рододендрон

      В Пандемониуме — самой богатой стране кронхолма — о таких вещах разговаривать не принято. Тем более здесь, в Сааре, черно-белой столице черно-белого государства, выстланной мрамором, золотом и александритом, где на каждом углу расположены кофейни и бордели, а в воздухе висел волокнистый запах ванили, дорогого табака и сырости, особенно об этом не принято говорить в обществе господина Клебера, самого успешного инженера корнхолма. «Не говорят», конечно, о его детях — и о том, что они соулмейты. Господин Клебер был немолодым мужчиной с хитрым как у хорька лицом, пронзительными серо-голубыми глазами и улыбкой острой как лезвие ножа. К сорока восьми годам он уже почти полностью облысел, посему начал бриться на лысо — гордость не позволяла ему щеголять с островками оспин на затылке, обрамлённых редкими жидкими волосинками — из-за чего стал выглядеть ещё суровее и неприветливей, чем обычно. Мариус Клебер был почитаем коллегами, умел расположить к себе прессу и был наделён выдающимся умом, смекалкой и недюжинной, невообразимой выдержкой. Его давний приятель, Лазаар, посмеивался, мол, если скормить Мариусу железяку, то он просрётся пулями и даже не обратит на это внимания. Господин Клебер отвечал на подобные хохмы загадочным неоднозначным взглядом усталых серо-голубых глаз и сухой невыразительной улыбкой. Но о детях заговаривать не любил, да и кому, скажите на милость, захочется о таком разговаривать? — Повернись, дорогая, — Рамона вложила свою молочно-белую ручку в шершавую ладонь отца и послушно крутанулась, звонко и заливисто рассмеявшись. Оборки карминового платья шевелились в такт её движениям. Мариус поджал тонкие губы, сдвинул кустистые брови к носу. — Красавица. Как всегда бесподобна. Рамона отмахнулась, как делала всегда выслушивая комплименты. — Лести я и вечером наслушаюсь, — девушка заметила, что из-за лифа, обшитого аметистами, выбилось несколько ниток. Она вспорхнула на табуретку, откинула палантин чёрных волос на спину и прищурилась, всматриваясь в свое отражение. Чёрт возьми, действительно нитки. Светлое личико Рамоны мгновенно посуровело, губы скривились в непритязательной гримасе. — Ты погляди, папа, и это сделали профессионалы? — только руки, растущие из одного небезызвестного места могли так некачественно обработать парчу. Девушка провела рукой по корсету, прощупывая шероховатости и несовершенности ткани. — Поразительно, просто поразительно, день рождения Ксавье всего через шесть часов, а я... — Слишком беспокоишься о своем внешнем виде, — господин Клебер напряженно рассматривал фигурку дочери, вальсирующей на краю табуретки под оранжевым светом ламп. Он видел озабоченное выражение её юного лица и капельку гиацинта, поблескивающую между её ключиц, когда она наклонялась к зеркалу. Порой она напоминала ему Ноэми — её мать — ибо была такой же миниатюрной и ловкой, складной, уравновешенной и одаренной, хотя внешне они отличались друг от друга как день от ночи. У Рамоны деликатные, аккуратные руки, дивные волосы цвета воронова крыла, каскадом ниспадающие до пояса, атласная персиковая кожа и чувственные губы. Глубоко посаженные глаза глядели лукаво и с усмешкой из-под длинных чёрных ресниц, и в этих глазах... отстранённых, коньячно-чёрных, горел огонь. Мариус причмокнул, отпив из гранёного бокала бурбон. — Слишком переживаешь о дне рожденье, который, между прочим, не у тебя. — Не у меня, верно, но свой восемнадцатый день рождения я не помню, — Рамона развернулась к отцу в профиль, неотрывно разглядывая себя в отражении зеркала. Бриллиантовые заколки, придерживающие пряди волос на затылке сверкали, когда она наклоняла голову, старательно поправляя декольте. Ноэми никогда не была такой дотошной и придирчивой, зато славилась как отъявленная брюзга и недотрога, которая, заметив дефект, немедля бы вернула платье на доработку изготовителю. Лицо Рамоны просияло, она горделиво расправила узкие плечи. — Восемнадцатилетие брата постараюсь сделать незабываемым. Мариус не улыбнулся, но по его тяжкому вздоху Рамона догадалась, о чём он подумал, и поспешила его ободрить. — Ну полно, отец! — она хлопнула в ладоши, одарив Мариуса одной из своих самых безукоризненных улыбок. Улыбок столь ярких и обезоруживающих, что за ними невозможно было разглядеть уязвлённую гордость и покоробленное самолюбие. — Я хотела сказать, что никто в Пандемониуме не развлекается так, как я. Ты тоже мог бы постараться, хотя бы ради Ксавье. — она протянула к господину Клеберу руки, закованные в плотные чёрные напульсники, почти такие же прочные как рыцарские латы. — Я стараюсь. Господин Клебер, кряхтя, поднялся с кожаного кресла и со звоном опустил бокал на кедровую тумбу. Рамона продолжала улыбаться, но старик не мог побороть острого отвращения, разлившегося в груди, и сморщился. Эти громоздкие напульсники смотрелись на дочери также нелепо, как седло на корове, и пусть она носит их ровно четыре года, он так и не свыкся с этим уродующим Рамону аксессуаром... Господин Клебер почесал переносицу, недовольно фыркнув. Доктор Бисера явно переоценила его выдержку, потому как, пусть дети и носили эти чертовы кандалы не снимая, Мариуса не переставало гложить знание того, что под ними скрывалось. Рододендрон. Крохотные бархатные лепестки ядовито-розового цвета, распустившиеся вокруг запястья дочери пестрыми кляксами, цветущие день ото дня, давшие ростки в её организм, как раковая опухоль, обворожительные и манящие бутоны. Сорняк, скрежеща зубами, думал Мариус Клебер, поганый, сильный, неугомонный сорняк, вот что это такое, и красоты в этой мерзости ни на грош. Разница заключалась лишь в том, что сорняк можно было выкорчевать, а с этой дрянью, помпезно и нагло выделяющейся на светлой коже, можно было только мириться. Рододендрон. Печальное напоминание о позоре, о предательстве, совершенном вне его, Мариуса, ведома, обрекшее его прекрасную фиалку, зеницу его ока, как две капли воды похожую на его мать — внешне, не характером — дочурку, расплачиваться за чужие грехи. Рододендрон. Клеймо, а не метка, пылающее также ярко, как угли в угасающем костре. Цветок, проклятьем которого довольствовался только Ксавье, не потому что являлся поклонником диких цветов, а потому что поклонялся Рамоне и красную нить, связавшую их, скрывал неохотно и под давлением отца. «Господь помоги мне пережить эти сутки, — Мариус смежил веки, помассировал висок, пытаясь загнать сверлящую боль мигрени назад, в подкорку, откуда она и вылезла. — Господь, помоги мне пережить нападки лукавого, ибо он опостылел мне, как опостылела осенняя стужа и серость, застлавшая собой небосвод» Они вышли из мастерской примерно в полчетвертого вечера — сердобольная Рамона не прибегла к услугам подгонки платья, вместо того осторожно и кропотливо исправив изъян собственноручно — и господин Клебер ощутил невольное желание вернуться обратно, туда, где было светло, уютно, где под ногами расстилался акриловый ковролин, под боком имелось удобное кожаное кресло, мягкий свет ламп переливался в полупрозрачных сатиновых занавесках, искрясь, как снег под январским солнцем. На улице, с другой стороны, неистовствовала стихия. Подпирающее многочисленные небоскрёбы небо было ненастным, пепельно-серым, и набухало дождём. Ветер вздымал таблоиды, пришпиленные к остановкам, сгибал пластиковые указатели — те болтались из стороны в сторону, с лязгом врезаясь в узорчатую кирпичную кладку — забирался под тёплое пальто, подбитое соболиным мехом, оставлял на коже липкие влажные поцелуи и вынуждал ежиться и вздрагивать. Господин Клебер встряхнул запястье, дыхнул на сенсорный экран своих наручных часов и потёр о лацкан пальто: — Морин, забери-ка нас пока мы не вымокли до нитки. Погода неумолимо портилась, очертания улиц расплывались под бахромой наползающего тумана, ветер крепчал, становился яростнее и суровее. Люди, прогуливающиеся вдоль проезжей части суетливо раскрывали зонты — либо чёрные, как сажа, либо безукоризненно белые, как зубная эмаль — накидывали на головы капюшоны, торопливо застёгивали куртки, толстовки или честерфилды, либо юркали в кофейни, витрины коих переливались желтовато-розовыми гирляндами, чтобы отогреться за чашкой варис гликоса. Другие, как успел отметить Мариус, не преминули заскочить в один из борделей, дабы отогреться между ног какой-нибудь вульгарно накрашенной девушки аль смазливого юноши. Мариус скосил взгляд в сторону дочери, чьи чёрные волосы начали курчавиться от влаги и облепили лицо на манер щупалец, и ощутил, как под рёбрами зарождается леденящая паника, сковывающая его изнутри. Рамона, стоящая в метре от него, казалась недосягаемой и далекой. «Я не смогу караулить её вечно, — угрюмо подумал господин Клебер, первые капли дождя упали на ремешок его часов, похолодив кожу. Выжженная татуировка оранжевых роз тоскливо проглядывала из-под рукава. — От кого я её караулю... От собственного сына? От рока? От призрака Армины? Может от собственного страха опозориться? Чтобы я не делал, это не навсегда. Я здесь не навсегда... а его восемнадцатый день рождения уже сегодня» Мариус Клебер верил, что все паршивые происшествия выпадают на дни рождения, поэтому совершеннолетие Ксавье было заведомо омрачено предрассудками и, разумеется, предназначением, которое топором раскачивалось над семьей Клебер вот уже четыре года, норовясь рубануть в любую секунду. Четыре года длится эта неравная игра со «вселенским правом», четыре года на острие ножа, четыре года Мариус Клебер пытается укротить огонь, накаляющий атмосферу в доме до бела, четыре года затворничества и притворства, наигранных улыбок и лжи о том, что на нём, человеке стальной выдержки, не остается ожогов. «Чего ты вылупился на меня так, словно тебе вожжа под хвост попала? — в голосе Армины было столько яда, что им можно было отравить львиную долю саарских жителей. Мариус слышал бывшую супругу сквозь призму воспоминаний также отчетливо, как в тот проклятый день, одиннадцатого ноября две тысячи девятьсот девяносто восьмого года по Велемирскому Календарю. Окруженная кавалерами в серебристо-белых латах, Армина вела себя так, словно не её только что арестовали за преступление против человечества, а она загнала всех под свой каблук и меланхолически потягивалась, словно сытая кошка, раздумывая как ей поступить. — Косоглазием вроде не страдаешь, куриной слепотой тоже. — она нахально взмахнула гривой блестящих тёмных волос, её ноздри широко раздулись, золотая цепочная сережка сверкнула в полутьме коридора. — Ты ждешь от меня покаяния? Думаешь я раскаиваюсь из-за случившегося? Серьезно? Поздравляю, в таком случае ты старый хрен с ебанцой» «Следите за выражениями, обращаясь к почтенному господину, мадам, — одна из кавалеров осекла Армину, вызвав у той приступ истерического хохота. Этот смех был злым, бесчеловечным, психопатическим и угнетающим. Её смешки со звоном вбивали гвозди в крышку его, Мариуса, гроба. В данной ситуации высокомерие разнилось с адекватностью. — Мадам, я буду вынуждена отрезать вам язык, если тотчас не заткнётесь!» «Режьте что хотите. Хоть язык, хоть руки, хоть ноги, — Армина хватила рукой по столу, вынудив Мариуса поднять на неё взгляд. Испещренное морщинами лицо сделалось белым, как полотно, холодные глаза взирали на супругу с опаской. — Хоть бы и башку, мне без разницы. Я узрела рододендрон, стала свидетелем высшего проклятия, я создала соулмейтов, связанных узами крови. — щёлочки зелёных глаз победно сверкнули, Армина подалась вперёд, соприкоснувшись лбами с пока ещё мужем. — Казни меня или заточи в тюрьме, ты не искоренишь ни мою ДНК, ни мои деяния» «За что? — негромко спросил Мариус, плавно отстранившись от Армины. Некогда обаятельная жилистая женщина теперь казалась ему воплощением уродства. — К чему такое варварство?» Ответ не принёс ему облегчения. «А я не нарочно. — Армина соединила узловатые пальцы, оканчивающиеся острыми пурпурными ногтями, друг с другом. Выражение её лица стало мечтательным, в затянутых пленкой зелёных радужках собирались воспоминания. — Я хотела сохранить родословную пандемониумских магов, а для этого мне нужно было жить. Проклятие соулмейтов произошло само собой, экая вселенская кара за убийство чужого соулмейта, твоей чудной женушки тараторки! Смехотворно, да?» «Нет, Мина, смеяться мне совершенно не хочется, — к собственному ужасу, господин Клебер обнаружил, что голос его дрожит, а зуб на зуб не попадает от озноба. Ноябрь не отличается особой теплотой, но мандраж у Мариуса вызвало вовсе не время года, а женщина, которую он до недавнего времени считал своей родственной душой. Обманщица, чародейка, преступница. — Ни один маг не ступит на территорию Пандемониума, а если попытается, обнаружит себя болтающимся на виселице. Удержи эту мысль, стервятница, унесешь её с собой в могилу. Твоя паршивая игра не стоила свеч. Когда тебя казнят на электрическом стуле, в Пандемониуме больше не останется магов» Армина выпрямилась, вопросительно выгнула подкрашенную бровь и зацокала языком. «Bien, bien, bien ... — чародейка одарила Мариуса печальной улыбкой. — Полагаю, один всё же останется. — лицо Мариуса посерело, когда осознание, расталкивая грузные мысли о скорби и предательстве, заполонило собой рассудок. — Да, муженёк, всё верно. И ты уж его береги» — Надо же, Годелив не сможет приехать, — фыркнула Рамона, подбирая подолы шёлковых брюк. Её губы сморщились в презренной усмешке, но голос оставался сладким и умасливающим, как патока. — Она всегда придумывает какую-то нелепую отмазку чтобы не проводить с нашей семьей больше положенного времени. — дверца машины мягко захлопнулась, Рамона откинулась на спинку кресел, кожаная обивка под ней характерно скрипнула. В салоне витал приятный аромат сирени, гвоздики и кардамона. Мариус старался не заглядывать дочери за плечо. — В прошлом году она сослалась на то, что её затопили соседи и у неё размокли все туфли, в позапрошлом она отписалась за день до празднества, сообщив, что слегла с ветрянкой, в поза-позапрошлом ей, понимаешь ли, религия не позволяла выходить из дома средь бела дня. Сейчас она пишет, кхем. «Ро, душка, пожа-а-а-алуйста, прости мне мою бестактность, я забыла, что мы с отцом уезжаем в Рудас на три дня! Совершенно вылетело из головы. Я пришлю Ксавье открытку и какой-нибудь сувенир». Как великодушно. Мариус раздражённо отвёл взгляд в сторону. Годелив, дочь Лазаара, ровесница Рамоны, была ей лучшей подругой с молодых ногтей. Они делись друг с другом переживаниями — если у детей богатеньких родителей таковые имелись, в чем лично Мариус до определенного момента сомневался — переписывались денно и нощно, умоляли родителей устраивать совместные каникулы, чтобы провести больше времени вместе, носили одинаковые медальоны — очаровательные безделушки из сплава серебра и платины, с вкраплениями бенитоитов, казавшимися громоздкими удавками на их тонких шейках — совместно практиковали плавание, вместе плакали, вместе падали, вместе поднимались. Когда у Годелив выявили расстройство гендерной идентичности, Рамона была рядом. Рамона всегда была рядом с Годелив. Две детальки одного пазла, магниты, имевшие необратимую тягу друг к другу, они всегда должны были быть вместе, но четырнадцатый день рожденье Ксавье перечеркнул шестнадцать лет дружбы — расцвел рододендрон и истинные лица друзей повскрывались как гнойники, наружу вылезла вся гниль, спесь, алчность и грязь, что скрывалась под напомаженными отшлифованными масками. Годелив исчезла как утреннее видение, растворилась в водовороте скандалов, предположений и тайн. Мариус заставил журналистов молчать — кого золотом, кого железом, но слухи распространялись быстрее, чем бубонная чума и по-прежнему витали над Сааром, время от времени всплывая на поверхность из глубин прошлого, бродили тихо и бесшумно, как призраки, но никому не вредили. — Но Грания и Сеорас, конечно, появятся? — с надеждой поинтересовался Мариус. Дети доктора Бисеры Нимри, дерзкий и взбалмошный Сеорас и его сестра, изящная красавица Грания, стали закадычными друзьями юным Клеберам и никогда не оставались в стороне, когда дело касалось фестивалей, праздников, благотворительных вечеров или иного рода афер, которые вперились Ксавье в голову. — Я удивлена, что знаменитая саарская бабочка выкроила для нас время, — Рамона отвечала бесстрастно и незаинтересованно. Её ногти щёлкали по экрану. — Сеорас пишет, что они ни за что не пропустят день рождение Ксавье. «Саарская бабочка» это вычурное прозвище, кое приобрела Грания, когда начала модельную деятельность в возрасте шестнадцати лет. Её элегантная и легкая — как взмахи крыльев бабочки — походка принесла ей известность, но по скромному мнению самого Мариуса, самым выдающимся достоинством Грании Элейн Нимри была отнюдь не походка. «Самая Прекрасная Девица Пандемониума» эно как придумали! Высокая как амазонка и пластичная как гимнастка, Грания, пожалуй, действительно заслуживала своих титулов, включая вышеупомянутые. Слухи о её красоте разлетелись по всему корнхолму и в одночасье девушка стала знаменитой, множество влиятельных — и не очень — иностранцев слетались на её показы, чтобы убедиться в сказочном очаровании саарской бабочки. Только приближенные к семье Нимри знали, что Грания, а также её старший брат, являются носителями интересного мутировавшего гена, иначе говоря — в них была капля крови сирен. Это объясняло, почему люди обоих полов, и даже люди, которые не относили себя к какому-либо полу вообще, так заворожены Гранией и почему их тянет к ней с той же силой, с какой сирены тянули моряков ко дну. — Мы на месте, господин Клебер, — машина плавно остановилась, Морин выключила мотор. Резиденция Клеберов располагалась в спальном районе Саара, Хагсторме, в дали от асфальтированного мегаполиса и скопища обшитых стёклами небоскрёбов, на холмистой земле, поросшей бурьяном, стрелолистом, боярышником и луговым клевером. Небо здесь было турмалиново-синим и висело низко над землёй, вдали белели, словно посыпанные сахарной пудрой, верхушки гор, обрамляющих горизонт неровным серым контуром. — Во имя Терры*, — Рамона прытко выскользнула из салона машины, прихватив с собой пакет с праздничным платьем. Её каблучки зацокали по брусчатке, из которой была выстлана подъездная дорожка к особняку. — СМИ пишут, что господа Беддоу, Лоулесс, Мальмквист и госпожа Черидвен были арестованы. — её рот растянулся в букву «о». — Их обвиняют в работорговле, опытах на несовершеннолетних и линчевание обвиненных в колдовстве, но... Это не может быть правдой, это враки, правда, отец? — Работорговля?! — вставные зубы господина Клебера клацнули с таким звоном, что вороны, притаившиеся среди ветвей близрастущей ивы встрепенулись, взмыли в воздух и нудно прокаркали. — Что за несусветная брехня?! — непослушными пальцами разблокировав наручные часы, Мариус отдал системе приказ. — Общий видео-чат с Беддоу, Черидвен, Мальмквист и Лоулесс. Немедленно! Рамона сжалась как пружина, не решаясь сдвинуться с места. К лицу прихлынул жар, мысли в голове перемешались от нарастающего страха. Эта четвёрка являет собой половину отцовских партнёров, стало быть, всё, что предъявлено им, может быть предъявлено и господину Клеберу, а это чревато... Рамона нервно протолкнула вставший в горле ком. Его имя снова окажется на таблоидах, на центральном телевидении, в газетах, во всех новостных лентах, пресса начнёт копаться в грязном белье — уж чего, а этим Клеберы могли похвастаться — и история про проклятых соулмейтах вновь всколыхнёт Саар. Девушка коснулась пальцами плотного чёрного напульсника, под которым прятался рододендрон. Четыре года назад им крупно повезло, все свидетели этого кошмарного открытия согласились молчать, либо магическим образом распрощались с жизнью — совершенно случайно, разумеется — напоровшись на нож или ненароком проглотив пастилку цианида. Недотёпы, что с них взять? Некоторые особенно изворотливые личности упорхнули из страны прежде, чем им успели пригрозить монетой или пулями. Казнь мадам Армины Клебер, матери Ксавье, без внимания, увы, не осталась. Казалось, весь мир гудел о её смерти, как чёртово осиное гнездо, и куда бы Рамона не пыталась спрятаться, в какую бы щель она не пыталась забиться в поисках тишины, шёпот всюду следовал за ней. Но работорговля, опыты, суды над колдунами... Это трагедия другого масштаба и никто не станет умалчивать о таком. Журналисты и кавалеры будут вытягивать правду потихоньку, звено за звеном, пока не выволокут на свет божий все скелеты, похороненные под сенью лет. Эффект бабочки, цепная реакция, всё влияет на всё. «Но это враки, — сердцебиение Рамоны учащалось пока она следила за суетливыми жестами отца, чей звонок коллегам оставался безответным. Господин Клебер заложил свободную руку за ремень, нервно притопывая ногой. Гудки тянулись как резина. — Это не может быть правдой. Тем более про магов... полная чушь!» В этом Рамона не сомневалась, ведь единственный маг Пандемониума сейчас разнашивает свои новые туфли и, налакавшись бренди, готовиться ко дню рождения. — Н-да, — Ксавье потряс полупустую бутылку виски, улыбнулся, услышав сладкий плеск янтарной жидкости и с жадностью присосался к горлышку. Пару капель упали мимо рта, на воротник тёмно-зелёной рубашки и на паркет. — Как я выгляжу, Сеорас, не сильно пьяным? Смуглое лицо Сеораса, витающие над комодом в виде проекции, нахмурилось. Судя по окружающей его обстановке, он находился в салоне автомобиля и направлялся к дому виновника торжества. — Выглядишь не сильно трезвым... — хмыкнул юноша. Он не одобрял поведение Ксавье, но придерживался нейтралитета и не спешил осуждать его за распитие алкоголя. — А какая была изначальная задумка? В смысле, какого образа ты придерживаешься, кричащего об отчаянии или о легкодоступности? — На мне брюки клёш, — фыркнул Ксавье, вытирая рот тыльной стороной руки. — Это противоположность легкодоступности. — Конечно, ага, — лицо Сеораса озарила широкая белозубая улыбка, в тёплых карих глазах зашевелились искорки веселья. — Городская легенда гласит, что все, кто носит брюки клёш на самом деле просто прикрывают кожаные трусы. — Неправда, — юный Клебер поставил бутылку с недопитым виски на камод, деловито поправил спафировые запонки на манжетах, снова потянулся к бутылке. — На мне нет никаких трусов. — Стой, Ксавье, замри! — неожиданно испуганно воскликнул Сеорас, подался вперёд, протянув руку, унизанную перстнями к экрану, словно хотел дотронуться до друга сквозь пространство. — Тебе что-то на висок налипло! По-моему, это шиза. — Шиза в лучшем её виде, — Ксавье откинул кудрявые локоны от вспотевшего лба, улыбнулся уголком губ. — Между прочим, эта херовина заразная. — Я живу с Гранией и ещё не подцепил от неё манию величия. У меня крепкий иммунитет, — Сеорас невесело усмехнулся и прервал звонок. Картинка разбилась на пиксели, оставив после себя жидкое голубоватое свечение, которое испарилось спустя несколько мгновений. Ксавье причмокнул покрасневшими губами — странное дело, но алкоголь всегда вызывал у него подобную реакцию, он пунцовел, как красна девица, а белки глаз наливались кровью — помедлил, ощутив сосущее чувство под ложечкой, согнулся в судороге. Бутылка с виски выскользнула из его рук и с лязгом разбилась о пол, янтарная жидкость растекалась по паркету, прокладывая узкие водянистые тоннели во все стороны. Ксавье выждал минуту другую, содрогаясь в сухом позыве, жадно раскрыл рот, закашлялся. «Когда же они наконец вылезут, — юноша опустился на одно колено, почувствовал, как ткань намокает, напитывается виски, в котором он гасил буйное желание вырваться из отцовских ежовых рукавиц и взять то, что по праву принадлежит ему, рвение, гнев, спесивость. Легкие разжались, Ксавье с трудом втянул в себя воздух. — Будет некрасиво, если кто-нибудь заметит... особенно Ро. Ей нельзя видеть это... кровавое цветение» Последний маг Пандемониума поднялся, морщась от клокочущей боли в груди, пригладил непослушные смоляные кудри, провел языком по зубам и заставил себя улыбнуться от уха до уха. Последний маг Пандемониума был жизнерадостным, затейливым шутником с широкой дикой улыбкой, глубоко посаженными серо-голубыми глазами, узким бледным лицом, волевым подбородком и весьма немаленькими ушами, которые, впрочем всегда прятались под гривой тёмных непослушных волос. Для своих почти-восемнадцати лет он был необычайно высок и худ, ширина его плеч составляла двадцать шесть дюймов, но он совершенно не следил за осанкой и горбился, как яблоня сгорбленная под весом своих плодов. Ксавье Клебер был не тем сыном, которого Мариус Клебер хотел видеть. Иными словами, последний маг Пандемониума был незрелым, эгоцентричным и своевольным неогранённым алмазом. Последний маг Пандемониума жил затворником в Сааре, самом сердце самой злобной и беспощадной для магов страны, прячась у всех на виду, греясь, как змея, на груди добродетели. Точнее, не жил — Последний маг Пандемониума умирал. Умирал от не взаимной любви и сам над этим потешался. Лепестки рододендрона горели, источая ядовитые испарения и душили изнутри, норовя проклюнуться, пробиться сквозь темницу из плоти, костей и кожи, обвиться вокруг его тела как удав вокруг жертвы и сжимать в такт биения сердца, пока оно не перестанет биться. Рододендрон не успокаивался. Отрава искала выход наружу, искала того, кого можно было ужалить, в кого можно было впиться, с кем можно было разделить проклятье. Рододендрон рвался к Рамоне, искал её всеми правдами и неправдами, как одержимый. Сумасшедший. Татуировка на тыльной стороне запястья пылала, нагревала напульсник изнутри, опаляла кожу огненными поцелуями, зудела. Рододендрон пронзил жилы, сосуды, органы, каждую клетку тела Ксавье. Рододендрон туманил рассудок, рождая в опьяневшем сознании образы... которые преследовали Ксавье во снах и наяву. Рамона. Её плавные движения, заливистый жемчужный смех, иссиня-чёрный блеск волос, чуткие, неловкие касания, гордо вздёрнутый подбородок, глубокие карие глаза... далёкие, затуманенные мором глаза. Прелый аромат цветочного гниения, пряности, мускуса и тлеющей осени. Рамона и рододендрон не оставляли его в покое. «Смешной он человек, наш отец, — Ксавье заправил прядь волос сестре за ухо, наклонился, едва касаясь мочки уха губами. Она поёжилась, но не отодвинулась. Огонь в камине был электрическим, неестественным и не приносил ни уюта, ни тепла, ни даже иллюзий. По телевизору шла трансляция модного показа в Перниле, его открывала Грания. Окутанная широкими лоскутами батиста, смуглая длинноволосая Грания казалась невероятно тонкой, как ветвь хрупкого древа. — Прокляты мы оба, а демонизирует он только меня. Как будто ты позволишь мне сделать что-то, чего не хочешь сама» Рамона помрачнела, уголки её губ опустились вниз. «Как говорила твоя мать, наш отец — старый хрен с ебанцой, — голос сестры звучал холодно и неприветливо, как зимняя стужа. Рамона повернулась к брату, накрыла его колено своей ладонью, чувствуя, как горит его кожа сквозь тонкую ткань пижамы. На губах Ксавье расцвела шкодливая полуулыбка, он протянул к сестре руки, обвил её за талию, нерешительно притянул к себе. Рамона не сопротивлялась. От неё пахло приторными духами и бальзамом для губ, между ключицами переливалась подвеска с гиацинтом, под майкой виднелись очертания затвердевших сосков. Ксавье коснулся губами её прохладного влажного лба, кончика носа, щеки. Рамона тихо вздохнула. Её близость разжигала рододендрон. Она обняла брата за шею, подставляя лицо его наглым поцелуям, но вдруг ехидно усмехнулась и мотнула головой в сторону. Губы Ксавье отпечатались на её виске. Юноша разочарованно скривился. Она играла с ним в кошки мышки, самонадеянно провозгласив себя кошкой, хищницей, расставляющей ловушки. — Хочешь мармеладного червячка, Ксавье?» «Нет, куколка, совсем не хочется, — недовольно проворчал Ксавье, всё ещё прижимая Рамону к себе. — Я не хочу мармеладок. Я не хочу ждать, Ро, я хочу тебя» «А я хочу чтобы солнце восходило на западе, — кажется, Рамона говорила на полном серьёзе. — И чтобы рододендрон превратился в ландыш и перестал связывать меня с тобой» Дверь в комнату со скрипом приоткрылась. Ксавье приосанился, заметив сестрицу, робко переминающуюся на пороге. Она, несомненно, явилась проверить, соблюдал ли он её указания. — Насчёт туфель, которые ты выбрала... — игнорируя неестественно громкую тишину, такую нетипичную для Рамоны, которая за словом в карман не лезла, Ксавье завёл предупредительную тираду о башмаках. Уродливые остроносые мини-гробы, обтянутые пятнистой зеленоватой кожей вызывали у юноши если не отвращение, то мандраж. — В прошлый четверг я одолжил их Хасинто... Два дня назад он позвонил мне из Дуифа и сказал, что они с предками застряли из-за нелётной погоды. — Ксавье нарочито грустно вздохнул, выдвинул верхний ящик комода, присмотрелся к галстукам. — Придётся идти босиком... — Ксавье... — Я одену носки, — Ксавье закатил глаза, предчувствуя вспышку негодования. Любая фраза брошенная наперекор сестре в эту минуту равносильно сухому хворосту, которым разжигают костёр. Переборщишь совсем чуток и окажешься на пепелище. — Только не капризничай, окей? — Послушай... — Не переживай, Хасинто вернёт эти башмаки, раз уж они тебе так дороги, — он рассудил, что чёрный галстук в серебристую полоску подходил к оттенку рубашки больше, чем белый галстук. — Кстати, — Ксавье развернулся к сестре на пятках, его губы растянула заговорщическая усмешка. — Сеорас и Грания всё таки приедут на мой день рождение, они... — Дня рождения не будет, — голос Рамоны взлетел на несколько октав, вынудив Ксавье оборваться на полуслове. Она вложила в его руку мобильный телефон. — Нам необходимо уехать из Саара сегодня же.