание валы на тебя не направлено. Когда оно тебе совсем не достаётся, а хочется — хотя бы капельку. Хотя бы один осмысленный, говорящий взгляд в его сторону. Но Мелькор теперь всегда смотрел только на Майрона. Его огненный майа выполнял любой приказ, не задавал вопросов, не раздражал, был удобным и одуряюще горячим. Оссэ со стороны, не подглядывая, конечно же, а случайно замечая, видел, насколько близки были их души. Майрон был Мелькору свой. Оссэ был чужой и чуждый, и огненный майа говорил ему об этом каждым своим взглядом. Майар вели между собой диалог без единого слова вслух и в осанвэ. Это был один и тот же диалог каждый день, но они от него не уставали. Точнее, Майрон не уставал самоутверждаться за счёт Оссэ, который в прямом смысле стал похож на призрака, на тень самого себя. Морской дух знал, что он него хотят. Знал, как правильно поступить, знал, как поставить на место Майрона и медлил. Просто Уинен всё ещё держала ниточку. Иногда казалось, что она шепчет: «одумайся, милый. Вернись». А он злился — о, злость была постоянной спутницей Оссэ — и хотел сказать: «уйди, дура. Ты ничего не понимаешь». Потому что как он мог уйти? Уйти — это значит навсегда, а майа не хотел и не мог без Мелькора, далеко от Мелькора. Одно молчание со стороны валы мучило, а потеря возможности даже видеть его, казалась смерти подобной. И так продолжалось. Мелькор молчал выжидающе. Майрон молчал зло, воображаемая Уинен молчала скорбно. Оссэ казалось, что сердцебиение его с каждым днём замедляется, стремясь к своему самому последнему удару. В один день майа сделал интересное открытие: теперь боль телом не так ощущалась. Хроа будто вовсе потеряло чувствительность, и он смог спускаться к кузням без опаски. Можно было смотреть на сильного разгорячённого Майрона, объятого пламенем, на его стальные мышцы, что мощно двигались под кожей, на его золотые волосы, собранные на затылке, на его чудесные изделия, которые мечи, латы, заколки, наручи, кольчуги, кольца, кольца, кольца. Злость внутри клокотала сильнее при виде всего этого, и даже мысли о том, что Майрон и должен быть хорош в кузнях — это же его вотчина, не успокаивала. Но Оссэ травил душу. Он всё равно по исхоженной тысячами ног лестнице спускался и стоял в темноте, уверенный, что его не замечают. Пока в один день огненный майа не поднял на него глаза. За работой они стали ещё горячее, стали похожи на жидкую лаву. Рыжее в отблесках пламени лицо гневно исказилось, но Оссэ не прятал взгляд и не стремился убежать, обнаруженный там, где ему было не место. Кто теперь знал, где ему вообще место? Майрон знал. Он хотел обратиться в волка и вспороть когтями чужое бледное и прозрачное тело, чтобы кровь вытекла, чтобы жертва орала от боли и, может, плакала, чтобы не смотрел Оссэ так холодно и пусто. Майрон хотел запытать его до смерти. А потом с огромным удовольствием и облегчением выбросить эту падаль за грань мира. Да, ещё недавно майа был уверен, что Оссэ не должен его заботить. Он убеждал себя, что это вообще не его дело, а Мелькор, безусловно, знает, что делает. Но Мелькор не наказал проклятую тварь за растаявший снег, за то, что морской дух, сам того не понимая, повысил температуру, из-за чего в подземельях, и без того до предела горячих, стало слишком жарко. Майрон лично видел, как у более слабых майар от жара плавилась кожа, оголяя мышцы, обуглевая мясо. Мелькор поправил ситуацию снаружи, вернул видимость порядка, будто накрыл гноящийся нарыв слоем чистой и дорогой ткани. Все реальные последствия выходки Оссэ расхлёбывал Майрон. И это он отчитывался перед валой за работу, которая замедлилась и в один момент почти полностью остановилась. Как будто это он, Майрон, был во всём виноват. А Оссэ продолжал ходить по Утумно воплощённым, не принося никакой пользы и раздражая Майрона одним своим видом. Майа даже сначала подумал, что ему кажется, будто в одной из ниш застыла фигура ненавистной морской твари, но он моргнул несколько раз, и Оссэ не исчез. И появилась мысль: «от него нужно избавиться. Плевать, что с ним сделать, хоть действительно за грань мира вышвырнуть, лишь бы подальше от меня и от Мелькора. В особенности — от Мелькора». Но вала ничего не должен был знать. О, он мог бы Майрона развоплотить только за то, что тот смеет помыслить о неповиновении. Но огненный майа всегда обстоятельно подходил к решению любой проблемы. В его пользу играло отсутствие прямого запрета причинять вред не то засидевшемуся гостю, не то слуге. А с остальным Майрон ещё разберётся. Он же всегда разбирается. Оссэ вздрогнул, когда на лице майа вдруг появилась жуткая, неестественная улыбка. Она отличала их сегодняшний диалог от всех предыдущих и была предвестником чего-то плохого. Но Оссэ не обратил внимание. Он не переменился в лице и скрылся — пошёл дальше подземельями. И с каждым днём он спускался всё глубже, чувствуя, как оболочку слабо щекочет слишком сильный жар. Оссэ вела вседозволенность и осознание того, что никто не обратит на него внимание. Майар смотрели сквозь него, видимо, воспринимая, как одного из своих, потому что Оссэ внешне отличался только болезненной бледностью. Одежда его была теперь такая же тёмная, из волос он вымыл всё ракушки, плавников и перепонок не было уже очень давно и, казалось, не было никогда. И Оссэ шёл глубже. Лестицы становились менее истоптанными, как будто в самые глубины крепости не спускались даже слуги, даже майар. Кто там жил? Оссэ догадывался. Когда-то он их боялся, когда-то Мелькор звал его с собой, и майа как раз думал о них — о балрогах. О том, как они были опасны. А теперь казалось, что их не было вовсе, что их придумал кто-то, чтобы запугивать наивных вроде Оссэ. Он размышлял: «ну как может быть так, чтобы огромная крылатая тварь с огнём внутри, с пламенными глазами, хвостом, с бичём — и я её за столько времени ни разу не видел». А даже если бы майа хоть одного из них встретил, громадное чудовище, уж конечно, не обратило бы на него внимание. Пошло бы дальше есть живьём животных и рычать утробно во тьме. По крайней мере, именно этим, по мнению Оссэ, занимались балроги. Майа думал, что его здесь никто не тронет. Что из подземелий он всегда будет выходить невредимым, несмотря на забытое: «только вниз, в подземелья не спускайся». Но он спустился. И в один день всё случилось иначе. Оссэ услышал, почувствовал, как земля дрожит, словно лава, что текла где-то в глубине, вдруг вскипела, стала бурлить, вырываясь наружу. Он замер на мгновение, ощущая липкий, казалось, совсем забытый страх. Он нашёл глазами лестницу, но её тут же загородило огромное грузное тело. Оссэ оглядел его целиком. От рук-лап с бугристыми мышцами и чёрной кожей, когтистых крыльев, что даже сложенными казались необъятными, глаз, что были похожи на две огненные впадины, хвоста, что замер вместе с балрогом, повис угрожающе в воздухе, до массивных рогов, которые чудище выпячивало, глядя исподлобья. Если этими пламенными провалами можно было глядеть. Бежать было глупо. Это же как с животным, с хищником — нельзя, показать, что тебе страшно. А Оссэ и не знал, что балроги были вполне разумными созданиями. Не знал, что нападать эта громадина не собиралась. Не собиралась бы, если бы не слышала от Майрона про морского духа достаточно. Если бы не знала, что именно из-за Оссэ случился весь этот кавардак в подземельях. Балрог шагнул. Майа стоял неподвижно, сохраняя отстранённое выражение каким-то невиданным усилием. Демон не знал, что Оссэ под защитой владыки, потому что как раз этого ему Майрон и не сказал. Просто забыл и сейчас тоже не собирался говорить, стоя в тени и глядя, как балрог медленно приближается к майа. «Помнится, наблюдал за мной, думая, что я не увижу? Теперь я понаблюдаю. Оссэ». Майрон ухмыльнулся. Решение пришло к нему само. Готмог и его подопечные, точнее говоря, пришли сами, недовольные, жаловаться. А Майрон всего-то сказал, кто виноват. И нет, он не рассчитывал, что балрог убьёт майа, но если всё будет к тому идти, Майрон не станет мешать. «Просто несчастный случай. И Мелькор обойдётся без шторма». В глубине души Майрон понимал: если проклятый Оссэ дарует вале столь желаемую власть над морями, всё может перемениться. Этого нельзя было допустить, и потому балрог наклонился к самому лицу Оссэ, навис над ним своими рогами, окружил завесой тьмы, и тогда морской майа, наконец-то, изменился в лице. Под каменной маской проступил страх, тело его пришло в движение, голова дёрнулась, как будто он искал выхода. Но выхода не было — и Майрон чувствовал в груди приятное тепло от мыслей, что для Оссэ всё может кончится вот так. Вот тут. Бесславно и во тьме, потому что именно этого он и заслуживал. Единственное, чего Майрон опасался, так это того, что морской майа мог выдать на прощанье какой-то стихийный всплеск, который ещё что-нибудь нарушит. И разгребать последствия придётся снова Майрону, но он даже это готов был стерпеть — лишь бы только мразь исчезла из Утумно. Либо испугалась и сама сбежала, либо всё равно сбежала — духом, развоплощённая. Огненный майа убеждал себя, что делает всё это потому что от Оссэ множество неприятностей и никакой пользы, а не потому что ему не понравилось сколько внимания Мелькор уделял новому слуге. Он делал это не потому что ревновал. И потом: он ведь ничего не делал. Просто наблюдал за тем как балрог, забавляясь, дыхнул в лицо Оссэ искрящимся горячим паром. Это было подготовкой к боли, а не самой болью, но лицо морского майа полыхнуло и он, молчаливый, сдержанный, ледяной резко и болезненно вскрикнул. Майрон нахмурился, потому что что-то было не так и он не понимал, что. Балрог тоже удивлённо отпрянул, а Оссэ схватился за лицо, как будто его сожгли открытым пламенем. Смешно, но морской майа, кажется, был настолько морской, что тепло не переносил вовсе. И тогда всё закончилось быстрее, чем Майрон мог предположить. Но внезапно Оссэ отнял руки от лица, и это которое как-то странно исказилось. Кожа горела, даже сияла, но злость полыхнула в блеклых зрачках, и они вдруг стали не блеклыми — аквамариновыми и такими, какими и должны были быть. Майа сжал руки в кулаки, неотрывно глядя на балрога. Боль врезалась в тело с такой силой, что хотелось орать и ползать по полу, чтобы вырвать, выхаркать её изнутри. Но злость помогала. Она негодовала, как тело могло оказаться настолько хрупким, чтобы одного дыхания чудовища хватило, чтобы вывести его из строя. «Видишь, как легко? Ты бы всё равно подох без воды, а так всё случится быстрее», — говорила ему злость. Она была готова сжечь обе тонкие ниточки, что тянули Оссэ в разные стороны, но майа в последний миг ухватился за них, думая: «Выбрать шторм — это единственный шанс сохранить и Мелькора и море. Шанс объединить то, что мне так дорого», — эта мысль была внезапная, как будто его мозг в опасности стал работать быстрее и интенсивнее. Воображаемая Уинен изогнула молитвенно брови и стала мотать головой, но Оссэ смотрел в огненные провалы глаз балрога и, казалось, те нещадно жгли её, и без того блеклую. Морской майа нахмурился, поднял зачем-то руки, будто они не были пустыми, будто в них было оружие. Оссэ потянулся ниточкой осанвэ сквозь слои земли, сквозь лестницы и этажи — к Мелькору. «Я решил», — сказал он вале. «Я смогу», — сказал он себе. Смогу — и что-то вырвалось у него изнутри, оттолкнуло балрога далеко, аж к лестничному пролёту. Опасность миновала, но Оссэ всё не мог захлопнуть грудную клетку, из которой гниль полилась. На кончиках его пальцев бурлили чёрные воронки, и вода была чёрная, и крик Майрона, который в темноте горел ярко, слышался сквозь пелену. Огненный майа схватил его за плечи и встряхнул. И впервые за всё время обратился к Оссэ словами: — Прекрати! Ты рушишь крепость и себя тоже рушишь. Тебя так надолго не хватит. Оссэ моргнул несколько раз, но лицо Майрона было нечётким и непривычно испуганным. И он всё ещё больно сжимал плечи Оссэ. Волосы огненного майа почему-то были мокрыми, и всё вокруг было мокрым, потому что воды было по щиколотку. «Что здесь… Это я? Это всё я сделал?» — сил говорить не было, тело снова не чувствовалось, но его изумлённый взгляд сказал Майрону всё, что нужно. Майа, наконец, отпустил Оссэ и поднялся на ноги. Он возвращал себе самообладание, и вот уже его губы стянулись в полоску, руки сложились на груди, брови нахмурились. А у морского духа не хватало сил подняться на ноги, потому что он выплеснул весь свой внутренний резерв, всю злость, что питала и вела его. А ведь он ещё обещал Мелькору шторм. Как теперь быть? Что вообще скажет вала, когда всё это увидит? Но он Оссэ ничего не сказал. Он вдруг появился, яркий, сияющий, величественный, и вода, которая ему тоже носки сапог покрывала, валой, казалось, осталась не замечена. Лицо Мятежного было каменным и он неотрывно смотрел на Майрона — они вели диалог по осанвэ и этот диалог не был приятным. Оссэ даже чувствовал себя не по себе, сидя между ними, потому что даже сейчас казалось, будто он наблюдает за чем-то слишком личным. Только злости внутри теперь было недостаточно. Наконец, огненный майа кивнул, то ли Мелькору, то ли своим мыслям, отворачиваясь, будто «разговор окончен». А вала посмотрел на Оссэ, впервые за много времени — осмысленно. И морской дух забыл про Майрона, про боль, про балрога, что видимо, скрылся, завидев валу. — Это я во всём виноват. Не он, — майа хрипел, как в их первую встречу, когда слова были тяжёлыми и непривычными. Оссэ подумал: «зачем я покрываю проклятого Майрона?» Возможно, это было чувство справедливости. Возможно, понимание того, что если бы огненный майа вовремя его не остановил, всё могло плохо кончится и для Оссэ и для Утумно. И морской дух сказал Мелькору именно это: — он успел. — Но он не предотвратил, — вала говорил тихо. Он теперь тоже сидел на полу, в этой чёрной воде, и это совсем не смущало его. Рука валы держала бледную ладонь Оссэ, держала его дух в этом невыносимо слабом теле, потому что прикосновение Мелькора стоило того, чтобы его чувствовать. Они молчали ещё несколько мгновений и вода журчала вокруг них, растекалась по подземельям. Оссэ подумал, что от этого ведь может что-то обрушится, это же слишком много влаги, это… — Что теперь? — спросил майа одними губами. Ему вдруг стало очень холодно, и только ладонь Мелькора была тёплой. Глаза Мелькора, наверное, тоже были тёплыми, но Оссэ их в этой темноте совсем не видел. Только слова раздались прямо над ухом: — Теперь мы вернёмся в море. Твоё море, Оссэ. Настало время перемен. «Настало, — согласился мысленно Майрон, — настало время с этим покончить». И он поднялся над водой, которую ненавидел всей своей сущностью, обернулся летучей мышью и ринулся вверх, прочь из подземелий. Нужен был кто-то, кто согласится помочь оступившемуся Оссэ вернуться на службу к Ульмо. Тот, кто вразумит его. И потому Майрону предстояло навестить бывшего учителя Ауле ещё раз. В последний раз.***
Ветер был над ними, а море под ними, а они — на скалах, у берега. Мелькор кивнул на морё, а оно сине-зелёное, волнами играло, радовалось, Оссэ приветствовало. Он нырнул с разбегу, сразу, с головой, и показалось, что даже воды расступились, чтобы принять его, глупого, так надолго запропастившегося. Майа гнул руками волны, говорил с морем, шептал ему мол, извини, мол, теперь всё будет хорошо, теперь я с тобой и ты со мной. Он даже забыл, что под водой говорить нельзя и смотрел на пузырьки воздуха, что вырывались изо рта, как напоминание о суше и о Мелькоре, который стоял на скале и ждал. Оссэ вынырнул — собой. У него кожа голубым сияла, плавники её рассекли, перепонки меж пальцами натянулись. Глаза аквамарином на валу уставились, и улыбка тронула губы, потому что ветер трепал волосы Мелькора, разбрасывал по плечам их и тяжёлые украшения, напоминающее про огненного майа. Но здесь Майрона не было. Здесь были две вещи, которые были Оссэ необходимы. На скале — Мелькор, под скалой — море. Можно было цепляться руками за острый берег и лицо к вале тянуть. Это было удобно и хорошо, потому что Мелькор тоже тянулся, тоже улыбался. Их лица были друг напротив друга. Так близко, что Мятежный в синие губы шептал: — Здесь слишком тихо, Оссэ. Море просит бури. И я прошу. Его пальцы прикоснулись к щеке, а майа, подумал, почувствовал: «сейчас можно». Затем он накрыл своими губами губы Мелькора, а пальцы валы закрылись в мокрые волосы, а рот его был такой горячий и приятный. Казалось, вала питал его, как и море. Давал сил на будущий мятеж, на бурю, что уже была у Оссэ внутри, но молчала снаружи. Майа вдруг понял: «когда есть море и Мелькор, злость не нужна. Силы достанет и так». Но вала отстранился, выдыхая Оссэ в щёку. Он выжидал, а ветер всё трепал его волосы и одежду. Бил майа по лицу, когда вала разогнулся, только глазами контакт сохраняя. Мятежный кивнул: «сейчас». Рукой взмахнул: «ты тоже теперь Мятежный». Этот жест казался первой нотой, которую Оссэ с восторгом подхватил, взмахивая своими руками, волнами — взмахивая, так что вода бросилась в скалы, в берег, но оставила невредимым Мелькора. Его обошла. Вала улыбался, объятый стихией, и Оссэ сейчас всё было по силам. Он вдохнул глубоко воздух, взмахнул руками, укрывая ими море, как Мелькор укрывал горы. Майа не замечал, что буйная вода от Мелькора оттеснила, он всё равно видел валу, каждую черту его лица. Оссэ находился в эпицентре шторма, что только заводил свою особую песню. Море бесновалось, скованное в тиски суши и просилось наружу. И Оссэ его пускал, глядя, как с шумом, с грохотом рушатся скалы, как фут за футом загребают землю синие руки волн. Майа направлял свои воды далеко, покрывал ими песок, камень, зелень, и сила волн крушила всё на своём пути. Море пульсировало дыханием Оссэ. Сейчас казалось, что ничто не может его остановить, ничто не может сравниться с силой в руках морского духа. Мелькор смеялся, нетронутый стихией, стоя на своём клочке сухой земли. Даже брызги не касались его волос. Оссэ смеялся тоже. Он слышал осанвэ, мысли Мелькора путались с его собственными мыслями, потому что всё было об одном. Всё кричало: «разрушь, уничтожь, чтобы и следа не осталось. Потому что ты можешь и хочешь». Оссэ вздымал волны из самой глубины, больше не боясь потревожить Ульмо, больше не боясь Ульмо. Под кожей билось яркими всполохами абсолютное, незамутнённое счастье. Оссэ не чувствовал его раньше никогда, а теперь сердце колотилось с такой скоростью, что готово было вырваться из груди, но море билось в том же ритме и оно — вырывалось. В этот миг не было ничего. Ни широкой Арды, ни власти Манвэ, ни Ульмо на дне, ни земли, ни неба, ни Эру. Только шум крови в ушах, шум волн вокруг и огромные чёрные глаза Мелькора. Манящие, магнетические. Оссэ даже смеживая веки их видел, чувствовал, нёс с собой, ныряя с головой. Он был свободен. Его не держало тело и не держали запреты. Хотелось продлить это ощущение, хотелось устроить шторм длинною в вечность. Но внезапно в песню моря вплелась чужая нота — тонкая и печальная. Оссэ рвался сильнее, дальше, вздымал волны и шумел ими, стремясь заглушить чужую тихию мелодию, что не вторила шторму, не перекрикивала его — она просто была. Была, наравне со стуком сердца, шумом воды. Голос не получалось игнорировать, ведь он словно исходил изнутри. Блеклый образ Уинен вдруг встал перед глазами. Майэ тянула к нему руки и пела — о, она так красиво пела! Как Оссэ мог забыть, какой у неё голос? Уинен тянула его за собой, и в её руке снова была проклятая ниточка, а вторую снова держал Мелькор. В одно мгновение майэ перестала быть блеклой, перестала быть образом — она шла по волнам, одетая в серебро, в волосах её золотых были жемчужины и раковины. «Ты бы мог найти мне другую, самую красивую раковину. Ты же так хотел», — голос в осанвэ был таким мучительно нежным, он травил душу, задевая те струны, которых не должно было быть, которые он, казалось, давно в себе перерезал. «Ты мог бы быть хозяином этого моря. Мог бы быть свободным и всесильным. Ты же так хотел», — а в голосе валы было разочарование. То, которого Оссэ так боялся. И он мотал головой, глядя на Мелькора, что стоял на берегу, с одной стороны и на Уинен, что стояла на гребне волны с другой. Они синхронно протянули к нему руки. — Твою душу ещё не поздно спасти, — сказала ему тихо майэ. Бурю вокруг она будто не замечала. Только её блестящее серебристое платье развевалось на ветру. Оссэ выдохнул: — Поздно. Ты не видишь?! Ты разве не видишь?! — оказалось, он кричал. Голос срывал, перекрикивая ветер, расстояние и свой собственный шторм, но слова не били Уинен наотмашь. Она стояла всё такая же спокойная, и буря стихала, успокаивалась, повинуясь ей. — Рану открытую вижу, — это была не жалость, но сострадание. Она всё ещё тянула белую раскрытую ладонь, а в осанвэ он услышал отголосок: «я залечу». Но и глаза Мелькора это могли. Оссэ обернулся на мгновение, ища их, но волны возвращались домой, оставляя пустынный и мокрый берег, на котором — показалось? Это ведь не могло быть реальностью! — шёл Майрон. Он к вале летел, к его буйным волосам, к рукам, что к Оссэ не тянулись теперь. Морской дух сделал вдох. Огненный дух прикоснулся к Мелькору, утягивая валу от края и шепча ему что-то важное, тёплое, близкое прямо в ухо. Майрон обнимал своего владыку со спины, а вала смотрел на Оссэ ещё секунду, а потом обернулся, хватая Майрона за руку. Всего на миг, но этого хватило Уинен, чтобы прикоснуться к спине морского духа — легко, мягко, нежно. Она прижалась к нему грудью, накрыла его ладонь своей и прошептала в шею: — Добро пожаловать домой. Тельперион серебрил землю, нежа её, изуродованную и вспоротую, своими лучами. Море масляно блестело, гладкое и спокойное, будто ничего, совсем ничего не случилось.