1
Григорий Червинский после ужина засиделся в гостиной, раз за разом подливая себе в бокал коньяку. Настроение было ни к черту — Ольга все откровеннее избегала его, отец, при всем его непринятии сегодняшней действительности, одно помнил четко — деньги своему старшему сыну не давать ни при каких обстоятельствах, и от этого принципа отступать не собирался. При подобном раскладе у Грига оставался совсем небольшой выбор времяпрепровождения, с учётом удаленности имения даже от провинциального Нежина — и, увы, ресторации и игорные дома в число его вариантов из-за безденежья не входили. Пару раз он выезжал по делам с отцом и Яковом, но ни малейшего рвения заниматься зерном и свиньями у него так и не появилось. Однажды Григ съездил на пару дней погостить в имение своего друга детства Кадошникова, то тот из молодого повесы как-то незаметно превратился в солидного семейного человека — женился, и они с супругой как раз ждали первенца, все его нынешние разговоры тоже вертелись вокруг хозяйства и будущего наследника, так что Григу в какой то момент стало с ним неинтересно — в противовес своему другу, теперь он почувствовал себя не состоявшимся и никому не нужным. Ехать к Лидии Григорий не решался, хотя тянуло его туда неимоверно, понимая, что после прошлого предупреждения она запросто может приказать спустить на него дворовых собак… Играть с маленьким братом Сашенькой ему быстро наскучивало, и в основном Червинский коротал вечера в праздном безделье, впрочем, для себя называя его «строительством грандиозных планов на будущее»… Ранее в его собственности находился только дом, доставшийся ему от матери, но после смерти отца он рассчитывал получить все поместье, земли, махорочный завод под Киевом и, конечно, в первую очередь — оборотные капиталы на банковских счетах… Вот тогда-то он сможет развернуться и показать свой талант управленца по полной! Но почему-то при этом у него как-то само по себе выскакивало из головы, чем закончилось проявление его таланта в предыдущий раз, когда вернувшийся из Парижа отец только через суд смог восстановить свои права на поместье. Нет, он, Григорий, не повторит прошлых ошибок, он всем тут такое устроит! Прогрессивные методы ведения хозяйства из Европы, новые культуры и сорта растений… Да разве теперь объяснишь это выжившему из ума маразматику, десятилетиями привыкшему все делать по старинке, как ещё его отец и дед делали? И, когда Червинка начнет приносить сверхприбыли, количество воображаемых нулей в которых сейчас так приятно вырисовывалось перед глазами Червинского-младшего, госпожа Шеффер ещё поймет, как же она ошибалась в отношении него… «Пожалуй, я смогу предоставить Вам небольшую отсрочку по платежам, уважаемая Лидия Ивановна, — мысленно проговаривал Григорий, — но, Вы сами понимаете — за все надо платить»… Его сладостные мечтания прервало появление на лестнице Ольги Платоновны, уложившей спать Сашеньку и теперь спускавшейся в гостиную. Григорий замер с бокалом коньяка в руке в полутьме гостиной — ему не очень хотелось, чтобы его сразу обнаружили. Ольга была чудо как хороша в кремовой кружевной ночной рубашке, с копной медно-рыжих локонов, рассыпавшихся по плечам, но нетрудно было себе представить ее реакцию, когда она увидит, что за ней в таком виде наблюдают. Однако, стоило ему лишь пошевелиться — женщина, до этого стоявшая к нему спиной, резко обернулась. Нет, она не взвизгнула, как ожидал Григ, лишь сдержанно взглянула на него: — Что Вы здесь делаете? Уже достаточно поздно. — Да вот, коротаю вечер в полном одиночестве, никому не нужный, всеми позабытый и позаброшенный, — мужчина скорчил нарочито кислую физиономию. — Вот, надеюсь, что, может быть, добрая фея, рассказывающая на ночь сказки моему маленькому братцу, сжалится надо мной и поможет и мне уснуть? Вид у Гриши был грустный и одновременно настолько комичный, что Ольга не выдержала и улыбнулась. Обаяния и артистизма молодому человеку в самом деле было не занимать. — Ну хорошо, я посижу с Вами, правда, я шла на кухню за водой, вот только мне надо… — Что такое вода? — продолжал паясничать вошедший в раж Григорий. — Ещё римлянин Плиний Старший когда-то утверждал, что истина на самом деле кроется в вине. И он был прав, между прочим. Я предлагаю выпить за Вас, за прекрасную женщину и нового члена семьи Червинских! Ольга смотрела на поднявшегося навстречу ей молодому человеку — даже беглого взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он уже изрядно пьян, — в глазах его таился опасный блеск… Пошатываясь, он шагнул к Ольге, преграждая ей путь. — Нет-нет… Недаром Лидия Ивановна предупреждала меня, что Вы опасный человек, — пробормотала она про себя, но Григорий все равно это услышал. — Кто, госпожа Шеффер? Да она из тех, о ком не принято говорить в приличном обществе! — было очевидно, что само упоминание этого имени окончательно взбесило мужчину. — Ей самой стоило бы поразборчивее относиться к выбору своих… деловых партнёров. Право слово, бордельные девки ведут себя честнее. И она ещё смеет что-то… Ольга с ужасом смотрела на разом перекосившееся от ярости лицо Червинского-младшего. — Пустите, мне надо переодеться! — срывающимся голосом попросила она, все ещё надеясь на его благоразумие. — Зачем, ты и в этом наряде прекраснее ангела… — он схватил ее за талию, все больше возбуждаясь, его руки скользнули вниз по шелковой ткани на бёдрах женщины. — Вся такая притягательная, соблазнительная… — Я закричу, предупреждаю! — пыталась она сопротивляться. — Кричи, кричи, милая Ольга, мне это очень нравится, уж я постараюсь, чтобы ты не была разочарована. Ты ведь не спишь с моим отцом, и признайся — тебе этого ох как хочется. А я могу тебя удовлетворить, тебе понравится, ты сама будешь просить меня ещё! Ольга, застывшая в шоковом состоянии, словно со стороны услышала треск разрываемой ткани. Тонкая сорочка соскользнула к ее ногам, оставив ее практически голой перед Червинским — младшим. Тот дышал ей прямо в лицо алкогольными парами, все откровеннее проводя по всему ее стройному телу руками, затем начал покрывать поцелуями ее шею, плечи, грудь… Женщина поняла, что сейчас она может надеяться только на себя. Судорожно схватив с каминной полки тяжёлую металлическую статуэтку и набрав в грудь побольше воздуха, она закричала что было сил и замахнулась на своего обидчика этим импровизированным оружием. — Что здесь происходит? — суровый мужской голос заставил их обоих резко обернуться.***
На лестнице стоял Петр Иванович Червинский, спешивший сюда на ее крик. Его спальня на время его болезни была оборудована сразу за стеной гостиной, чтобы, в случае необходимости, можно было быстро прибежать ему на помощь. Но сейчас Петр Иванович никоим образом не напоминал разбитого болезнью пожилого человека, требовавшего заботы и внимания, каким он выглядел в последние месяцы — это был истинный хозяин имения, как никогда властный и серьезный. — Гришка, бесстыдник, ты ничего не хочешь мне объяснить — что ты себе позволяешь?! Ольга Платоновна?.. Он впервые с момента приезда сюда Ольги назвал ее настоящим именем, наконец-то узнав ее. Похоже, память мужчины под влиянием стресса от увиденного будто бы очнулась после долгого тяжёлого сна. — Петр Иванович, голубчик! — в отчаянии, путаясь ногами в порванной сорочке и все ещё сжимая в руке злополучную статуэтку, бросилась к нему плачущая Ольга. — Я не… — Я все вижу, за идиота меня держать не надо. Гришка, тварь, как ты посмел творить насильно непотребство в моем доме, да ещё с моей женой?!!! Тебе острога мало показалось, опять туда захотел?! Именно такого отца — разгневанного, яростного, Григорий Петрович боялся как огня, сколько себя помнил. Он опустил голову, чувствуя, как хмель мгновенно выветривается из его головы. — Простите, отец, я выпил лишнего… — еле слышно проговорил он побледневшими губами. — Я не отец тебе больше, щенок, позор семьи Червинских!!! Как мы с Ольгой Платоновной вообще могли принять тебя обратно в своем доме, кормить, содержать, а ты вот так отплатил за это?! — Вы с ней? Какое отношение к дому моей матери имеет эта…? — вдруг взорвался и Григорий, указывая на Ольгу, пытавшуюся кое-как натянуть на себя порванную рубашку. — Думаете, она была Вам верной женой в болезни и здравии? Увы, я Вас разочарую! Сразу после ее приезда сюда в имении Шеффер поселился некий молодой господин Хейфец, который в течение нескольких месяцев чуть ли не ежедневно сюда наведывался, пока вы болели. Прислуга в доме видела, как они встречаются за Вашей спиной. Так почему то, что было доступно какому-то заезжему столичному хлыщу, не может предназначаться для хозяина? — Не рано ли ты записал себя… в хозяева, подлец?! — Пётр Иванович, не выдержав, кинулся на сына с кулаками, тот тоже не остался в долгу. Грудь Петра тяжело вздымалась, в какой-то момент ему остро стало не хватать воздуха. Не дойдя до Григория пару шагов, он рванул на себе ворот рубашки и схватился за сердце. Ольга протянула к мужу руки, стремясь не дать ему упасть, но не смогла удержать, и он медленно, как бы нехотя, осел на землю… — Вам нельзя волноваться, Петр Иванович! — Он говорит правду? — голос помещика стал пугающе хриплым. Ольга, дрожавшая всем телом, не нашла в себе силы солгать и сквозь слезы только кивнула в ответ. Из груди мужчины теперь вырывалось тяжёлое дыхание, его речь становилось разобрать все труднее. Ольга и Григорий склонились над ним, внимательно вслушиваясь и на минуту позабыв о своих распрях. — Никому нельзя верить! Вербицкая не… — эта фраза далась ему с неимоверным трудом, и окончание ее вышло совсем неразборчивым. Только переведя дух, он смог выдавить из себя ещё несколько слов. — Все оставлю одному Сашке… Пошли вон… В следующее мгновение старый помещик умолк, потеряв сознание, его голова бессильно откинулась на бок. Напрасно Ольга прижималась ухом к его груди, брала за руку — ни дыхания, ни пульса слышно не было. — Скажите, пусть пошлют за лекарем! — в отчаянии выкрикнула она, обращаясь к Григорию. — Похоже, уже поздно, в этом нет никакого смысла… — голос Григория набатом звенел у нее в ушах, произнося самые страшные на свете слова. — Он мертв.***
Все последующие события проходили перед Ольгой, как в тумане. Во второй раз за короткий срок терять теперь пусть не любимого, но близкого ей человека, было невыносимо больно… Сбежав от всеобщего переполоха, ожидаемо поднявшегося в гостиной, как была, в порванной рубашке, она заперлась в своей спальне, где хотя бы смогла как следует выплакаться, но вечность там находиться, увы, было невозможно. Надо было приводить себя в порядок, спускаться к людям, что-то им говорить, распоряжаться насчёт предстоящих похорон… На Григория надежды не было никакой, да и просто видеть его сейчас было выше ее сил. Подумав, она отправила гонца в имение Шеффер с запиской, где без всяких предисловиий просто попросила Лидию приехать к ней как можно быстрее.***
Пани Шеффер посыльный застал в ее кабинете за документами. Пробежав глазами записку от подруги, Лидия непонимающе переспросила: — На словах что-нибудь просили передать, к чему такая спешка? — Наверное, это связано с тем, что пан Червинский сегодняшней ночью… умер. — Как?.. — Лидия вскочила из-за стола, но тут же пошатнулась и схватилась за него, чтобы не упасть. В голове ее гулко застучало молоточками: «Григ, Григ, Григ»… Все ее обиды на него вдруг показались ей мелкими и незначительными. — Как это случилось? — наконец выдавила она из себя. — Да разное говорят… — замялся посыльный, явно не желая, что называется, «выносить сор из хозяйской избы». Но, взглянув на побледневшее лицо решительно настроенной грозной пани, все же продолжил. — Скандал, вроде как, у них ночью страшный вышел со старшим сыном, вот сердце Петра Ивановича и не выдержало… — Как… Петра Ивановича? — Сердце Лидии пропустило удар. — Так умер Петр Иванович?! Ты хоть пояснять что-нибудь внятно можешь, или ты — идиот полный?!!! — сорвалась она на крик. Вместе с облегчением наружу через край хлынули эмоции. Женщина подскочила к несчастному крепостному посыльному и, без сомнения, ударила бы его, если бы проворный малый, сообразивший, что его ожидает, шустро не выскочил за двери ее кабинета. Лидии оставалось только крикнуть служанку, распорядившись поскорее собирать ее к Червинским.***
Откровенный рассказ Ольги о произошедшем нынешней ночью поверг Лидию в шок… Больше всего ей сейчас, пожалуй, было невыносимо стыдно за то, как она вообще могла всерьез воспринимать такого человека, как Григорий, да ещё мечтать о нём, испытывать какие-то чувства к нему! Теперь эти самые трепетно-жаркие чувства были втоптаны в грязь, вызывая лишь жгучее ощущение стыда за них и за собственную наивность. Лидия изо всех сил пыталась спрятать от подруги предательски выступавшие на глазах слёзы, что, впрочем, ей не слишком хорошо удавалось. Откровенничать с бедняжкой в ответ не слишком хотелось, тем более той сейчас явно было не до чужих мечтаний и разочарований, она гораздо больше нуждалась в поддержке и практической помощи, для чего, собственно, и просила Лидию поскорее приехать к ней. — Милая, как же тебе пришлось тяжело, это просто не укладывается в голове… Бедный Петр Иванович, он только — только смог придти в себя, и снова такое потрясение! Ты должна быть сильной, раз уж не сломалась от такого ужаса, — она присела рядом с Ольгой, обняла её, гладя её по голове, как маленькую. — Знаешь, наверное, этим должно было все закончиться — я чувствовала, что мне здесь не место, особенно когда приехал Григорий Петрович. Я всегда была здесь чужой, лишней, понимаешь? Все равно надолго бы меня не хватило. Это было мое испытание за несерьёзное отношение к браку, к чувствам других людей… Узнать настоящее чувство и тут же лишиться его, не уберечь ни своего любимого человека, ни того, кто по иронии судьбы стал мне мужем. Наверное, брак — это вообще не мое, Господь никогда не даст мне счастья… — Ольга долго рыдала на плече старшей подруги, чувствуя, как вместе со слезами от нее медленно уходят охватившие ее тоска и безнадежность. Постепенно, не без помощи Лидии, молодая вдова смогла взять себя в руки и заняться организацией похорон, на которые съехалась вся местная знать, знавшая семейство Червинских не один десяток лет. Обе подруги понимали, что темы для пересудов местным сплетницам хватит теперь не на один месяц. Хотя прислуге было строго-настрого приказано молчать о произошедшем, но, как говорится, «на каждый роток не накинешь платок», слухи неизбежно ходили, как тогда, в день свадьбы Григория Червинского и Натали Дорошенко, ставшем также днём смерти Анны Львовны Червинской. Только теперь в подобной своей тогдашней супруге ситуации оказался сам глава семьи. Григорий вел себя тише воды, ниже травы, обе женщины старательно избегали его, сводя общение с ним к самому необходимому минимуму. Впрочем, он и сам не слишком горел желанием поддерживать ни с кем беседы, весь погруженный в ему одному известные мысли. Лишние скандалы никому не были нужны. Соседи съезжались один за одним, посетителям имения, приехавшим проститься с Петром Ивановичем, казалось, не было конца, все стремились выразить свои соболезнования Григорию и Ольге, и волей-неволей обоим приходилось это терпеть, даже зная, что тут же за их спиной в адрес хозяев будут высказаны самые нелестные и порой нелепые предположения. Максимально деликатно вел себя, пожалуй, только приехавший проститься со старым другом Александр Васильевич Дорошенко со своей дочерью Натали и зятем. Елена с детьми осталась в Нежине, и Николай из Киева приехать на похороны не успевал, сообщив об этом Лидии в письме. Видно было, что смерть Петра Ивановича сильно подкосила старшего Дорошенко, его переживания были вполне искренними. Но среди многих других из числа прибывших выразить сочувствие все больше слышалось про «закон бумеранга», подразумевавший, что Червинский-старший в итоге был наказан судьбой за горькую участь своей первой жены… Как бы там ни было, окончание траурных мероприятий было воспринято их организаторами с огромным облегчением… Ольга отвлекалась только играми с маленьким Сашей и доверительными разговорами с почти не отходившей от нее Лидией, насколько на них оставалось времени. - И что ты думаешь теперь делать дальше? —был первый вопрос Шеффер, когда, наконец, было покончено с обязательными в таких случаях мероприятиями, и подруги остались в комнате одни. — Вернусь в Киев, моя мануфактура меня там заждалась, — вымученно улыбнулась Ольга. — Представляю, что там творится, не исключено, что многое вообще придется начинать с нуля… — Не жаль уезжать из Червинки? — Если только немного, но всё-таки это не мое место. Здесь жизнь меня многому научила, я ей благодарна за это. Только вот… — Что? — Я не могу оставить здесь Сашеньку, это будет нечестно по отношению к ребенку… Брови Лидии удивлённо поползли вверх. — Но у вас с ним ведь совсем нет общей крови. — И что, разве это повод оставить беднягу под опекой Григория Петровича? Хотя он, пожалуй, будет только рад такому раскладу — ведь это даст ему право распоряжаться унаследованным Сашей имуществом вплоть до его совершеннолетия. — Но сам ребенок ему совершенно не нужен. — Это верно. В лучшем случае, малыш останется на попечении служанок… Нет, решено, я заберу Сашу с собой, — в голосе Ольги постепенно проступала былая уверенность, такая знакомая всем, кто ее раньше знал. — И пусть только кто-нибудь попробует против этого возразить… — Ну вот, такая Ольга Платоновна мне уже нравится, — улыбнулась Лидия. — Пожалуй, я поеду в Киев с вами — здесь все сезонные дела уже завершены, и по своим я сильно соскучилась… И в самом деле, ее здесь, как и Ольгу, казалось, больше уже ничего не задерживало. Двухлетний малыш Сашенька в силу возраста воспринимал происходившие события исключительно как увеселительные мероприятия и искренне радовался предстоящим приключениям. Как ни странно, не возражал против отъезда младшего братишки с Ольгой в Киев и Григорий Червинский — возможно, ему просто было совсем не до малыша в сложившейся ситуации, а может, просто пытался сговорчивостью загладить свою вину перед Ольгой. «В любом случае, решать юридические вопросы по принятию наследства в интересах ребенка и по управлению имением придется через моего киевского поверенного Молибогу, — обсуждать сейчас что-либо непосредственно с Григорием Ольга не видела смысла. — Попозже попрошу Лидию подыскать сюда толкового управляющего, и пусть он присылает в Киев отчёты по поместью».2
У Григория на душе было мерзко, пожалуй, как давно уже не бывало. Его просто переворачивало от одного вида милого общения двух подруг, каждая из которых была для него невероятным источником притяжения и одновременно серьезных проблем. Смерть отца вызвала у него одновременно сожаление и облегчение, его болезнь и особенно представление отцом Ольги Платоновны как матери Григория Анны Львовны воспринимались последним очень тяжело, у него вообще в голове не укладывалось, как кто бы то ни было смог бы заменить его мать… И уж тем более это не могла быть Ольга, за внешним спокойствием которой Григорий безошибочно угадывал затаенную страсть. Такой контраст внешней холодности и внутреннего жара он встречал только у одной женщины, от взгляда которой даже на отцовских похоронах, все переворачивались внутри. Он не мог сейчас поговорить с Лидией по душам — ни обстановка, ни ее настроение явно не располагало к беседе, к тому же рядом с ней все время была Ольга… Приходилось терпеть откровенное презрение и лёд во взглядах их обеих, неизвестно, что о себе возомнивших, да ещё вкупе с неискреними в основной своей массе взглядами и соболезнованиями соседских помещиков, собравшихся проводить в последний путь почтенного Петра Ивановича Червинского. Вот так всегда — что бы ты не вытворял в жизни, но, если у тебя есть деньги и внешне твое поведение сохраняет какую-никакую благопристойность — уважение и авторитет в своей среде тебе в любом случае гарантированы. Уж сколько поводов для пересудов давал по жизни его отец местным злым языкам!. Чего стоило только приглашение им своей любовницы — этой актрисульки Нежинского театра Ларисы Яхонтовой на свадьбу Григория и последовавшая за этим смерть не выдержавшей позора Анны Львовны. А его последующий брак с этой самой Ларисой, а потом, меньше чем через год — и с Ольгой Платоновной! И ничего, через какое то время о его подобных действиях благополучно забывали, помещики продолжали вести с ним дела, и встречаться на дружеских посиделках, или за игровым столом. Только вот ему, Григорию, похоже, не судьба получить контроль над отцовским состоянием — по крайней мере, по последним словам, сказанным Петром Ивановичем перед смертью, можно было сделать вывод, что все достанется младшему брату. Однако, не все так однозначно, и не факт, что Ольга будет заинтересована предать огласке последнюю волю своего номинального мужа, особенно, если в ответ он, Григорий, пригрозит в свою очередь, сообщить общественности о некоторых обстоятельствах смерти Червинского-старшего. Он считал только ее безусловной виновницей в смерти отца — если бы она в тот вечер вела себя сговорчивее, если бы хотя бы не призналась в своей связи с этим неизвестным паном Хейфецем… Но получилось именно так, как получилось, и теперь уже ничего не поделаешь… Надо будет обязательно съездить в Нежин к их семейному поверенному и узнать, какое именно официальное завещание оставил отец. Отсюда можно будет решать, как построить дальнейший разговор с этой хищницей, охотящейся за отцовским наследством. Меньше всего ему хотелось перед ней извиняться. И ещё одна загадка не давала покоя Григорию — что его отец перед смертью хотел сказать о Екатерине Вербицкой? Какая тайна так крепко связала эту даму с его семьей, оказавшись настолько важной, что Петр Иванович вспомнил о ней на смертном одре? Несмотря на то, что сама Екатерина напрочь утратила для Грига свою привлекательность, эта интрига не могла не представлять для него интерес.***
Разговор с Лидией у Григория все же состоялся на следующий день после похорон — он столкнулся с женщиной в полутемном коридоре и, схватив её за руку, категорично заявил, что не сдвинется с места, если она сейчас же не выслушает его. — Я не хочу с Вами разговаривать, Григорий Петрович, считаю, что нам просто не о чем говорить! В конце концов, здесь нас могут услышать! — Лидия была возмущена его поведением до предела, но и Григорий отнюдь не привык отступать от задуманного. — Вы предпочитаете говорить у меня в спальне? — при взгляде на его улыбку Лидию затрясло, но отнюдь не от тех эмоций, которые ему хотелось бы в ней увидеть, а от гнева и возмущения. — Она здесь, рядом, и там нам никто не помешает. — Что Вы себе позволяете?! Или это в Ваших правилах — оскорблять женщину, если она не хочет иметь с Вами ничего общего? — Вообще-то я сейчас, как и Вы, имел в виду то, что в других местах нас могут услышать. И позволял себе только то, что мне разрешали Вы, и не скажу, чтобы нам обоим это не нравилось, — с этими словами он, не отпуская ее руки, увлек Лидию за собой в одну из боковых комнат, оказавшейся комнатой для прислуги, к счастью, в этот момент пустовавшей. — Я уже Вам все сказала, чего Вы ещё хотите? — слабо сопротивлялась женщина. — Тебя, моя дорогая, — едва за ними закрылась дверь, Григорий склонился к Лидии для поцелуя, но она тут же от него отпрянула. — Нет, похоже, Вы не можете спокойно жить без скандалов. Вам мало было своим поведением довести до инфаркта своего отца? — Если бы эта профурсетка Ольга Платоновна вела себя иначе, отец был бы жив. Это она спровоцировала у него нервный срыв! — Как Вы вообще смеете так говорить о той, которая заботилась о Вашем больном отце до самого конца, в том числе когда Вас здесь и близко не было? — И сделала все, чтобы этот конец наступил как можно скорее? — А Вы сами так вовсе и не при чём? Всё имение кипит от разговоров о Вашем недостойном поведении… — Соглашусь, я сходил с ума, к тому же в тот день выпил лишнего. Но это только от того, что я все время не мог перестать думать о тебе. Клянусь, только в тебе — причина моего помешательства, я сам не знал, что делаю… Лидия застыла в непонятном ступоре. Как же ей хотелось верить Григорию, хоть умом она понимала, что не стоит этого делать ни в коем случае, что потом будет только больнее… Но сердце предательски сжималось, и его стук заглушал голос разума… — Я понял, что ты нужна мне, Лидия Ивановна, я не могу без тебя. Я знаю, что ты меня любишь, твои глаза не могут лгать, — его голос перешёл на шепот. — Ты можешь быть с Николя, да хоть с самим диаволом, но я знаю, что ты навсегда останешься моей, мы с тобой неразрывно связаны, и наша дочь — тому подтверждение… Ты все равно моя, ты слышишь? Поцелуй Григория обжёг ее губы, но она не могла ничего ни ответить, ни каким то образом стряхнуть с себя это необъяснимое оцепенение. Всё её тело вновь предсказуемо затрясло от каждого прикосновения рук этого человека, который воздействовал на нее сродни удаву, заставляя ее дрожать, как осиновый лист и буквально сходить с ума. — Я едва сдержалась, когда посыльный сказал о смерти пана Червинского, но не уточнил, что речь идёт о Петре Ивановиче, — наконец смогла она ответить. — Наверное это ненормально — так ненавидеть и одновременно любить?.. Но при этом я не верю Вам ни на грош. — Конечно, недаром же ты купчиха и веришь только в великую силу денег! — Обманщик… развратник… Оба они никогда бы раньше не подумали, что вот так, укрывшись от всех за дверью первой попавшейся комнатушки в имении, способны украсть у судьбы целый час неподдельного жаркого счастья…***
Старый нотариус согласился зачитать Григорию завещание отца в отсутствии других заинтересованных лиц только по огромной просьбе поверенного семьи Червинских, много лет вевшего их дела. Завещание датировалось прошлой осенью, когда Пётр Иванович и Ольга Платоновна уже были женаты, и гласило о том, что основное имущество — земли поместья и крестьяне остаются Александру Червинскому по достижении им совершеннолетия, до этого срока имущество будет в доверительном управлении опекуна без права им распоряжаться, махорочный завод и акции некоторых других мануфактур, бывшие в собственности Петра Ивановича, а также часть наличных оборотных средств передавались Ольге Платоновне Червинской, ещё одна существенная их часть — Григорию Петровичу Червинскому, но их передача была обусловлена выполнением последней воли отца, изложенном в прилагавшемся к завещанию письме. Нотариус протянул Григу простой белый конверт, подписанный ровным отцовским почерком. Руки Червинского младшего невольно задрожали, когда, разрывая такую важную для себя бумагу и, пробегая глазами по строчкам, он словно бы вновь услышал строгий голос отца. «Если ты читаешь это письмо — значит, я уже нахожусь в лучшем мире. Волей-неволей приходится признать, что ты — то немногое, что я оставил после себя в этом бренном мире и, каким бы ты ни был — ты мой сын, хоть и не слишком удачный, доставивший мне немало неприятных минут. Я прекрасно понимаю, что не могу на тебя рассчитывать ни в делах поместья, ни в мануфактурах, и, хотя твой брат Александр ещё мал, но, воспитанный Ольгой Платоновной, он обязательно проявит себя в хозяйственных делах наилучшим образом, я в это верю, поэтому все дела и мануфактуры я передаю этим двоим»… Григорий невольно поморщился — отец не верил в него при жизни, и мало что изменилось после его смерти… Взяв себя в руки, мужчина продолжил чтение. «По вышеуказанным причинам, первой просьбой к тебе будет — не препятствовать Ольге в воспитании ребенка, она, хоть и не является его кровной матерью, но сможет быть для него настоящей. Тебе же я передаю немалые деньги, которых при разумном расходовании будет более чем достаточно для длительного безбедного существования тебе и твоей семье, если она у тебя все же когда-нибудь будет и, возможно, кто-то из твоих потомков сможет их выгодно вложить. Поэтому вторым условием будет, чтобы ты напрочь забыл дорогу в игорные дома — поверь моему опыту, они не самый лучший способ для приумножения капитала. Ещё тебе и твоим наследникам достается право пожизненного проживания в имении Червинских, в чьей бы собственности оно не находилось, по ты сам не захочешь его покинуть. Наконец, мое третье условие будет связано уже с моим собственным грехом молодости, который я надеюсь искупить хотя бы после смерти. Полжизни меня терзало присутствие в нашем доме одной особы по имени Екатерина Вербицкая. Я терпел ее частично из-за твоей матушки Анны Львовны, почему-то вбившей себе в голову необходимость опекать эту девицу, но, увы, не только из-за нее. Она одним своим существованием слишком сильно напоминает мне о том, что хотелось бы забыть навсегда, но увы… Ее мать Соломию я когда-то купил у нашего соседа Ивана Шеффера, в чем не признался даже его дочери Лидии Ивановне, которая меня не так давно об этом спрашивала. Эта крепачка была в ужасном состоянии физически и морально, поэтому досталась мне за недорого — Шеффер уверял меня, что она долго не протянет, похоже, издевался он над нею страшно. Тем не менее, я приказал служанкам лечить Соломию, и в Червинке она быстро пошла на поправку. Разумеется, как мужчина, я захотел получить от нее то, ради чего её и приобрел. Даже когда девка заупрямилась, я пытался вначале обойтись с ней по-хорошему, мне казалось важным, чтобы она хотя бы из благодарности за спасение была поласковей со мной, но она раз за разом категорически мне отказывала, даже руки на себя наложить грозилась. В итоге, я свое все же получил не уговорами, так силой, и почти сразу за этим выдал ее замуж за крепака Вербицкого… Дальнейшее тебе известно. Крепостная Катька и лицом, и статью вся пошла в мать, иной раз, глядя на нее, казалось, что вижу гонорливую Соломию, избитую до полусмерти, но не сломленную, и это порой становилось невыносимо… А уж кто отец Катьки — пан Шеффер, пан Червинский, или крепак Вербицкий — только одному Господу Богу известно. Её мать и сама этого могла не знать, а коли знала — сказать никому не успела. Поэтому третье мое к тебе условие, видя, как тебе Катька в душу засела — ни при каких обстоятельствах не быть вам с нею вместе, пусть и волю она обретёт, чтобы никогда не случилось кровосмешения в роду Червинских. Но все же проследи за ее судьбой и, ежели выберет она для себя достойный жизненный путь и тем самым подтвердит, что в ней действительно есть кровь Червинских — не оставь ее, назначь для нее из суммы наследства содержание, которое позволит ей как-то существовать. Как видишь, у каждого из нас в жизни свои грехи. За тем прощай, сын мой и, надеюсь, ты все же сумеешь должным образом устроить свою судьбу»…***
Пожалуй, впервые отцовское письмо тронуло Григория до слез. «Да, житейской мудрости у отца хватило бы на семерых таких, как я»… Как же теперь противно было на душе у молодого человека оттого, что отец ушел из этого мира чуть ли не врагом для него, своего сына, и ситуацию эту спровоцировал не кто иной, как сам Григорий, постоянно идя наперекор и напоследок позволив себе выйти за рамки допустимого, а ведь вместо этого мог бы многому ещё поучиться у Петра Ивановича! И в умении разбираться в людях отцу точно не откажешь. Насчёт неспособности Катерины найти достойный для себя жизненный путь отец как будто в воду глядел — похоже, он успел изучить характер выросшей на его глазах Вербицкой получше, чем это удалось сделать самому Грише… Катерина как будто бы являлась все это время связующим звеном между Червинскими и Шеффер, только этим можно объяснить то, почему судьба постоянно сталкивала их друг с другом в разных ипостасях. Хотя вряд ли сейчас возможно будет установить, чьей на самом деле родственницей она является, но, как будто некие высшие силы постоянно не допускали того, чтобы между Григорием и ею что-то произошло. Петр Иванович своим откровением не то чтобы сильно удивил сына, но, по крайней мере, последний теперь прекрасно понимал, почему отцу даже смотреть на Вербицкую было не приятно… Впереди Григорию предстоял тягостный, но необходимый им обоим деловой разговор с Ольгой Платоновной. Что до отцовского письма — его, пожалуй, стоит показать разве что Лидии, которая явно не останется безразличной к этому вопросу.3
Как ни странно, именно с Ольгой удалось договориться практически сразу. Решение покойного мужа по имуществу, оговоренное в завещании, ее более чем устраивало, оспаривать его волю и претендовать на деньги, завещанные Григорию, она не собиралась, для нее было важнее, что последний никак не препятствовал отъезду в Киев ее и Сашеньки. Теперь, когда вопрос о наследстве был благополучно разрешен, она спешила покинуть имение в Червинке. Их отъезд был назначен уже на завтра, и Григорию для намеченного серьезного разговора с Лидией пришлось самому незамедлительно выехать в Шеферовку. В отличие от Ольги, Лидия уже не рвалась уехать в Киев сейчас же, все больше жалея о своем скоропалительном решении. Григорий застал ее в имении за сборами в дорогу. Он подошёл к ней вплотную и положил руки на ее плечи, ловя ее растерянный взгляд. — Я же просила Вас не приезжать больше сюда, — кое-как справившись с собой и нарочито переходя на "Вы", с упрёком произнесла женщина. — Но у нас уже вряд-ли будет возможность поговорить до твоего отъезда, а разговор срочный… о Екатерине Вербицкой. — Что?!!! — женщина от возмущения выронила из рук узел с вещами. — Вы специально приехали поупражняться со мной в остроумии? Напрасно трудились, эта Ваша крепостная девка — не самая интересная для меня тема, тем более она, к счастью, давно покинула эти места, тем самым избавив нас от многих проблем. — Боюсь, милая, твое мнение в этом вопросе сильно изменится, когда ты прочтёшь вот это, — он протянул ей отцовское письмо. — Что это? Она прислала из Варшавы очередную кляузу на ненадлежащее с ней там обращение? — голос Лидии сочился ядом, как бывало практически всегда, стоило зайти речи о ее извечной сопернице. Но сейчас Григорий не обратил на это внимания. — Это письмо моего отца, к его завещанию. Женщина нетерпеливым жестом выхватила из его рук бумагу. В самом деле, уже после прочтения первых же строк выражение ее лица изменилось. — Я ведь считала для себя этот вопрос закрытым, после разговора с Петром Ивановичем! — наконец в сердцах воскликнула она, бросая конверт на стол, потом села за него сама. — Почему эта крепачка все время бумерангом возвращается в мою жизнь и рушит все на своем пути! За что? — ее руки в бессилии опустились на стол. — Ты же видишь, никакой уверенности ни в нашем, ни в вашем с ней родстве нет и быть не может, возможно, что она и есть дочь того самого сгоревшего в пожаре в твоём имении крепака Вербицкого, — как бы сам с собой рассуждал Григ. — Но, выполняя последнюю волю отца, я должен все-таки поехать в Варшаву, хотя бы для того, чтобы вытащить ее из того ужасного места и из той ситуации, в которой она оказалась по собственной глупости. — Кажется, ты говорил про публичный дом? — сильно нервничая, Лидия вновь говорила собеседнику «ты», забыв о своей показной холодности. — Ещё минуту назад я бы сказала, что Вербицкой там — самое место, — она снова вскочила со стула и начала мерить шагами небольшую комнату, затем остановилась возле Григория и, заглянув ему в глаза, продолжила: — А сейчас я скажу — езжай! Выкупи ее из борделя, дай ей денег, чтобы хватило уехать куда-нибудь подальше и обустроиться там… Я сама тебе их дам! Она подошла к резному шкафчику, стоявшему в углу комнаты, дрожащими руками отперла его и, вытащив оттуда толстую пачку ассигнаций, без колебаний протянула их мужчине. — Возьми, сколько будет нужно. Главное мое условие — чтобы эта… дама никогда больше здесь не объявилась, ни в этих местах, ни в моей жизни, кем бы она мне ни приходилась! — Лидия с трудом сдерживала рвущиеся наружу злые слезы. — Не хочу ее видеть, ничего больше не хочу о ней слышать… — неожиданно она уткнулась лицом в грудь Григория. — Никогда бы не подумала, что своими руками отправлю тебя к ней. Ты выполнишь мою просьбу? — Я сделаю все, что от меня зависит, в память о моем отце, а также ради твоего и своего собственного спокойствия. Предложу Катерине уехать в любое место, пусть сама выберет, куда именно, и помогу ей первое время там устроиться. Но дальше пусть строит свою жизнь, как считает нужным, постоянно вытаскивать ее из передряг никто не будет. — Напишешь мне оттуда? — Безусловно. Теперь это письмо отца — единственная нить, объединяющая меня с Вербицкой, — Григ кивнул на стол, на котором оно лежало. — Тогда я спокойно завтра возвращаюсь в Киев, а то я совсем не забочусь о Виктории, — Лидия мягко улыбнулась. — Но ведь это будет только завтра? А до этого у нас впереди ещё целая ночь… И Лидия не нашлась, что возразить против этого вполне очевидного факта.***
Лидия с Ольгой и спящим Сашенькой выехали в Киев в карете ранним утром. Ехали молча — никому из подруг не хотелось поддерживать беседу, каждая была погружена в свои нелегкие раздумья. И, если мысли Ольги целиком были посвящены предстоящему обустройству с ребенком на новом для него месте и делам ее парфюмерной мануфактуры, у Лидии не шла из головы сложившаяся у нее личная ситуация. Молодая женщина знала, что Григорий не собирался надолго задерживаться в имении и его отъезд в Варшаву — это вопрос буквально нескольких дней. Их ночь в доме Шеффер традиционно была бурной, но при этом, оба гнали от себя прочь неотступно возвращавшуюся мысль, что это их последняя ночь, а впереди — долгая разлука… Даже сейчас Лидия почти физически чувствовала на себе прощальный взгляд Григория, а в ушах звучали его слова, сказанные в ответ на все ее уверения, что она не может поступить иначе и оставить свою семью — «Главное — знай, любовь моя, я вернусь, я обязательно вернусь за тобой»… В то же время, Николя писал ей, как сильно соскучился по ней за эти неполные две недели ее отсутствия, как они с малышкой Викки ее заждались, намекал на какие-то весьма приятные новости, связанные с его делами службы. В пришедшем от него письме было столько тепла и любви, что Лидия сгорала со стыда, думая о том, сможет ли она, вернувишись, вести себя как ни в чем не бывало — как будто не случилось в ее жизни за это короткое время пылких встреч с Григорием Червинским, и ее мир в очередной раз не перевернулся с ног на голову…***
Григорий Петрович сидел за письменным столом в отцовском кабинете, задумчиво уставившись прямо перед собой, но видел не привычную обстановку кабинета, а картины из недавнего прошлого… Вот он сгорает от страсти к Лидии и тут же она прогоняет его от себя; вот, будто в беспамятстве, рвет кружевную рубашку на Ольге… Ее манящая белая кожа и ярость в светлых глазах… Взбешенное лицо отца… Похороны… Письмо от родителя, символично полученное им как будто бы из того места, откуда никому уже не судьба вернуться… Опустевшее после отъезда Ольги и его маленького брата имение… Предстоящая Григорию долгая поездка… «Надо собраться с мыслями и с силами, поехать в тот мерзкий бордель на окраине Варшавы… Опять придется увидеть ту, которую ещё не так давно, думалось, любил больше жизни, так, что готов был бросить к ее ногам все — имение, деньги, да и саму жизнь, без нее, как казалось, утрачивавшую смысл, а теперь… Боже, откуда во мне столько отвращения ко всему на свете — к Вербицкой, да и к себе самому?.. Как теперь что-то исправить, и возможно ли это сделать в принципе?» Осторожный стук в дверь отвлек его от мрачных мыслей. — Григорий Петрович? Он вздрогнул, разом отвлекаясь от не слишком приятных мыслей. — Да, Павлина, проходи, что ты хочешь? — Я насчёт вещей… — Да, я ведь тебе сказал — собери мне в дорогу вещи, я еду в Варшаву! — Простите меня, старую, Григорий Петрович, но… это как то связано с Катрусей? Не могу не думать о ее горькой доле, с самого Вашего приезда сердце кровью обливается, ведь не чужая она мне, на глазах моих выросла… — Ну полно, не плачь, Павлина. Да, такова была последняя воля отца — позаботиться о Катерине, и я собираюсь ее выполнить. Только вот… Павлина, в ответ, скажи мне правду — ведь ты ухаживала за крепостной Соломией, Катиной матерью, когда ее больную отец привез от Шеффера? Вы были с ней подругами? Она никогда не говорила тебе, кто отец ее дочери Катерины? Павлина испуганно перекрестилась. — Свят-свят, как вспомню, какой Соломийка сюда приехала, на ней места живого не было от ссадин… Зверствовал люто с нею бывший барин, это да, да и здесь ей не сладко пришлось. Думала, не жиличка она, в чем только душа держалась… Но нет, пришла в себя, что значит, молодая была, да вот родов уже вынести не смогла. Насчёт отца Кати не скажу, такого разговора промеж нас не было, само собою считалось, что Степан, муж Соломийки, матушкой Вашей сосланый, ей отцом доводится, а там… Где ж теперь правды доищешься, если она меньше года всего-то в Червинке прожила, а столько всего перенести пришлось… — Павлина опустила глаза, и по ней было видно, что, если она и знает больше — ни за что не скажет. — Хорошо, но самой Катерине никогда не говорили о том, кто ее отец? — Григорий нетерпеливо стучал костяшками пальцев по деревянной столешнице. — Конечно же, нет, барин, кто ж о таком говорить-то вслух станет? Она считала своим отцом только Степана Вербицкого. — Все ясно, Павлина, можешь идти… — Барин, простите уж меня великодушно, но я могу Вас попросить рассказать по приезду, как там моя милая Катруся? «Вот ведь как слепа и безоговорочна ее любовь к Катерине, она для этой женщины все равно останется невинной милой Катрусей, даже выйдя из борделя. А ведь Павлина — всего лишь бывшая крепостная, совсем не из благородных. Способен ли я на подобное чувство?..» — Что, Павлина? Ах, да, всенепременно расскажу. Что-нибудь ещё? — спросил он, видя, что Павлина все ещё мнется у порога, не спеша уходить. Женщина протянула к нему руку, и Григорий увидел на ее ладони… шпильку-застежку для волос, увенчанную крупной розовой жемчужиной. — Что это? Откуда у тебя такая дорогая вещь? — он взял вещицу в руку, внимательно осмотрел. — Камень явно натуральный… — Так в комнате для прислуги девки при уборке нашли, прямо на кровати. Думала, может, кто из молодых крепачек утащил у хозяйки примерить — божатся, что нитки хозяйской не возьмут, строго у нас с этим. — Может, Ольга Платоновна случайно обронила?.. — сказал Григорий и тут же осознал всю абсурдность своего предположения — что делать Ольге в комнате прислуги, да ещё на кровати? Яркой вспышкой озарило воспоминание — как он увлекает Лидию за руку по коридору в первую попавшуюся комнату, вытаскивает шпильки из ее длинных черных волос, и те шелковистым покрывалом рассыпаются по обнаженным женским плечам… От этих воспоминаний сладко заныло сердце и, перехватив мудрый взгляд внимательно наблюдавшей за ним служанки, Григорий невольно закашлялся. — Спасибо, Павлина, за внимательность, я обязательно передам эту вещь… хозяйке. Ясно, что далеко не глупая служанка поняла все правильно, но не собиралась подавать об этом виду. Впрочем, какое имело теперь значение, что думают и говорят о нем его слуги! Павлина поклонилась и вышла, а Григорий вновь погрузился в невесёлые размышления. Как теперь жить и сколько ему придётся прятать от всех людей своё чувство, как будто он — вор?.. Не находя ответа на такой важный для себя вопрос, мужчина что было сил сжимал в пальцах злополучное украшение, пока не услышал хруст ломающейся застёжки.***
Через три дня молодой пан Червинский отбыл в Варшаву… Всего он провел в родовом имении чуть более двух недель, успев за это время похоронить отца и попровожать оттуда хозяйку с малолетним братом. Теперь Григорий ехал в роскошной карете, запряженной тройкой хороших лошадей, включая того самого белоснежного скакуна, которого он купил по приезду на родину, но на душе у него было горше, чем когда он добирался на родину на самых убитых повозках, запряженных старыми клячами, но с сердцем, полным радужных надежд. И, видит Бог, больше всего сейчас Григорий Петрович хотел бы вернуться в тот самый момент, когда он только выезжал из Варшавы, чтобы повести себя совсем иначе, и попытаться что-то изменить. Но увы, это было уже совсем не в его власти…4
Николай Дорошенко искренне радовался возвращению Лидии домой. Он действительно успел соскучиться по любимой женщине, но особенно не хватало ее малышке Викки, впервые так надолго оставшейся без мамы. Конечно, служанки со всем усердием старались заботиться о маленькой панночке, но она успокаивалась только на руках у Николая, оглашая весь дом истошным ревом, стоило ему только попытаться передать ее кому-то другому. У девочки вовсю резались зубки, и она сделалась ещё более капризной и нервной, чем обычно. Если в прежней семье все детские заботы полностью брала на себя его бывшая супруга Елена, то сейчас он в полной мере ощутил, насколько со сложными проблемами ему пришлось столкнуться. Из-за этого у Николя больше ни на что не оставалось времени и сил — едва приехав со службы, он занимался исключительно малышкой, пока она не засыпала в его постели, впрочем, иногда сон одолевал мужчину первым. Сейчас, глядя на то, как Виктория тянется ручками к матери и радостно гулит, улыбаясь им обоим, Николай действительно почувствовал себя по настоящему счастливым. Как же хорошо было вдвоём обнимать Викки, целуя нежные фарфоровые щечки девочки, любуясь ее улыбкой с немногочисленными пока зубами, и просто взаимно наслаждаться общением друг с другом! Пожалуй, именно в эту минуту молодая женщина почувствовала себя наконец приставшей к родному берегу после долгих метаний по бурным волнам преследовавших ее страстей и жизненных неурядиц. По настоящему вернувшейся ДОМОЙ, где тебя всегда ждут и любят. Пусть за плотно запертым окном осталось серое небо и промозглый ноябрьский дождь, здесь и сейчас имеют значение только они сами — трое счастливых людей, взрослые и ребенок, собравшиеся в тепле и уюте просторной гостиной. Каким незначительным сейчас казалось для пани Шеффер все остальное! Любые слова в такие моменты были лишними. — Надеюсь, тебе удалось отвлечься и решить все хозяйственные вопросы в имении? — все же спросил у нее Николя спустя несколько минут. — Конечно, безумно жаль Петра Ивановича — он ещё мог бы жить да жить… Ты передала мои соболезнования Ольге Платоновне? — Да, к сожалению, она не смогла к нам заехать — малыш Сашенька и так очень утомился в дороге. — Ты хочешь сказать, что она забрала с собой в Киев маленького сына Петра Ивановича? У нее огромное сердце… Но как к этому отнёсся Григорий Петрович, ведь это его единокровный брат? — Мне сложно понять ход мыслей Григория Петровича, а уже тем более судить о его морали, — голос Лидии невольно дрогнул. -Да, младший Червинский всегда отличался… особой моралью, — видя, что женщине эта тема не слишком приятна, Николай не решился ее продолжать. Вместо этого он обнял Лидию. — Не хотелось сообщать тебе в письме потрясающие новости — из столичной Государственной канцелярии пришло указание о создании в Киеве новой структуры — Постоянной Патентной комиссии по контролю за качеством алкоголя, выпускаемого местными мануфактурами, она будет принимать решение о выдаче патентов и распределении акцизов. Меня назначили ее председателем, вот, готовлюсь принимать дела, вернее, начинать их придется практически с нуля, — несмотря на сложность этой задачи, в голосе его звучала гордость. — Значит, Юрий Абрамович ещё успел направить в столицу письмо перед своей гибелью? — Да, теперь мне никак нельзя подвести его, раз он доверил это мне… — То есть мою мануфактуру по производству шеферовки с уверенностью можно закрывать? — слегка улыбнулась женщина. — Нет, но производить придется только продукцию наивысшего качества, чтобы никто и никогда не смог сказать, что я пользуюсь служебным положением и прикрываю недобросовестность пани Шеффер… Пусть твоя шеферовка будет эталоном качества и, даст Бог, организуем все так, что ты ещё в столицу ее поставлять будешь… Лидия благодарно смотрела на своего Николя. Теперь ей и в голову не могло придти, как она могла предпочесть этому во всем ее поддерживавшему человеку легкомысленного непредсказуемого Червинского с его весьма условными морально-нравственными устоями… Нет, определенно, только с Николаем Дорошенко ей будет хорошо и спокойно, он и Викки — ее настоящая семья. Что до Грига… Она прикажет себе выбросить из головы все мысли о нем, сотрёт из памяти воспоминания о проведенных ими вместе жарких часах и минутах, не выдаст себя даже дрожью, все ещё помимо воли охватывающей все ее существо при одном только упоминании его имени. Но в глубине души Лидия знала, что все равно будет ждать от него вестей.***
Прошла зима, в воздухе уже веяло весной, когда однажды вечером к ещё заснеженному киевскому дому Дорошенко подъехала богато украшенная карета, и из нее вихрем черных атласных юбок и кружев выскочила Ольга Платоновна Червинская, скорее спеша укрыться от промозглого ветра в теплом доме. Сразу бросалось в глаза ее выражение лица, резко контрастировавшее с траурным одеянием вдовы — лицо несказанно счастливого человека. Лидия и не отходившая от нее Викки, забавно топавшее на нетвердых ещё ножках голубоглазое очарование в темных кудряшках, вместе встречали гостью. После обычных дружеских приветствий Лидия, едва заглянув в сияющие глаза подруги, не удержалась от нетерпеливого вопроса: — Что у тебя стряслось? Даже не вспомню уже, когда я тебя такой видела… Я и приготовиться к твоему приезду толком не успела, твоя записка опередила тебя всего на час! — Лидди, милая, это все совершенно не важно… — Ольга присела на диван, беря на руки потянувшуюся к ней девочку и доставая из ридикюля специально для нее захваченные лакомства. — Гораздо важнее вот это… — она вытащила оттуда же сложенные вчетверо листы бумаги, исписанные мелким аккуратным почерком. — Интересно, что это может быть? Ты наконец оформила опеку над Сашей? — Не угадала, лучше… — Ну, прямо не знаю, от чего ты можешь так сиять. — Юрий Абрамович… Он… Он жив… Лидия от неожиданности на минуту потеряла дар речи, а, когда смогла говорить, вопросы посыпались на Ольгу один за другим: — Но… как такое вообще возможно? Так просто не бывает, может, ты зря тешишь себя надеждой? Боюсь, чтобы потом тебе не было ещё больнее… — Нет-нет, я знаю, что говорю. Вот его письмо из Петербурга, оно датировано ещё декабрем, но Юрий Абрамович направлял его в Червинку, он ведь не мог знать, что нас там уже нет… А управляющий привёз мне почту из имения только на днях. — Неужели правда? Но… чье тогда тело обнаружила полиция? И где был пан Хейфец все это время? Я уже ничего не понимаю… — Он все написал в этом письме. Еремеев тогда бросил его тяжело раненым в лесу, привязав в дереву и рассчитывая на скорую мучительную смерть своей жертвы. Так бы, наверное, и было, но находившегося на грани жизни и смерти Юрия Абрамовича нашли местные крестьяне и выходили его, он несколько месяцев жил в крестьянской семье в одном из сел соседнего Куликовского уезда, потом без денег на перекладных добирался до ближайшего города на своем пути — до Чернигова, только там смог получить денежный перевод из столицы и ехать дальше. В Петербурге он перенес совершенно необходимую ему операцию — нож не задел его сердце, но повредил и без того проблемное легкое. Он написал мне, как только пришел в себя. А убит был кто-то другой — тело нашли уже частично разложившимся, лицо было совершено не узнаваемым, да и я была в таком шоке от этой новости, что запросто могла ошибиться. — Это чересчур невероятно, чтобы быть правдой, слишком уж похоже на сказку, — изумлению Лидии не было предела. — Но это его почерк. Почему бы и не случиться сказке с хорошим концом?.. — сердце Ольги Платоновны готово было выпрыгнуть из груди от счастья. Она столько ждала, верила в свою любовь даже вопреки здравому смыслу, и вот наконец Господь вознаградил ее за долгое терпение. — Теперь Юрий настаивает на моем скорейшем приезде в столицу, он пишет, что смертельно соскучился. Но ия уж точно не меньше! — Подожди, надеюсь, ты не уезжаешь прямо завтра? У тебя ведь Сашенька, имение, мануфактура… — Что ты, конечно же, нет. Примерно месяц ещё уйдет на оформление опеки над Сашей, конечно же, в первую очередь я напишу Юрию о мальчике, мы теперь только вместе. И траур по Петру Ивановичу я собираюсь носить, как положено, год — жизнь научила меня более чем серьезно относится к браку. Ну, а мануфактура… Постепенно перевезем оборудование в столицу, что-то будет выгоднее купить там, на месте. — То есть, похоже, твоими духами теперь будут пользоваться столичные модницы? — Тебе я буду регулярно присылать самые модные ароматы, так что ты от них не отстанешь. — Ну вот, я сейчас точно знаю, какая счастливая семейная пара станет крестными родителями для Викки. Не зря мы столько раз откладывали крестины, ведь у малышки была только крестная мама, зато теперь будет и достойный крестный отец… Мы как будто бы догадывались, что так в итоге и будет, — поддержала счастье подруги Лидия. — Прости мою бестактность, но разве не ты сама раньше говорила мне, что Николай Александрович — идеальная кандидатура на эту роль? — лукаво переспросила Ольга. — Как видишь, с тех пор многое изменилось, и Николя для Виктории может быть только настоящим отцом, по крайней мере, она его воспринимает только так, — улыбнулась Шеффер, и тут же перевела разговор на другую тему: — Но, постой, а как же с твоим наследством, ведь вступить в свои права ты сможешь только через полгода после смерти мужа, а ещё осталась пара месяцев. — Завещание Петра Ивановича никто не оспаривает, так что мое присутствие здесь не очень нужно. Кстати, Григорий Петрович Червинский прислал из Франции запрос о переводе причитающейся ему из наследства суммы денег, и я дала добро, так что с ним мы в расчете. — Подожди — подожди… — у Лидии сразу потемнело в глазах от такой новости. — Ты хочешь сказать, что Григ… Григорий Петрович забрал из банка ВСЕ свои деньги? — Да, видимо, его планы никак не связаны с возвращением в родные пенаты. В конце концов, это его деньги, и он волен поступать с ними, как ему вздумается. — Да, конечно, ты права, но ведь ты могла не давать согласие на перевод до истечения шести месяцев. Это не совсем законно. — Видимо, деньги зачем-то понадобились ему срочно. Но я не собиралась претендовать на них, и мне совершенно неважно, когда он их получит… — проговорила Ольга, но, взглянув повнимательнее на свою подругу, осеклась: — Я не знаю, что вас связывало с Григорием Петровичем, но не думаю, что с ним случилось что-то нехорошее. Всегда надо верить в лучшее, и рано или поздно оно осуществится, ты же видишь… «Самое лучшее что ты можешь сделать — продолжать ничего не знать и дальше», — едва не вырвалось у Лидии, но вслух она ничего так и не произнесла. Ещё немного поболтав с витавшей в радужных мечтаниях подругой и наконец распрощавшись с ней, пани Шеффер надолго задумалась. Вторая новость поразила ее не меньше, чем возвращение чудом выжившего Хейфеца. Если в первом случае она просто от души порадовалась за Ольгу и пожелала ей заслуженного счастья, то неожиданная просьба Червинского вызвала в ее душе самые противоречивые чувства. Никаких вестей от Григория не было с самого ее отъезда из Нежинского уезда, хотя не проходило и дня, чтобы она, пересматривая почту, с затаенной надеждой не выискивала среди прочих заветный конверт, пришедший пусть из самых дальних далей, свято веря в то, что раньше или позже его увидит… Лидии было бы достаточно просто знать, что у Грига все хорошо, что он благополучно решил все свои вопросы, в том числе со своей бывшей крепостной, а ныне чуть ли не их общей сестрой Вербицкой. Но, стоило Шеффер вспомнить о своей извечной сопернице, как в голове закрутилась круговерть из не самых приятных мыслей. Неужели… опять? Всё та же Катерина сумела увлечь Григория настолько, что он позабыл обо всем на свете и передал ей все, что имел, для чего и запросил срочный перевод денег из отцовского наследства? «Нет, такого просто не может быть, ведь ничего не понятно с их родственными связями, да и публичный дом вряд ли добавил ей привлекательности в его глазах»… В ушах ее вновь зазвучал горячий шепот Грига в момент их прощания: «Главное — знай, любовь моя, я вернусь, я обязательно вернусь за тобой»… Впрочем, умом она всегда понимала, что верить словам этого мужчины не стоит ни при каких обстоятельствах, но сердце спорило с этим, порой из последних сил… «Может быть, он просто находит в ее поддержке свое счастье, ему жизненно необходимо чувствовать себя нужным, защитником «слабой и угнетенной» Катерины? Кто знает»… Ведь, появись Григ сейчас в жизни Лидии и позови ее с собой — разве смогла бы она все бросить и уехать с ним, все равно куда? Она сама не могла дать четкий ответ на этот вопрос, даже самой себе. Может быть, да, но, вероятнее всего, нет. «Отпусти его, отпусти от себя все мысли о нем, и тебе станет легче»… — настойчиво твердил ее внутренний голос. Она знала, что, раньше или позже померкнет перед ней яркий образ Григория, возможно, пройдет несколько лет, и ей постепенно перестанет слышаться в ушах его глубокий вкрадчивый голос. Пусть он уходит в свою жизнь, а у неё своя судьба, самое дорогое в которой — её семья, преданный ей Николя, который никогда не вызывал в ней пылких чувств и уж тем паче не воспринимался ею как предназначенный для нее судьбой, но, несмотря на это, был приведён к ней самим провидением по тернистому пути из ошибок, страданий и боли. Лишь бы только он никогда не узнал о ее нынешней одержимости другим, тем самым избежав новых душевных терзаний. Она сохранит свою тайну и переболеет ею в одиночестве, не давая ему повода для каких-либо сомнений. Ведь даже самая яркая, с головой захватывающая страсть по сравнению с ценностью семейных отношений теряет свою значимость. С такими мыслями Лидия любовно обняла, поглаживая по рассыпавшимся кудряшкам, игравшую на ковре у ее ног малышку Викторию — живое напоминание о том, какую роль сыграл в ее жизни Григорий Петрович Червинский.5
В это самое время молодой темноволосый стильно одетый мужчина поднимался по трапу белоснежного океанского парохода «Атлантика», стоявшего в проливе Ла Манш, который спустя несколько часов должен был отправиться из французского порта Гавр к американским берегам. По весеннему теплый ветер трепал каштановые кудри молодого человека, развевал полы новенького, с иголочки, сшитого по последней моде сюртука, идеально сидевшего на его стройной фигуре. Он с удовольствием подставлял лицо освежающему ветру, раздумывая о том, чего ему стоит ждать от предстоящей поездки за океан, на которую его подвиг все тот же неистребимый дух авантюризма. Впрочем, не только он… — Monsieur Chervinsky (Месье Червинский)? — голос служащего, проверявшего его билет, вывел Григория из состояния глубокой задумчивости. — Oui c'est moi (Да, это я), — также по французски ответил он. Безукоризненный говор никак не выдавал в нем иностранца. — Bienvenue sur notre navire, vos documents sont en règle, (Милости просим на наш корабль, Ваши документы в порядке), — улыбка служащего была ослепительной — чувствовались годами вышколенное отношение к пассажирам первого класса как к самым желанным персонам. Однако в свою комфортабельную каюту Григорий не спешил. Он остановился на верхней палубе, задумчиво глядя вдаль на расстилавшиеся, сколько глаз не кинь, изумрудные морские волны, на людскую суету в порту и растворяющйся в утренней дымке многолюдный город Гавр французской Нормандии. Медленно рука мужчины опустилась в карман сюртука, вытащив оттуда запечатанное письмо, в котором он писал о происходивших с ним событиях и о своих планах, но которое так и не отправил до своего отъезда. Одного мимолётного взгляда на написанный его рукой до боли знакомый адрес той, о которой и здесь он не переставал думать — село Шеферовка, Нежинский уезд Черниговской губернии, Россия — хватило, чтобы перед глазами безостановочно поплыли воспоминания.***
…Четыре месяца назад на прекрасных лошадях он доехал до Варшавы в рекордно короткие сроки — дорога из Нежина заняла всего около десяти суток. Встреча с Екатериной Вербицкой, которой он так опасался, действительно была не из приятных. Он застал ее борющейся с одной из тех болезней, о которых в приличных кругах не принято говорить вслух, или, если уж доводится упоминать, то она стыдливо именуется «французской болячкой», но избежать которой, с учётом специфики «работы» его бывшей крепостной, весьма затруднительно (прим.авт. — речь идёт о сифилисе). Разумеется, по состоянию здоровья в этот период Вербицкая не обслуживала клиентов, и, даже чтобы с ней просто встретиться, Григорию пришлось предпринять некоторые усилия. Впрочем, золото любят везде, и вскоре Червинский уже входил в крошечную комнатушку, располагавшуюся на чердаке заведения, где теперь жила Катерина. Бледная, с ввалившимися глазами, совсем исхудавшая, как никогда невзрачная, она лежала на узкой кровати, выглядя гораздо старше своих двадцати лет, безразличная ко всему на свете. Древнейшая профессия даже за непродолжительное время не могла не оставить своеобразный отпечаток на ее внешности. Если она и удивилась появлению у себя Червинского, то виду не подала… — Доброго дня, Катя… Ты не хочешь поздороваться со мной? Я проделал долгий путь ради разговора с тобой, — Григорий говорил как можно ласковее, стараясь не вызвать агрессии с ее стороны. — И Вам не хворать, Григорий Петрович. Я благодарна Вам за вольную, но не более того. Не могу понять — что Вам ещё от меня нужно, почему Вы все время преследуете меня? Любуетесь моим грехопадением? — если в начале разговора взгляд ее был невидящим, потухшим, то, по мере нарастания эмоций, глаза женщины заблестели, из них полились традиционные слезы. — Ведь это все Вы и вся Ваша семья Червинских сделали меня таким чудовищем! Анна Львовна воспитывала меня как барышню, только вот позабыла объяснить, что рожденная крепостной барышней никогда не станет, и все в этом мире имеет свою цену! Я оказалась выброшенной в этот мир, но совершенно к нему не приспособленной! Потом Вы, и Петр Иванович пытались указать мне моё место… — Петр Иванович умер. Екатерина недобро усмехнулась. — Поделом… Добра от этого человека я не видела. Чем ещё порадуете меня, Григорий Петрович? — Он завещал позаботиться о тебе, — слова о том, что Екатерина, возможно, является дочерью его отца, комом встали в горле, и Григорий не смог заставить себя их произнести. — Да? С чего бы это такая доброта к какой-то крепачке? Впрочем, если эта забота выражена в деньгах, давайте мне их, да проваливайте своей дорогой. Выпью на них вина за Ваше драгоценное здоровье. Только отработать Вам их, увы, не смогу — сами побрезгуете, ведь наверняка про болезнь мою Вам уже доложили. — Как ты лечишься? — Григорий чувствовал, что не может больше здесь оставаться и почти физически задыхается. — Вашими молитвами! За какие гроши? — Катерина хрипло рассмеялась. — Осмотр у доктора пани оплатила, а дальше, раз не зарабатываешь — лекарства только за свой счёт, нахлебники никому не нужны… — Почему не уйдешь отсюда? Зачем тебе была вольная, если ты всё равно по факту осталась крепостной в стенах этого заведения? — А кто мне бесплатно комнату сдаст? Кормиться на что прикажете? И так долг за мной перед хозяйкой числится — в последнее время-то с меня больше расходов… — Сколько? Если я поговорю с твоей хозяйкой и погашу твой долг — ты уйдешь отсюда, не будешь больше этим заниматься? — А Вам что до моих занятий? Каждый зарабатывает на хлеб, как может, если не повезло родиться с золотой ложкой во рту. Мадам меня, без сомнения, отпустит — сейчас я могу у нее работать разве что на черных работах, прибыли с меня все одно никакой… Но куда я отсюда пойду? — А куда тебе бы хотелось? — Что, и в Париж отвезёте, пан Григорий? — с издёвкой спросила Катя, но в глазах ее мелькнуло подобие интереса. — Если ты считаешь, что этот город сделает тебя счастливой — отвезу, и даже жилье на первое время там тебе оплачу. Надеюсь, ты себе там сможешь найти более достойное занятие… Французский ещё не успела позабыть? Но сначала — поехали в больницу, если ты, конечно, не хочешь, чтобы твоя болезнь развилась до такой степени, что ее уже невозможно будет вылечить… — он говорил, не останавливаясь, чтобы не дать ей опомниться и не превратить снова весь разговор в бессмысленную словесную перепалку. Катерина приподнялась на локте и, прищурившись, посмотрела в темные глаза своего бывшего хозяина. — Вы… что, правда хотите мне помочь, пан Григорий? — голос ее дрогнул, из него вдруг сам по себе исчез сарказм, оставив лишь искреннее недоумение вперемешку с недоверием. Видно было, что на пути Вербицкой давно уже не встречались люди, желавшие ей помочь без всяких условий, настолько давно, что она перестала верить в существование таковых. — Зачем это Вам? — Это не только мое решение, но и моего отца и… ещё одного человека. — Я его знаю? — Её. Да, и неплохо. Это твоя бывшая хозяйка, пани Лидия Ивановна Шеффер, она передала для тебя деньги. Зря он это сказал… В глазах Екатерины заплескался неподдельный страх, она мелко перекрестилась. — Och, Święta Matko Boża (О, Святая Богородица)!..- невольно вырвалось у нее по польски, стоило ей только вспомнить о грозной пани Шеффер. — Этот мир перевернулся? Зачем это ей понадобилось?! — Считай это попыткой искупить свою вину, если тебе так проще. Неясно было, поверила ему его бывшая крепостная, или нет, но, по крайней мере, ехать лечиться согласилась.***
Договориться с хозяйкой в самом деле оказалось проще, нежели с самой Катериной. Передав местной мадам определенную сумму денег, тем же вечером Григорий перевез Вербицкую из борделя в варшавскую больницу, специализировавшуюся на лечении «стыдной французской болезни». Первой его мыслью было — дать ей денег и сейчас же уехать подальше отсюда, но что-то в ее взгляде остановило Григория. Некое чутье подсказывало ему, что оказанная им сейчас помощь не пойдет впрок — стоит ему исчезнуть из ее жизни, как, вероятнее всего, Катерина сбежит из лечебницы, бездумно потратит деньги и вновь окажется на самом дне жизни. Женщина, пожалуй, впервые с момента их встречи вела себя на редкость покорно, не грубила и не огрызалась с ним, а лишь подавленно молчала, сгорая со стыда за свою щекотливую проблему… Пан Червинский подумал… и остался в Варшаве, сняв небольшую квартирку в исторической части города и не досаждая Вербицкой своими посещениями. Ему неожиданно понравилась сама атмосфера Варшавы, не так давно ещё бывшей столицей распавшейся полвека назад Речи Посполитой, столь непохожая на откровенно провинциальный Нежин, и он просто наслаждался жизнью, бродя в одиночестве по ее почти европейским улочкам, вымощенным булыжником, заходя в маленькие уютные кофейни, вслушиваясь в звуки чужой, но вполне узнаваемой речи и размышляя о вечном. В свой прошлый визит он почти не видел этого города — уж больно специфичные места тогда пришлось ему посещать, и сейчас Червинский с лихвой наверстывал упущенное, не строя никаких определенных планов на будущее и просто наслаждаясь жизнью.***
Однажды, когда он сидел в одной из таких кофеен с номером «Варшавских ведомостей» в руках, к нему подошёл немолодой уже солидно одетый человек. Слегка кашлянув, он заговорил с паном Червинским на ломаном русском, попросив разрешения присесть рядом за столик. Его расчет оказался верным — соскучившийся по родной речи Григорий с удовольствием поддержал беседу, из которой молодой человек узнал, что перед ним — биржевой маклер, занимающийся в том числе продажей недвижимости и земель. Среди прочих в особенности заинтересовали Григория рассуждения незнакомца о том, что наиболее выгодным в настоящее время вложением денежных средств, с его слов, являлась концессия немалых земельных площадей за океаном — Штаты на диком Западе были крайне заинтересованы в освоении огромных плодородных территорий, и все силы были направлены на проведение поиска и выявление заинтересованности потенциальных кредиторов самыми выгодными условиями, в частности, последующей передачей освоенных ими земель в собственность. Подданство при этом не имело никакого значения, основным критерием выступала платежеспособность. На сумму, причитающуюся ему от отцовского наследства, Григорий не мог и помыслить о приобретении в собственность сколько нибудь существенных территорий в ни в родном Нежинском, ни здесь, в Варшавском уезде, но, посмотрев стоимость концессионных земель, после несложных вычислений он взялся за голову от нарисовавшихся перед ним возможных перспектив. — Всё, что нужно сделать — это подписать контракт на предстоящую концессию, — разъяснил ему маклер. — По прибытию в штаты вы получите документы на землю. Если бы я пытался Вас обмануть, я бы заговорил сейчас об авансе, но это не тот случай, поверьте. Всё деньги Вы внесёте уже на месте, единственное условие по подписываемому Вами контракту — зарегистрировать Ваше прибытие в штаты в течение полугода с момента его подписания. Из французского порта Гавр ежемесячно отправляются пароходы, зафрахтованные компанией, занимающейся концессией земель. Когда Вы сядете на пароход — в Штаты телеграфируют, и Вас там будут ждать. Притягательная при всей своей авантюрности идея накрепко засела в голове Григория. Теперь в газетных новостях его больше всего интересовали цены на недвижимость и информация о событиях, происходивших за океаном. В конце концов, открывавшиеся перед ним заманчивость и грандиозность этого проекта взяли верх над рассудительностью, и нелёгкое решение было принято. Он написал в Нежинский банк ходатайство о переводе во Францию причитающихся ему денег в золотых монетах Российской империи, зная, как ценятся они во всем мире. После этого ход событий для него резко ускорился…***
— Так уж вышло, что мой теперешний путь лежит во Францию, через Париж. Помнится, ты говорила о своем желании переехать туда и, если за это время ты ещё не передумала… С этих слов Григорий начал свой разговор с Катей, когда приехал за ней в больницу по истечении ее почти двухмесячного лечения. Ещё больше похудевшая, насколько это вообще было возможно, осунушаяся за время своего пребывания в больнице, Катерина подняла на него глаза, обведенные темными кругами. В них одновременно читались недоверие к его словам и решимость изменить свою судьбу. Наконец после некоторой паузы решимость победила: — Здесь меня ничего более не держит, пан Григорий и, если Вы позволите мне собрать вещи… Теперь их роли радикально изменились. Молчаливая и покорная, девушка сама искала внимания пана Червинского, всеми силами стараясь услужить ему… Григорий же никак не мог определиться со своим нынешним отношением к ней — воспринимать ее как сестру он себя заставить так и не смог, а от одной мысли о каких-то иных отношениях с ней к горлу подкатывало отвращение, стоило только вспомнить о ее недавнем прошлом… В который раз подивился тому — что он мог в ней находить когда-то? Пожалуй, касательно нее первоочередным для него сейчас было разве что чувство долга перед отцом и обещанием, данным Лидии. По дороге во Францию Катерина вела себя тише воды, ниже травы — Григорий не узнавал ее, помня ее эксцентричные поступки в Червинке, агрессивность и даже злобу в Варшаве. Все ее попытки как то высказать свою благодарность оставляли его сдержанно-равнодушным, он все больше отмалчивался и делал вид, что не замечает её. Видя тщетность своих усилий, Катерина оставила их, обращаясь к своему покровителю только в крайнем случае по самым необходимым вопросам. По прибытию в Париж он снял для Вербицкой скромные апартаменты на самой окраине города, оплатив их за полгода вперед. Самого Грига теперь задерживал здесь только срок, необходимый для перевода денег из банка России… — Я оставлю тебе денег на первое время, — глядя, как грузчики носят из кареты в дом вещи Катерины, обратился он к своей спутнице. — Но ты уж постарайся сама здесь устроиться, найди нормальную работу… Катерина смотрела на него непонимающими глазами. — А как же… Вы, Григорий Петрович? Вы хотите сказать, что не останетесь здесь, со мной?! — Ещё некоторое время назад я был бы в полном восторге от твоего предложения, — несмотря на усмешку, прячущуюся под усами, голос его был невесёлым. — А сейчас извини, но нет, пани Катаржина… — Подождите, Григорий Петрович! — в голосе ее слышалось отчаяние. — Мне ведь совсем не это нужно! К чему Париж, когда… Я… хочу просто поехать с Вами, и неважно, куда… Я не буду Вам говорить о каких-то чувствах, это все пустое, но… как же тяжко, когда никого нет рядом, когда совсем одна, в целом мире, который всегда так жесток, — по щекам ее ручьями лились слезы… — Ещё раз прошу меня простить, но это совершенно невозможно. Счастливо оставаться… — с трудом выдавил из себя Григорий в ответ на эти ее, пожалуй, первые искрение слова. Он уезжал, стараясь не оборачиваться, боясь не выдержать самого вида ее слез. Казалось, она заведомо чувствовала именно те струны его души, которые не могут оставить его равнодушным, и затронула именно их. Насчёт одиночества он понимал ее как никто другой, так как сам, несмотря на многочисленных друзей и любовниц, по сути, всю жизнь оставался одиноким, ища, но так и не найдя человека, который пожелал бы на всю жизнь стать для него по настоящему близким. Но сейчас перед ним был не тот человек… Интуитивно он понимал, что в эти минуты надолго, возможно, даже навсегда прощается с Екатериной, оставляя вместе с ней за спиной немалый отрезок своей жизни… Впрочем, когда-то он уже думал, что больше никогда ее не увидит, но, похоже, на небесах все было предрешено совершенно иначе. Пусть будет, как будет — тем меньше всего его будет связывать с этими местами и задерживать здесь… Но, несмотря на то, что обещанное Григорий выполнил, казалось бы, в полном объеме, — на это ушли все деньги, полученные им от Шеффер, кроме того, пришлось добавить некоторую сумму своих, покоя его душе это не принесло. Как построит теперь свою жизнь некогда бывшая для него центром мироздания, а сейчас ставшая ему совершенно чужой Вербицкая? Ещё почти месяц он прожил в Париже в ожидании перевода, но заехать к ней больше так и не решился до самого своего отъезда, опасаясь опять увидеть в ней те самые ужасные перемены по возврату к ставшему для нее привычным образу жизни. Впрочем, в любом случае он больше ей не хозяин и никак не вправе распоряжаться её судьбой.***
Печальные мысли стоявшего на палубе Григория Червинского постепенно уносились от него вместе со свежим морским ветром. Похоже, на данный момент его мало что задерживало здесь, в Старом свете. Вместе с небольшим чемоданчиком он, казалось, забрал с собой все свое прошлое — причитавшуюся ему часть отцовского наследства, которой вскоре предстояло превратиться в новые земельные угодья Червинских в Новом Свете, и тянущие душу воспоминания… Самым болезненным среди них было воспоминание о той, кому он так и не смог отправить злосчастный конверт. Лидия, страстная и нежная, как сама ночь, его милая купчиха, помещица имения Шеффер… Его любовь, теперь принадлежащая другому, та, забыть которую не поможет ни время, ни расстояние. Молодой человек вдруг ярко представил прямо перед собой ее светлые глаза, вопросительно смотревшие прямо в самую душу. Сколько надежды было в этом взгляде! Лидия ждёт его и сейчас, в этом Григ был уверен. Только вот он ей таким не нужен, он способен сейчас лишь разрушить всю их жизнь, ее и их маленькой дочки Виктории, так похожей на него и на свою мать одновременно… Поэтому совсем скоро он будет очень далеко отсюда, и там, на новом месте, его ждут новые свершения, открытия и, безусловно, новые трудности, без которых просто невозможен путь к настоящему успеху. Он четко представлял себя состоятельным владельцем огромных земельных угодий, собственного дома в колониальном стиле, обставленного роскошной мебелью, почет и уважение со стороны новых друзей и деловых партнёров, да и просто знакомых. Он должен, просто обязан реализовать, пусть на другом конце света все, что никак не удавалось ему здесь! И тогда он сможет вернуться к своей Лидии — именно таким, полностью состоявшимся, победителем во всех смыслах… или не вернуться вообще. С этими мыслями пальцы Григория Червинского, до этого судорожно комкавшие бумажный конверт, резко разжались. Письмо белоснежной птицей на мгновение взлетело над палубой парохода и, подхваченное лёгким бризом, плавно опустилось прямо в пенные волны Ла Манша, с тем, чтобы без следа исчезнуть в морской пучине и никогда уже не быть доставленным своему адресату… Только пара морских чаек ещё с минуту покружились над тем местом, куда оно упало и, почувствовав себя обманутыми, с жалобными криками улетели прочь.