преклонение

Санса душат чувства и воспоминания, какие-то несбыточные планы на подкорке сознания; они царапают горло, ломают рёбра и убивают буквально всё, лелеют милое дитя-вину чуть ниже его ключиц и управляют им, ведь это не он, не он убил их всех, не он, а они, поэтому заткнись, чертова совесть, замолкни. у Санса нет ничего, бесприданник, он — голая злая душа, пропитанная выедающей скорбью, на его руках — уже мёртвая любовь, не успевшая подарить всё самое прекрасное, только разрушения и боль, боль, боль он ищет спасения в себе, чужом прахе, крови и не находит, а адский круг сужается слишком быстро, где-то заразительно-громко смеётся отчаявшаяся Чара под верным руководством полоумной Фриск, проклиная рассыпающийся мир, оставляя монстру на руках лишь его осколки. Скелет целует каждый и разбивает в прах после — прощается с осточертевшей реальностью, слезливо-виновато улыбаясь Папирусу, умирающему теперь уже от его рук на хрустящем снегу; тот смотрит и не плачет, не верит смерти, но хриплым дыханием говорит «прощаю, живи счастливо, я ведь так люблю тебя» Санс потом рыдает над его прахом слишком долго, слишком горько для настоящего убийцы, и это становится началом конца, собственной кончиной всей его человечности, стартом дня сурка Глаза Чары — не больше чем просто бессильное отчаяние и болото ненависти, видеть умирающего лучшего друга раз за разом не так легко и она погибает тоже, в безумном марше признаётся, что они оба — невольные марионетки святой инквизиции одного человека; Санс алым глазам не улыбается вовсе, зовёт её на похороны их свободы под триумфальные арки последнего суда, хрипло шутит о кости в горле, мешающей дышать, и, под стать, задыхается Первый раз — особенный, первая кончина мира — удивительно ужасающая в своей натуре, но не пугает — хоронить весь род монстров и себя заодно не впервой, а потому сладкую нежную смерть подземелья он принимает с распростёртыми объятиями, чувствует поломанный грехами позвоночник и злится только на себя. Всё в мире не вечно, время теряет счёт, жертвы теряют ценность, и Фриск уже хочет остановиться, но поздно; сама себя в колыбель ада загнала под надрывно-безумный хохот когда-то друзей; Чара уже не соображает вовсе, слизывает кровь с тонких пальцев, примеривает на себя обесцененный венец падшего правителя, шепчет «Я королева», и под лучами солнца становится совсем уж божественной. — Тогда я ваш король, — отвечает ей Санс, царапая костяшки с запястьями лезвием ножа, и всё снова начинается с начала. Чужая боль может быть ощутимой, ненависть осязаемой, она пропитала скелета насквозь, сотворила того самого монстра из сказок, даже лица брата он уже и вовсе не узнаёт в какофонии крови и ударов, лишь глухо хрипит умирающая совесть под рёбрами, едва слышная из-за криков грешников, стучит по мозгам. Он давит её подошвой, но почему-то слышит хруст костей. Принимать себя таким каков есть, не принимать окружающих вовсе — единственная живая мораль, плотно засевшая в мозгу, и Чары уже вовсе не видно, у неё голос от мольб да смеха в скрип превратился, мёртвая душа сама себя сожрала, переварила с потрохами тысячи раз мёртвого Азриэля; Санс жалеет её лишь частично, когда та показывается, оглаживает тонкие плечи и ладони фалангами пальцев и, удивительно, не шутит, на что алые глаза смотрят усталой благодарностью. Фриск это всё осточертело вовсе, но в покаяньях правды нет, а раскаянья немые до слёз, поэтому всё повторяется вновь, их горизонт будущего завален трупами невинно убиенных с исчезающими росчерками так никогда и не достигнутого happy end'а. Решимость утекает по каплям, но такую мелочь, право, и вовсе на фестивале крови не видно, а падшему ангелу эмоции чужды; главное, вейся прах, разлетайся по миру, будь вестником очередного конца этого мира Праздник смерти заканчивается тихо, и, как положено, в самом конце, когда спасать уж некого и нечего. Фриск без решимости — ничто, поэтому, сидя на золотом троне отдыхает в последний раз и, наконец, не может сбросить, Чара делает свой посмертных вдох и надеется, что в этот раз умирает навсегда, что-то шепчет белому свету и Азриэлю; Санс сидит рядом и держит их за руку до последнего, пока худое тело не перестаёт дышать, знает, что это был последний сброс, а впереди лишь тысячи лет одиночества и тупой скуки; засыпает там же мучительно долго и во сне, кроме темноты, подавно ничего нет. Пустые скитания и тишина — его спутники на следующие тысячу вечностей, и Санс принимает это почти смиренно, жалеет только утерянные возможности, давит последние зачатки жалостливого милосердия, смеётся сам себе, перемалывая косточки давно ушедших детей. Бездушное одиночество и тишина почти сжирают его заживо, когда приходит он. Жестоко-искренний даже на вид, само воплощение несуществующего правосудия, самосуд, и, иронично, единственный спаситель, почти святой на фоне выгоревших пустых домов и кровавого снега; тянет к нему угольно-чёрную руку, и, кажется, что-то говорит, обещает, Санс разобрать не может, но ладонь хватает, снова почти очаровывается пустыми клятвами невозможного, потому что тишина сидит в несуществующих почках, песчинками-стёклышками оседает на стенках лёгких и разъедает внутренности Он ему не доверяет, конечно, кто бы доверился говорящей тьме, но раз других путей нет и ты сам сломанную игрушку-мироздание выбросил, то купание в крови да прахе ради какого-то там нового бога — не самая плохая идея, усмехается Санс в чернильных цепях сам себе; есть остальные, и их слишком много даже; смешно, у кого-то причина смерти всего — не люди, а только они, во что, иронично, слишком легко верится. Вербовка; Кошмар называет их, каждым именем отсчитывая секунды до начала новой жизни Киллер — до безумия наивно-милое имя, карябающее душу простой искренностью и безверием в лучший конец также, изящное клеймо на белых кафельный костях и общей бездушности, витиеватые буковки, выведенные чёрными пальцами на лбу, невидимые, сжигающие своим простым «это ты»; теперь Убийца принимает уже своё настоящее «я» почти полностью, в прошлое режет по кускам брезгливыми неприязнями и топит в болоте безразличия, упиваясь властью избранности своим новым богом, наконец отвечает «спасибо, прощай» призраками прошлого в лице надрывно рыдающего Папайруса, отвечает «теперь у меня есть хоть какой-то смысл жизни» и ловит последнюю искреннюю улыбку брата, молчит и всё ещё не прощает себя. У скелета челюсть от бесконечной улыбки сводит, ненависть протаптывает дорожки слёз чёрными каплями, а от мёртвой любви на руках после гибели третьего чужеземного мира — лишь перегнившие кости; почти бог хищно-сыто скалится и урчит от чувства чужой боли, небесно-лазурные глаза смотрят на пульсирующие огнём остатки чужой души, он тянется к ним щупальцами куда-то под чуть треснувшие рёбра, и Киллер замирает на секунду, лишь на секунду, отрубает мерзко-склизкую конечность тут же, даже в лице не меняется — Хорошие рефлексы, — утробно вибрирует Кошмар, — человек хорошо постарался, — скалится, цепкими словами обдирая старые шрамы души, глотает чужие мученья целиком, не давится; из спины уже растёт новое щупальце. Киллер — любимчик, сам понимает, ибо Найтмер — чужая боль и есть, а у убийцы её — до краёв и, в отличии от пыльного да людоеда, он всё-всё понимает, вместо убиенных всё ещё видит своих мёртво-стёртых друзей и слишком знакомые глаза Чары — в зеркале. Встреча-битва со звёздными убивает Киллера снова, ломает надменно-медленно лёгкими шагами осознания, что спасения, чудные, одно — заляпанное радугой, другое — укутанное в солнечный свет, были так близко и — Хей, — мурлычет темнота, считывая чужие мысли со сломанными надеждами, — почему вы, защитники альтернативных вселенных, позволили человеку уничтожить всё в их мирах? — чёрная костяная рука обводит теперь уже подчинённых — Так было нужно, — отвечает художник с мразотным безразличием, — так захотели создатели этих вселенных. и проигнорировали чужие мольбы Стадия непринятия подчинения заканчивается примерно там же — на мёртвой прозрачной вере в чудеса и лучшее, утопленной в кровавых слезах разочарования; кошмары сражаются в этот раз особенно рьяно, с пригревшейся ненавистью на сердце, она даёт им стимул и, кажется, в сотни раз сильнее любви. Убийца не прощает и не оправдывает себя десятки погибших миров спустя, но теперь может принять смиренно, встаёт, наконец, пред Найтмером на колени; тот молчит и ничуть не признателен, но улыбается слишком широко, едва поверишь, что не искренне; Киллер смотрит исподлобья и в душе по чуть-чуть хрустит воля. Кровавая карусель снова замыкается вокруг убийцы, и из всех глубины этой истории ясно одно — история сама себя повторит, затушив огни сопротивлений и попереломав тебе руки; где-то там приторно-любяще улыбаются защитники вселенных, оставленных рассыпаться под волей создателей, и в мире ничего хуже лицемерия нет, а потому жестоко-искренние слова и одобрение единственного по-настоящему откровенного существа во вселенной принимаются, как искренность. Кошмар, кажется, почти рад этому, аккуратно оглаживает уже доступную алую душу чёрными острыми коготками и, почти прислонившись к ней зубами выдыхает «спасибо» — единственная их нежность за следующую тысячу лет, но этого хватает, правда хватает, и Киллер снова идёт убивать во имя единственного святого-негрешного.