***
Совещание было на квартире Оболенского, славившегося своим хлебосольством. Каховский хотел было вновь забиться в дальний угол, однако Кондратий Фёдорович в этот раз сел рядом с ним, и поневоле все лица обратились в их сторону, так что растерянный Каховский оказался в самом центре внимания, чего ему, должно быть, хотелось избежать всеми силами. Постепенно все насущные темы исчерпали себя, и мужчины занялись выпивкой. Со всех сторон полетели тосты, и Рылеев, привычный к питейным делам и оттого цедивший вино крошечными глотками, заметил, что Каховский каждый тост провожает минимум парой глотков. Это ему откровенно не понравилось, и он стал пристальнее следить за своим товарищем. — За убийство Царской Фамилии! — проревел Якубович, и Каховский, поморщившись, будто от зубной боли, хлебнул больше обыкновенного. Вдруг один из присутствующих, Штейнгейль, пальцем поддел его бокал под дно, и Каховский, захлебнувшись, расплескал половину бокала. — Что такое?! — откашлявшись, он вскочил и покачнулся, нетвердо стоя на ногах. — Вам следовало бы быть умереннее в выпивке, коли не умеете, — насмехался над ним Штейнгейль. По груди Каховского медленно расползалось багровое пятно, похожее на кровь, а сам он уже чуть не плакал, смущенный и разозленный донельзя. — Достаточно, — Кондратий Фёдорович поднялся на ноги, и смех стих сам по себе, — поздно уже. Поедемте со мной, Пётр Григорьевич, — он подхватил Каховского под локоть, и тот тяжело повис на его руке, — барон Штейнгейль, вам я вышлю счёт за чистку сюртука, — Кондратий посмотрел на него долгим взглядом, и у того совершенно пропало желание спорить. — Простите, Кондратий Фёдорович, — пробормотал Каховский, когда тот поймал извозчика и усадил его безвольное тело в бричку. — За что? — спокойно переспросил Рылеев, чувствуя, как худое и нескладное тело Каховского кренится вбок, и подставил ему свое плечо, на котором тот мгновенно удобно устроился головой. — Я напился, как мальчишка безусый. Не понимаю, как так вышло. Доставляю вам неприятности, вот прямо сейчас, — Каховский вздохнул, и Кондратий Фёдорович приобнял его за плечи. — Это они тебя напоили. Дураки, право слово, хоть и в погонах да в сединах некоторые, — отвечал поэт. — Неважно. Это стыдно, что я доставляю столько хлопот, — пробормотал мужчина, — а куда мы?.. — Ко мне. Сегодня ляжем там, выспимся. Завтра пойдете домой, — объяснил Кондратий, бездумно поглаживая непривычно мягкого и покорного Каховского по волосам. Тот прижался теснее к груди Кондратия и, казалось, замурчал бы от этой нехитрой ласки, если бы умел. «Какой же недолюбленный», — подумалось Кондратию, испытавшему острый приступ жалости. — Не хочу домой. Там холодно, — пробормотал Каховский, нежась под ласковыми прикосновениями. «Да уж, кажется, совсем пьян. Никогда бы он не признался в этом да и не стал бы так охотно подставляться под касания, будучи трезвым», — подумал Кондратий, ощутивший новый прилив злости на товарищей, не знавших меры своим шуткам. Весело барону Штейнгейлю, должно быть, было смеяться над бедным дворянином и портить ему сюртук. «Ничего, вот выложит кругленькую сумму на покупку нового — будет знать.» — злорадно думал Кондратий.***
Приехав домой, он первым делом стянул с несопротивлявшегося Каховского испорченный сюртук, а засим и рубашку. Грудная клетка его была тощей, кожа плотно обтягивала ребра — ни капли жира, мягкости, как будто Каховский состоял из углов и костей. Жёсткий и твердый на ощупь, как хлыст или тот же кинжал — может, тело его и походило на какое-либо оружие, но сердце в нём было вполне человечное, мягкое, не чуждое любви и привязанности. Стараясь не разглядывать особенно худую грудь с розовыми кружками сосков, Кондратий передал Петру чистую ночную рубашку. — Отчего вы не смотрите на меня? — раздалось слегка обиженное. — Не нравлюсь? Некрасивый? Знаю. Тощий, как дворовый пёс, — без жалости к себе добавил Пётр горько. — Не правда, Пётр… Петя, — Кондратий повернулся к нему, оглядев тонкую шею с острым кадыком, выступающие ребра и впалый белый живот с парой родинок, приковавших взгляд, — не смотрю я, дабы не смущать, — насилу отведя глаза, пояснил он, чувствуя, что готов залиться краской, как юнец. — Вы последнее время меня очень часто касаетесь, — продолжал Пётр, пытливо впившись серыми глазами в лицо Кондратия, — больше, чем, наверно, меня в принципе касались за всю мою жизнь. Почему? Я прекрасно знаю, что обычно не вызываю у людей желания трогать меня, даже родители нечасто меня ласкали… — голос его дрогнул, но Пётр упрямо продолжил, — вы же обнимаете меня за плечи, трогаете за руки… Один раз даже поцеловали… — Пётр закусил губу, как он делал, когда волновался. Кондратий мысленно хлопнул себя по лбу, он совершенно уже забыл об этом эпизоде своей жизни. Однажды — не так давно — они в который раз выпили лишнего в компании заговорщиков. Тогда, под алкогольными парами, выбрали они в цареубийцы Каховского. — Я сделаю это, — прозвучал срывающийся голос Каховского. Все кинулись его обнимать, а Кондратий в совершенном экстазе прижался на мгновение губами к его сухим теплым губам, отчего Каховского будто обухом по голове ударили, но Кондратий этого уже не заметил. Кто же знал, что пьяная выходка перерастёт в план? Кто знал, что Каховский в самом деле загорится убийством царской семьи? Разумом Рылеев понимал, что им необходимо было разбить оковы самовластия ради светлого будущего России, однако… Почему Каховский? Такой тонкий, явно голодающий, а еще, как оказалось, очень чувствительный. Разве простит он себе такое тяжкое преступление? — Вам неприятно, Петя? — называть полуголого и очень юного с виду Каховского по отчеству язык не поворачивался. — Я не буду больше. — Нет! — вскрикнул Пётр, порывисто бросаясь к нему и хватая за запястья. — Мне… мне нравится, — он залился краской и поспешно выпустил руки Кондратия, — простите, простите меня… — Ш-ш-ш, Петя, всё хорошо, — прохладные ладони Кондратия легли на голые плечи Петра. Тот качнулся вперед и вжался лицом в его шею, щекоча кожу усами, осторожно обвил тонкими руками Кондратия. Кондратий ответил на объятия, шепча Каховскому всякий успокаивающий бред, как вдруг почувствовал нежный поцелуй горячих губ на своей шее. Он чуть отклонил голову, и Каховский, восприняв этот жест, как приглашение, вновь приник губами к изящной шее поэта. — Петя, обожди, пожалуйста, — Кондратий чуть отстранил его за плечи. Тот подчинился, краснея щеками и прерывисто дыша. — Вы не хотите… Это ничего, — он попытался улыбнуться дрожавшими губами. — Нет, дело не в этом, — Кондратий почувствовал себя беспомощным, — в нас ещё говорит спиртное. Я не хочу, чтобы мы предались пьяной похоти, а потом жалели об этом. Нам обоим надо отдавать отчёт в своих действиях. Ты понимаешь? Пётр коротко кивнул и, переодевшись быстро в предоставленную ночную сорочку, потянул Кондратия к кровати. — Мы будем просто спать. Обещаю, я не буду к вам лезть с непристойностями более. Я просто хочу чувствовать живое тело рядом. Вы не представляете, что значит засыпать каждый день в холодной постели, тщетно пытаясь укутаться… Кондратий Фёдорович растянулся на кровати, протянув руку Петру. — Давай выспимся хорошенько. Пётр не заставил себя долго упрашивать, придвинувшись вплотную к Кондратию и свернувшись клубком под его боком. Почувствовав, как рука Рылеева обвивает его за талию, Пётр улыбнулся и наконец спокойно уснул.***
Проснулся Каховский в гордом одиночестве и даже не сразу сообразил, где находится. Вместо его пустой, богом забытой каморки увидел он, с трудом разлепив глаза, уютно обставленную комнату. Да и продавленная койка его, из голой доски да худого матраса состоявшая, превратилась в чудесное мягкое ложе. Только спустя пару секунд вспомнил он события вчерашнего вечера, и от стыда захотелось провалиться сквозь прекрасную пуховую перину прямо в жаровни ада. Как смел он лезть к Кондратию Фёдоровичу со своей привязанностью? Как смел он проделывать всякие непристойности с ним? Поэт — прекрасное возвышенное существо, витающее где-то в облаках. Это Каховский ползает в грязи, мечтая, чтобы тот обратил на него своё внимание, на никчемного маленького человека. И вот, когда это наконец случилось, когда Кондратий Фёдорович открыто показал своё к нему расположение, Каховский своими же руками все разрушил. Он что, взаправду вешался на Кондратия Фёдоровича, как будто профессионально продает свою любовь? Так стыдно ему еще никогда не было. Вдобавок ко всему, Каховский нигде не смог разыскать свою рубашку и сюртук, посему пришлось выйти из спальни лишь в ночной рубашке с чужого плеча, норовившей сползти с худых плеч. — Доброе утро, Пётр Григорьевич, — приветствовал его Кондратий, когда Каховский сунул голову в столовую, — присоединитесь ко мне за завтраком? — Я… я наверно должен уйти, — пробормотал Пётр, избегая смотреть на него, — я и без того злоупотребил вашим гостеприимством. Простите меня за моё вчерашнее поведение, если сможете, — он почувствовал, как лицо его заливает предательский румянец. — Вы не делали ничего, чего бы не делал я сам, — возразил Кондратий, изучая мявшегося на пороге Каховского. Поднявшись на ноги, он подошёл к нему осторожно, боясь спугнуть. — Я тут неодет… не мог найти рубашку, ну и… — Каховский со стыдом прикрыл лицо рукой. — Ничего, ваша рубашка и сюртук в чистке. Я дам вам свои, — Кондратий отвел его руку от лица, — Пётр Григорьевич, вам нечего стыдиться. — Нет, я должен вам сказать, — Пётр решительно вырвался из его ослабевшей хватки, — понимаете, когда прежде люди без видимой причины становились со мной добрыми, это означало, что им что-то нужно. Солдаты французской армии подкармливали меня, когда я был голодающим мальчишкой, чтобы однажды использовать… использовать моё тело, — Рылеев пораженно распахнул глаза, Каховский же продолжал с трудом, отвернув от него лицо, — члены общества подпаивают меня, чтобы использовать, как орудие убийства. Но вы… Вы и от цареубийства меня отговариваете, и от тела, мной предложенного, отказались… Неужто я просто вам понравился? — Каховский поднял на него полные надежды глаза, боясь поверить своим же словам. — Ох, Петя, боже, — Кондратий Фёдорович, не выдержав, притянул его к себе, зарылся пальцами в растрепанные волосы, — я хотел узнать тебя получше, а узнав, полюбил искренне. Пётр уткнулся носом в его плечо. — Я тоже вас люблю, Кондратий Фёдорович. Вдруг он порывисто оторвал голову от плеча Кондратия, поднял глаза на его лицо, затем опустил взгляд на розовые губы его, и, быстро скользнув языком по своим, целомудренно поцеловал его, трогательно затрепетав ресницами. — Вы простите, если я что-то делаю не так. Я не большой искусник в любви, — шепнул он, смущенно поправляя сползавшую с плеча ночную рубашку Рылеева. — Ты все делаешь хорошо, — улыбнувшись ему, Кондратий Фёдорович оглядел его с ног до головы: ночная сорочка доходила ему до колена, открывая вид на изящные почти безволосые икры, — ты такой красивый, — Пётр еще пуще покраснел, — прости мне эти фривольности. Я пытаюсь держать себя в руках. — Не нужно, — возразил Пётр, — я этого желаю. Прокрутив в голове его слова, Кондратий Фёдорович вновь подкрался к Каховскому, легонько, боясь спугнуть, притянул к себе за талию. Тот не сопротивлялся, задышав прерывисто, потянулся к нему, ткнулся в губы Кондратия сухим поцелуем. Кондратий провел языком по его губам и прихватил нижнюю, всасывая бесстыдно в свой рот. Пётр был совершенно не искушен в поцелуях, однако быстро приноровился, повторяя действия Кондратия с его ртом. Рука Кондратия сползла вдоль позвоночника Петра на его поясницу, заставив чуть прогнуться, вжаться тазом в бедро Кондратия. Почувствовав бедром возбуждение Петра, Кондратий смял ночную сорочку на пояснице Каховского и потянул её наверх, все больше и больше обнажая стройные ноги. — Ты не против? — на всякий случай спросил он у Каховского. — Кондратий Фёдорович, я никогда не занимался любовью. Я хочу испытать это только с вами. Перестаньте сомневаться, — прошептал тот, полуприкрыв глаза. — Никогда? — удивился Кондратий, — но… — То была не любовь. Мне было больно, и только, — отвечал Каховский с мнимым спокойствием, и Кондратий обругал себя последними словами. — Прости мой глупый язык, — с раскаянием прошептал Кондратий и, поймав его губы в мокрый и бесстыдный поцелуй, задрал ночную сорочку до ягодиц и, рывком подхватив Каховского под бёдра, усадил его на жалобно скрипнувший стол, устроившись меж его разведенных ног. Аккуратный член Каховского был уже довольно твёрд и гордо выглядывал из-под складок одеяния. Кондратий ухватился за него нескромной рукой и погладил от основания до головки. — Ты красивый тут, — с этими словами Кондратий согнул прямой стан и одним движением насадился на него, отчего у Петра глаза на лоб полезли. Чувствуя, как юркий язык сладко вылизывает член, он простонал чересчур высоким голосом, и, смутившись своей реакции, прикусил ребро ладони, но Кондратий, заметив это, выпустил изо рта его член и насильно убрал руку Каховского от его рта. — Не прячься от меня, Петя, — и Каховский, смущаясь, послушался. Сначала он старался быть тише, но когда Кондратий щелкнул кончиком языка по головке, вскрикнул, не сдержавшись, и залился краской. — Кондратий… я долго не продержусь… — простонал Каховский, скребя короткими ногтями по столешнице, — пожалуйста, пойдем в спальню… Кондратий поднял на него глаза, и, выпустив его член изо рта, вновь подхватил его под бедра. — Обними меня за шею, — попросил он, и Пётр, необыкновенно покорный сегодня, обхватил его шею худыми руками, позволяя подхватить себя на руки и чувствуя, как возбужденный член трётся о чистую рубашку Кондратия, пачкая ее смазкой. — Ты лёгкий, как пёрышко. Я обязательно откормлю тебя, — шепнул ему Рылеев, бережно уложив его на кровать и стянув с него сорочку, отправившуюся на пол, — почему ты мне не сказал, что голодаешь? — Я не люблю быть обязанным, — Каховский отвел глаза. — Ну полно, — с нежностью прошептал Кондратий, крепко целуя его тонкие бескровные губы, — в следующий раз говори мне пожалуйста, если у тебя возникнут проблемы. — У меня проблема, — немедленно сказал Пётр, разглядывая нависшего над ним Кондратия страстным взглядом, — хочу видеть тебя, чувствовать твое тело. Сними одежду. Улыбнувшись ему, Кондратий принялся раздеваться. Пётр с жадностью наблюдал за тем, как все больше и больше обнажается прекрасное белое тело поэта, которому он поклонялся. Кондратий, легко дотронулся до острых колен Петра, прося его развести ноги, и тот спустя несколько мгновений исполнил негласную просьбу, открывая вид на аккуратные яички и маленькое отверстие. Устроившись между его ногами, Рылеев взял с тумбочки банку жирного крема и, выдавив на пальцы, поднес один к промежности Каховского. — Ты не передумал, золото моё? — Нашёл себе золото, — фыркнул Пётр, — конечно, не передумал. — Прекрати себя принижать. Я с ума скоро сойду с тобой, — Рылеев решительно протолкнул хорошо смазанный палец внутрь тела Петра, отчего его выгнуло дугой, — ты такой отзывчивый, так реагируешь на эти нехитрые ласки… Я не могу, Петя… Не переставая растягивать его узкий проход, Кондратий склонился над телом Каховского и вобрал в рот горошинку соска, обводя языком по ареоле. Каховский хныкнул и заёрзал, пытаясь насадиться сильнее на палец. — Меня всегда использовали. Все. Только сейчас я чувствую себя по-настоящему желанным, — срывающимся голосом прошептал Каховский, — ты другой. Ты доставляешь удовольствие, а не только берёшь. Рылеев перестал вылизывать соски Петра и поднял голову, внимая его словам. Однако пальцем он двигать в теле Каховского не прекратил, добавил второй. — Я не хочу позволить им сделать тебя оружием, — прошептал Рылеев, — я прошу тебя, не слушай, что они говорят. Они первыми от тебя отвернутся, первыми назовут убийцею. Цареубийца будет проклят в веках. — Давай вдругорядь, не когда твои пальцы находятся внутри моего зада… ох! — Каховского будто молнией прошибло, и Кондратий поймал правильный угол, — будешь ты етить меня сегодня или нет? — Ты всё еще не готов, — с этими словами Рылеев протолкнул внутрь его тела третий палец, вырвав из горла Петра несдержанный вопль. — Не важно. Я больше не выдержу… — простонал Пётр, ёрзая на простынях. — Будет больно, — возразил Рылеев. — Наплевать, — Каховский, изогнувшись, перехватил руку Рылеева, растягивавшую его, останавливая, — пожалуйста, Кондратий, не мучай меня более. Я так богу душу отдать могу! — От этого еще не умирали, — улыбнулся Кондратий, однако, вняв его мольбам, вытащил пальцы из растянутого отверстия, чтобы толкнуться внутрь чем-то посущественнее. Глаза Каховского распахнулись так широко, будто готовы были вылезти из орбит. Услышав его тяжелый стон, Рылеев остановился, войдя лишь наполовину. — Как ты? Мы можем остановиться, — прошептал он, сдерживаясь, чтобы не войти до конца одним движением, натянуть на себя исхудавшее тело. — Нет, продолжай. Я привыкну, — прошептал Каховский, и Рылеев увидал в уголках его глаз скапливающуюся влагу. — Петя, тебе больно, — Кондратий успокаивающе расцеловал его впалые щёки. — Совсем чуть-чуть. Двигайся же, ради всего святого, — Каховский подтолкнул Кондратия пяткой в ягодицу, и тот одним движением вошел до конца. Чтобы сгладить неприятные ощущения, Кондратий сжал в руке все еще крепко стоявший член Петра, лаская в такт своим коротким сильным толчкам внутри его тела. Пётр разметался под ним, раскрылся сильнее, и, судя по несдержанным стонам, боль уже уступила место наслаждению. Выйдя из него полностью, Рылеев поменял угол и толкнулся вновь. В этот раз, кажется, он попал точно по простате — Каховского практически подбросило на кровати. — Ещё… сделай так ещё… — простонал он сладко, поймав губы Рылеева и втянув его в пошлый мокрый поцелуй. Рылеев послушался и начал сношать его сильными толчками под тем же углом, в такт врываясь своим языком в его рот и одновременно лаская рукой его член. Каховский совсем потерялся в ощущениях, разрываясь между ласками — Кондратию, казалось бы, удавалось быть повсюду, укрывать его своим телом, защищая от всего мира, присваивая себе. Каховский не имел ничего против — он желал принадлежать и обладать в равной степени. Однако доселе люди предпочитали лишь брать, не отдавая ничего взамен. Теперь в жизни его появился Кондратий — сначала как приятель, засим как любовник. Они практически одновременно достигли наивысшей точки наслаждения. Каховский, тонко вскрикнув, запачкал семенем свой живот и ласкавшую его руку Кондратия. Кончая, он рефлекторно сжался на члене Кондратия, и тот, простонав низко, толкнулся в последний раз, изливаясь внутри его тела. Выйдя из него, Кондратий склонился к его лицу, и Пётр втянул его в ленивый поцелуй. — Прости, я испачкал тебя. Дай-ка… — Пётр притянул к себе руку Кондратия и, не отрывая взгляда от его лица, принялся слизывать собственное семя с его ладони. — Ах ты бесстыдник, — дыхание Кондратия спёрло в груди от этого совершенно грязного зрелища, — я даже не подозревал, каким ты можешь быть, Петя… — Я никому и не открывался. Ты первый, — прошептал ему Пётр, выпустив его руку и обнимая всеми руками и ногами, давая понять, что никуда его из постели не выпустит. — Теперь мы можем поговорить? Насчет общества? — Кондратий не собирался сдаваться, серьёзно заглядывая в расслабленное лицо Петра. — Я обещаю тебе, что не буду слушать их спесивые речи более, — отвечал Каховский. Приподняв голову, он дотянулся теплыми губами до губ Кондратия, — я теперь только на твоей стороне. В глазах его, доселе тусклых и безжизненных, светилось теперь доверие, когда он смотрел на Кондратия, и тот дал себе слово сохранить этот свет в Петре, не дать запятнать ужасным преступлением. — Спасибо, сердечко моё. А теперь, давай сочинять письмо Штейнгейлю. Он нам сюртук с рубашкой задолжал.