Побеждена ль?

Под лаской плюшевого пледа Вчерашний вызываю сон. Что это было? — Чья победа? — Кто побежден? Всё передумываю снова, Всем перемучиваюсь вновь. В том, для чего не знаю слова, Была ль любовь? ...В том поединке своеволий Кто в чьей руке был только мяч? Чье сердце — Ваше ли, мое ли Летело вскачь? И все-таки — что ж это было? Чего так хочется и жаль? Так и не знаю: победила ль? Побеждена ль? Цветаева

      Они встают друг напротив друга, как дуэлянты.       В расплавленном масле послеполуденной хмари, душным комком забивающей глотку и липко оседающей на лбу рассыпчатыми бисеринками испарины, фигура противника чуть расплывается, до слезной рези садня глаза айсберговой белизной мундира.       Жаннетт щурится дергано, с досадой. Словно наводит резкость, наблюдая в подзорную трубу за вражеской диспозицией.       Враг статен, высок, широкоплеч и прям, будто аршин проглотил. До слез, до боли режет глаза начищенными пуговицами, безупречно расправленными золотыми шнурками аксельбанта и этой небывалой, нечеловеческой, арктической белизной.       Да, айсберг — лучше не скажешь. Ни улыбки, ни приветливого слова, ни жеста. Даже взгляд — сквозь, в пустоту, будто и нет ее рядом или она недостойна высочайшего внимания.       День за днем.       Словно солдаты, пригнанные против воли на чужую землю стрелять в неизвестных им людей, они разыгрывают это сражение в невероятной для Лондона (так говорят слуги, Жаннетт не может судить, она здесь впервые) летней духоте, в час между ланчем и чаем, который будут пить в кружевной беседке все так же, друг напротив друга, разделенные крошечным столиком, словно барьером.       Зачем?       Разве не довольно того, что ее заперли в золотую клетку, как одну из диковинных птиц, которых хозяин, буде ему захочется, поглаживает по ярким перьям и угощает кусочком сахара? Что ей предлагают омерзительный выбор между неволей и предательством?       Жаннетт украдкой прикусывает губу, привстает на цыпочки и притворно небрежным, нарочито изящным жестом посылает первый снаряд.       Да, она пленница, но жариться на лужайке перед домом и, словно дрессированная собачка, прыгать за разноцветными кольцами, путаясь в юбках и то и дело попадая каблуком в очередную, предательски затаившуюся, проигнорированную лентяем садовником ямку, ее, в общем-то, никто не заставляет.       И давно уже можно было бы отказаться от забав на свежем воздухе. Если бы не проклятая гордость. Если бы не айсберговая холодность взгляда — светло-голубого, прозрачного, смутно и невыносимо знакомого.       С глухим стуком кольцо ударяется о дерево — сквозь оливково-золотистое, волнисто подрагивающее перед глазами послеполуденное марево Жаннетт видит, как стремительно и легко, без усилий, статная фигура в белом мундире лишь сильнее вытягивается, сверкая, как упругая струна, и встречая бросок.       Жаннетт задерживается на мысли — нет, он не праздный щеголь кавалерист, из пустого тщеславия нацепивший погоны. Он и впрямь солдат, воин, как говорили в старину, и меч в его руке, хоть и деревянный, не простая игрушка.       Ярко-красный обод сполохом мелькает почти у самого виска — Жаннетт невольно вздрагивает, скорее от досады, чем с испугу. Да, он солдат — и умеет воспользоваться слабостью противника. Стоило на мгновенье отвлечься…       Жаннетт щурится, проклиная солнце.       Лицо напротив — под стать мундиру. Белое, словно лист бумаги. И такое же пустое. Ни триумфа, ни злорадства, ни насмешки. Пустые, прозрачные глаза.       Над их загадкой она бьется который день, будь они прокляты! Нарочитое безразличие, горестная мина, будто случайно заголившееся в пылу игры молочно-нежное, соблазнительно округлое плечо, смех, слезы, молчание, болтовня — испробовано все. И впору бы сдаться. Если бы не гордость. Если бы не странное, мимолетное, но неутолимо свербящее сходство. Если бы не…       Жаннетт тихонько выдыхает, выталкивая из легких шелестящий, словно раскаленный песок, летний воздух.       Она неравнодушна к красивым мужчинам и никогда этого не скрывала. Николя, бывало, беззлобно посмеивался над ней, но, в конце концов, на то и молодость, чтобы увлекаться. А ее увлечения не ввергали ее в безумие и не мешали делу. И ведь сейчас она не увлечена — она задета. Жаннетт повторяет себе это снова и снова, изо дня в день — слишком часто.       Время вязко ползет разогретой патокой между пальцами. Жаннетт стискивает древко своего потешного меча и запоздало вспоминает об алеющем почти у самых ее ног кольце. Плавно нагибается, шарит в островерхих, колких травинках.       Противник слишком благороден — или слишком презирает ее — чтобы проявлять нетерпение. Стоит, чуть откинув серебрящуюся на солнце седовласую голову, распрямив плечи, сложив большие, сильные ладони на обтесанном эфесе и глядя пустыми глазами сквозь Жаннетт.       От этой пустоты хочется кричать.       Кинуться прямо к нему, стиснуть широченные плечи и трясти до тех пор, пока не разорвется тонкая белесоватая нить бескровных губ и не хлынут буйным, все сшибающим потоком слова — пусть даже гневные и презрительные, но живые, жаркие, освобождающие их обоих от этого муторного, могильной плитой давящего льдистого оцепенения.       Но Жаннетт лишь улыбается — как может беспечно и очаровательно. Ей не привыкать, маска за столько лет приросла к лицу. Николя говорил, из нее вышла бы великолепная актриса. Может, и так — ведь ей уже удалось расположить к себе молоденькую горничную, которой хозяин дома поручил заботы о гостье. Девчонка любит поболтать, а познаний Жаннетт в английском достаточно, чтобы разузнать кое-что из прошлого прекрасного принца и его верного оруженосца.       Словно бумеранг, летит, ударяясь о ловко подставленный деревянный наконечник, и возвращается к ней алым сполохом кольцо — невинная забава, почти детская, но бледное лицо напротив еще больше суровеет, глубже врезаются в лоб две параллельные бровям морщины, словно борозды, оставленные плугом в только что вспаханной земле (она росла в деревне, знает, каково это), и совсем прозрачным, как зимнее небо, отраженное в горном ручье, становится взгляд.       Его высочество прерывает их поединок — верховный судия, строгий, но справедливый. Жаннетт, нежно шелестя юбками, приседает в глубоком реверансе, скорее чувствуя, чем замечая, как за ее плечом склоняет седовласую голову безупречный офицер в нестерпимо белом мундире.       Идя рядом с принцем вдоль буйно пунцовеющих, тяжелым мускусным запахом разрывающих легкие розовых кустов, Жаннетт слушает наизусть знакомые слова.       Она немедленно обретет свободу, если только устроит его высочеству встречу со своим другом Ником Николсом — такой пустяк, ничтожная услуга…       Жаннетт усмехается.       Про себя она никогда не называла его так. Для нее он всегда был Николя, с той самой минуты, как, давясь густым илистым привкусом и скрипя навязшим на зубах песком, она очнулась в его руках на пустынном берегу Роны. Он не бранился, не читал проповедей, лишь буркнул в пушистые смоляные усы, словно мудрый отец, расстроенный глупой выходкой ребенка: «Дурочка! И зачем надо было…»       И в самом деле, зачем?       Сегодня она, конечно, такого бы не сделала. Ни один мужчина не стоит этого.       Но тогда, в семнадцать, ей казалось, что Мишель — стоил. Что без него вся ее жизнь будет лишь унылым прозябанием.       Дурочка.       Он увел ее из-под небогатого, но надежного и, в общем, счастливого крова, который она делила с матерью, простой белошвейкой. Молодой, красивый, веселый, Мишель мечтал покорить мир — и ее обещал сделать своей королевой.       Вместо трона она оказалась на промозглых, воняющих клопами и мочой нарах городской тюрьмы в Лионе.       Из всей банды Мишеля, забравшейся в роскошный дом местного богатея, которому вздумалось ни с того ни с сего возвратиться из дальних странствий раньше срока и поднять тревогу, жандармам в лапы попалась только Жаннетт.       Перед судьей — усталым, сухоньким старичком с тоскующими глазами — она стояла твердая, как скала, гордая своей любовью и окрыленная надеждой, что Мишель непременно вытащит ее из передряги. И не назвала ни одного имени. Государственный защитник в штопанной мантии и линялом парике вяло призывал учесть юность и неопытность, проявить милосердие к заблудшей овце, еще не совсем потерянной для общества…       Помогли его пространные речи или нет, Жаннетт снова вдохнула городской воздух и оказалась на переполненных лионских улицах ровно через полгода. И тотчас кинулась — к нему, к своему благородному разбойнику.       Мишель был все там же — в обшарпанном притоне на окраине. На коленях у него сидела девица. Окинув Жаннетт мутнеющим взглядом, он спросил только: «Как звать, малышка?»       В следующий миг ее уже тянули ко дну набрякшие юбки, и в горло лез илистый привкус, и песок скрипел на зубах.       — Он спас мне жизнь, — в сотый раз повторяет она. — Я никогда не предам его.       Она знает, каким будет ответ.       Страшный человек, жестокий убийца, опасный преступник…       — Мне все это известно, ваше высочество.       Николя не скрывал от нее, кто он.       Николя ни разу ей не солгал.       — Очень жаль, — произносит принц, неспешно поворачивая в обратном направлении, туда, где остались залитая солнцем лужайка и прерванная игра в кольца, — что вы не подарили столь безграничную преданность человеку более достойному, мадемуазель.       В его голосе нет никаких эмоций, но Жаннетт они и не нужны, она прекрасно знает, что слушать следует не слова и даже не тон, а то, что не сказано.       Мимолетно взглядывает на спутника из кружевной тени новомодной широкополой шляпки.       Наследный принц Бакардии (еще пару недель назад Жаннетт и названия-то такого не знала, да и сегодня с трудом себе представляет, где эта страна находится) благороден, учтив и по-своему привлекателен. Она могла бы соблазнить его, но это слишком легко. Оба они это понимают.       Жаннетт приседает в реверансе и в мягком шелесте своих шелковых юбок плывет назад, под пустой взгляд.       Словно одинокая фигура из слоновой кости, забытая на шахматной доске, когда партия проиграна, белоснежный мундир сияет посреди малахитовой лужайки — на мгновенье у Жаннетт щиплет глаза: солнце слишком яркое.       Ее противник будто и не шелохнулся за все это время — высокий, безупречно прямой, с острым подбородком и глубокими морщинами на лбу, в каком-то скорбном величии напоминающий статую поверженного героя.       При мысли о том, что он — пусть и против воли, пусть с отвращением, по монаршему приказу, — но ждал ее, горячий летний воздух на миг застревает в ребрах, зацепившись за стальные корсетные прутья, незаметные, почти невесомые, как сами бесплотные, из одних только речей, пауз и недомолвок сотканные стены ее темницы, из которой Жаннетт тем не менее жаждет выбраться.       Она оборачивается — в беседке уже серебрится изящный поднос, уставленный сахарно-хрупким, почти до прозрачности, несказанно дорогим фарфором с королевскими вензелями. В былые времена ей наверняка страстно захотелось бы иметь у себя такую славную безделушку. Но сейчас Жаннетт лишь поднимает голову в тщетной попытке поймать прозрачный взгляд и с бархатистой напевностью, перекатывая в горле гласные чуть дольше, чем это принято в английском языке, тянет:       — Чаю, Monsieur le Colonel*?       Ждет, когда он привычным, сомнамбулическим, словно у заведенной куклы жестом подаст руку — ладонь большая, крепкая и горячая. Грубая, несмотря на красивые длинные пальцы и тускло, дымно чернеющий на мизинце агатовый перстень. Это ладонь не столько дворянина, сколько военного, и привыкла держать не бокал с шампанским, а саблю. Жаннетт пытается представить его в седле среди пушечного дыма и картечных залпов, такого же бледного, холодного и несгибаемого, в ослепительном мундире, наносящего удар за ударом, но — в отличие от Николя — всегда прямо и честно, не исподтишка.       Никаких шнурков для лорнета.       Жаннетт отводит глаза, вдруг ощутив в сдавленной надежным корсетным панцирем груди что-то похожее на укол совести. * * *       Вечером она терпеливо выслушивает щебетание горничной про небывалую для Лондона жару, благородство и щедрость заморского принца, великолепие его дома — и чудесные глаза его слуги Марка. На это имя Жаннетт ловит девицу умело и ловко, как на блесну, и тянет из безмятежных волн первой влюбленности тайну за тайной, секрет за секретом.       Завтрак Жаннетт просит принести ей в спальню. При мысли, что в столовой придется оказаться лицом к лицу с ним — невозмутимым, прямым, белеющим мундиром, неспешно шелестящим страницами газеты, ее прошибает холодный пот даже на жаре. Надев простое белое платье, похожее на те, что она носила когда-то, до бегства с Мишелем в Лион, в совсем другой, совсем забытой жизни, Жаннетт бродит по своим просторным, светлым комнатам (тюрьма у нее богато и со вкусом обставлена, о такой можно только мечтать), словно неприкаянный призрак, не способный ничего изменить и исправить.       Неужто раскаяние?       Жаннетт встречает в вызолоченной раме чье-то заострившееся, посеревшее после бессонной ночи лицо и медленно узнает себя.       Она думала, что навсегда простилась с этими глупыми сантиментами. Что Николя избавил ее от них.       Выходит, не избавил. Или не до конца. Или сама она оказалась слишком слабой, слишком женщиной, чтобы вытравить из души… что? Нежность? Сочувствие? Стыд?       Жаннетт не спускается к ланчу, уже понимая, что это вызовет подозрения (не дай бог еще принцу взбредет в голову посылать слуг выяснить, что с ней случилось). И, в конце концов, какая глупость! Не сможет же она прятаться вечно, словно нашкодившая девчонка.       Жаннетт усмехается горько. Нет, она не девчонка. И она не вазу разбила, а человеческую жизнь. Не одну, конечно. Но почему так стискивает горло при мысли именно об этой — жизни безупречно прямого, льдисто холодного, седовласого офицера? * * *       Они встают друг напротив друга — на привычные места, заведенным порядком.       Но Жаннетт, впервые за минувшие недели, боится поднять глаза.       Ладонь впивается в сочно алеющее кольцо, вскидывается, но почти тут же скошенным стеблем опадает вновь, не находя в себе силы на бросок.       Он ждет.       Безупречно прямой, холодный, равнодушный.       Но сквозь его горделивые черты вдруг явственно, как поднесенные к свету невидимые чернила на белоснежном листе бумаги, начинает проступать другое, надежно растворенное в памяти лицо.       Высокий лоб, прямой нос, сделавший бы честь древнеримскому императору, резкая линия скул, чуть приподнятые брови и мягкая ямочка на подбородке, придающая всему облику невообразимую, неуместную, пронзительно детскую уязвимость, — сходство настолько велико, что Жаннетт поражается самой себе. Как она не догадалась раньше?!       Пылкий юноша в белоснежном мундире, сверкающий начищенными пуговицами и золотыми шнурками аксельбанта, ураганом ворвался в ее парижский магазинчик, кружа голову, будоража кровь, опьяняя, как молодое вино. Но Николя хотел поквитаться с ним за какие-то прежние обиды — и Жаннетт отступила. Она никогда ему не перечила — не из страха, из благодарности, из ослепительно ясного сознания, что обязана ему всем, включая собственную жизнь. Да и что она могла бы сделать? Броситься на колени, умолять о милосердии? Николя лишь взглянул бы на нее усмехаясь, с досадливой брезгливостью заметив, что роль кающейся Магдалины ей не к лицу.       И был бы прав.       Но сейчас Жаннетт ловит себя на том, что предпочла бы жгучий град его насмешек сверкающе острому, как дамасский клинок, до самых костей продирающему молчанию полковника.       Он ждет.       Но яркое кольцо в пальцах Жаннетт мелко подрагивает, пока она наконец не разжимает хватку, безвольно выпуская его в хрусткую малахитовую траву. Складывает оружие, выбрасывает белый флаг. Торопливо, сбивчиво, почти неуклюже, увязая в юбках, будто в болотной топи, пересекает поле — и сдается на милость победителя.       — Простите меня, полковник.       Прозрачные голубые глаза проходят сквозь нее легко, словно она бесплотна.       — Не стоит извинений. Если вы не в настроении играть…       — Я не об игре.       — О чем же тогда?       Жаннетт мгновенье давится словами, но потом все же выталкивает их из себя, как некогда гнилостную, отдающую илом, мутно-холодную речную воду из легких.       — Я… виновата перед вами… Ваш… ваш брат…       Он не меняется в лице, но весь как-то тускнеет: мундир не жжет глаза невыносимой белизной, позолота осыпается с погонов и аксельбантов прогорклой трухой.       Стремительный, но плавный, почти изящный, как в танце, разворот — Жаннетт видит лишь его широкую, неспешно удаляющуюся спину и бездумно, безоглядно, с какой-то до смешного девчоночьей порывистостью, кидается следом.       — Постойте… пожалуйста… Выслушайте меня… Я знаю, ничего не исправить… Вы меня ненавидите, вы имеете на это право. Но… если я могу… хоть чем-то…       Жаннетт путается в юбках и словах, бормоча все это в безупречно отутюженный мундир, куда-то между лопаток.       Чеканя шаг, словно на плацу, полковник и не думает останавливаться, но когда она, рваным рывком подавшись вперед, преграждает ему путь, оцепенело вытягивается, еще более прямой и высокий, чем раньше, Жаннетт приходится задирать голову, чтобы увидеть его лицо.       — Что бы я ни сказала, это бесполезно, не так ли?       Он с силой отводит плечи — судорожно, резко, почти до испуганного треска добротного английского сукна на груди, чуть откидывает голову — в расплавленным маслом текущих с неба солнечных потоках она сверкает, как серебряный шлем. И у Жаннетт вдруг отшибает дыхание, как от удара под ребра, когда она с беспощадной очевидностью, словно наяву, видит этого гордого, несгибаемого человека на коленях в грязи, перекошенного, переломанного, неузнаваемого, рыдающего над бездыханным телом брата. Вчера, слушая рассказы горничной, она не поверила. Не захотела верить. Так было проще, спокойнее. Но сейчас, стоя прямо перед ним — впервые так близко — не может уже не верить.       — Я сделаю то, о чем просит ваш принц. Не ради него. Даже не ради себя. Ради…       — Нет!       Он бросает это единственное слово хлестко, как пощечину, и Жаннетт невольно застывает, скорее пораженная, чем задетая небывалой резкостью тона.       — Не стоит воображать меня благородным героем, мадемуазель. В том, что… п-произошло… — Он секундно запинается на букве «п», хотя прежде Жаннетт не замечала за ним заикания, вздергивает подбородок и, словно наконец ощутив тяжкую духоту летнего полдня, втягивает воздух прерывисто, через ноздри. — Я винил вас, но, поверьте, еще больше я виню себя.       — Но вы же не могли знать!       Он высится напротив нее — недвижный и несгибаемый, как меловой утес.       — Я настоял, чтобы ему поручили это дело.       — Вы не могли знать, — упрямо повторяет Жаннетт, — как опасен… — имя Николя она произнести не может, только не сейчас, не рядом с полковником, — этот человек. И я не позволю вам казнить себя за то, в чем нет и не может быть вашей вины!       Когда стилетово-тонкая, до белесых пятен стиснутая, вышколенно прямая линия губ едва-едва, чуть ощутимо, одним уголком вздрагивает, этого довольно.       Жаннетт вцепляется в широкие плечи, путаясь в пушистой бахроме галунов, стремглав вскидывается на цыпочки. Запоздало испугавшись не достать, тянет к себе — дергано, рывком, слишком резко. Тыкается вслепую, судорожно и неуклюже, словно в первый раз.       Губы у него такие же, как ладони — сухие и горячие. Не встретив ни леденящего холода, ни сопротивления, Жаннетт от изумления распахивает глаза.       Наталкивается на прозрачный, неизменно ясный взгляд, вспыхивает — но не от стыда. Приникает теснее, жаднее, крепче и вдруг, в каком-то невыносимом порыве отогреть, растопить это стальное оцепенение, изловчившись и почти повисая на нем, семенящими, скорыми, как первые капли заморосившего дождя, поцелуями ловит тихонько разливающийся ответный румянец — на гладко выбритых щеках, на высоких скулах, на висках, на шее прямо над жестко накрахмаленным стоячим воротником мундира. Шепчет, срываясь на хрип, не то вслух, не то про себя, давя в глотке невесть откуда взявшиеся спазмы: прости меня, прости, прости, прости…       И когда тонкая нить наконец послушно рвется под ее губами, встречая теплом и едва уловимым привкусом дорогого табака, Жаннетт забывает, что нужно как-то осознавать себя во времени и пространстве, держаться на ногах, думать, дышать.       Плавно качнувшись в крепких руках, она захватывает воздух судорожным, глубоким глотком, почти давясь, как вытащенная на берег утопленница, и тут же, смутившись, льнет губами к мягкой, по-детски беззащитной ямочке на подбородке. В непривычную, с ранней юности отторгнутую и вроде бы до последней капли вытравленную из души нежность острым шилом врезается саднящая боль вперемешку с удушливым стыдом, когда Жаннетт вспоминает, на чьем лице и когда видела точно такую же ямочку. Ей не уйти от этого. И ему — тоже. Если только…       Полковник чуть отстраняется — и, хотя крепкие руки еще держат, Жаннетт всполошенно, в ужасе — вдруг оттолкнет! — вскидывает трясущуюся ладонь, прижимает к тонким, вновь выровнявшимся в бледную нить губам.       — Нет, прошу! Молчите. Я выполню, что обещала. А вы… — голос дрожит сильнее, чем пальцы, — вы сделаете то, что должны. И, может быть, тогда…       Впервые она чувствует на себе взгляд — прямо, в упор. От его лазоревой глубины кружится голова и перехватывает дыхание, словно стоишь на краю пропасти. И Жаннетт готова кинуться в нее, отбросив, как ненужную ветошь, то немногое, что еще держало ее, давая иллюзию твердой почвы под ногами — свою гордость, свои принципы, на деле оборачивающиеся круговой порукой (общие воспоминания, общие грехи), свою благодарность Николя… Поединок будет честным, в этом сомневаться не приходится, а полковник заслужил право поквитаться за свою поломанную жизнь.       Из крепких рук она выскальзывает осторожно, с какой-то невообразимой, для самой себя неожиданной бережной нежностью и, развернувшись в шелесте юбок, идет через сочно-зеленую, насквозь пропеченную солнцем лужайку к дому, пока за спиной в раскаленном белесом воздухе оседают пеплом сожженных дотла бастионов сладковато горчащие, дымно-невесомые отзвуки поражения или победы.