Пляски, указы и Федькины кудри

      Федька чувствовал себя так, будто в нем кровь закипает. В покоях царевых было жарко, душновато даже, а юноша ещё и кружился, выплясывал. Полумрак разрывался лишь рыжим светом свечей да пламени в печи. А юноша вертелся, пылал, точно сам был огнем. Лихо так вытанцовывал, этак и скоморохи на ярмарках не могут, а он без особого умения и того лучше пляшет. Ну, оно и ясно, моложавый, горячий — кровь с молоком. Усмехнулся Басманов — правду про него сказывают, в юбке перед царём пляшет. Да разве ж ему оттого плохо? Как бы не так, Фёдор и сам не прочь перед государем покрасоваться, а уж в юбке ли, или вовсе без неё — не столь важно.       Намахался цветастыми одеждами, наблестелся в бликах свеч серьгами да золотыми перстнями с каменьями, наплясался. Притомился, от жара распаленный, изогнулся, точно лебедушка на пруду, мягко скользнул, поплыл к царевой кровати. На краю полусидя-полулежа Иван Васильевич расположился, на Федюшу своего глядит, глаз оторвать не может да к чарке вина порой прикладывается. Басманов лихо на колени царевы садится, кудрями своими, точно ворон крылом, махнув, улыбкою лисьей сияет, ногу на ногу закидывает.       — Что, Федюша, уморился? — вопрошает государь, садясь ровнее да на юношу поглядывая жадно так, что сокол на мыша.       — Уморился, царь-батюшка, — соглашается Басманов. Тут же чувствует, как в его кудри тёмные пальцы крючковатые пробираются, поглаживают. — Жарко мне.       — Ну, а ты одёжу, платья-то свои снимай, коли жарко, — отвечает Иван, чуть оттягивая Фёдора за волосы, заставляя его откинуть голову слегка назад и оголить шею, на которой тут же заплясали рыжие отсветы пламени свеч.       — А я, царь-батюшка, знаешь ли, так притомился, — отзывается юноша, — что уж сил нет с себя одёжу снимать.       Басманов улыбается, бровки соболиные свои вскидывает, глаза васильковые государю строит. На руке перстень покручивает, на царя поглядывает, играючи, чувствует, как с кудрей на спину сильная рука спускается.       — Что ж, коли сам не в силах, так я и помочь могу, — отвечает Иван, улыбаясь не по-доброму, будто зверь какой на юношу смотрит.       Скользит свободной рукой по подолу, забирается Федьке под юбку. Басманов ногу с ноги скидывает, даже бёдрами чуть вперёд подаётся и чувствует чужую тёплую руку внизу. По телу-то у юноши жар разливается с ледяной волной мурашек напополам, тяжелеет все, вязнет в желании, и Фёдор глаза на мгновение прикрывает, губу закусывает.       — Ах ты, подлец-бесстыдник, — шепчет ему царь. — Без исподнего щеголяешь.       — А, может быть, и щеголяю, — игриво отзывается Басманов, тряхнув головой и заставляя копну кудрей вновь красиво взвиться и изящно растечься по его плечам. Серьги в ушах забренчали, звонко, переливчато.       — Стало быть, ещё перед кем-то, окромя меня красуешься? — вопрошает царь уже суровее. — Отвечай, перед кем.       Юноша чувствует, как там, внизу, на нем ловкие государевы пальцы сжимаются, да хорошо так, что еще больше хочется. Федька не сдерживается и стонет протяжно, в спине прогибаясь, отклоняясь назад, чувствуя, как царь его за пояс придерживает. Ему бы и соврать, чтоб Иван с ним сейчас погрубее обошелся, да только Федюша не дурак, знает, что с государем заигрываться долго нельзя, а не то и поплатиться можно.       — Что ты, Иван Васильевич, — ехидствует Басманов, закидывая свою руку на цареву шею сзади, пальцами водит, едва касаясь, узоры причудливые на коже вырисовывая. — Не перед кем мне, кроме тебя, красоваться. Такая ведь стать, — лихо поправил он кудри, — как моя, только государевой должна быть. Лучше меня ведь не сыщешь.       — Прав ты, Федюша, — соглашается царь, властно сжимая ладонь на спине юноши. — Краше тебя никого нет, потому ты и мой. Но только смотри мне, — вновь ужесточился на полтона голос Ивана, — коли прознаю, что с кем еще гуляешь, высеку, позорника.       Басманов усмехнулся: — А ты секи, секи, царь-батюшка. Мне от твоей руки сеча не страшна. Да и ничего другое от твоих рук не страшно, — Федя вновь по-лисьи улыбнулся и сызнова чуть вперед бедрами бесстыдно толкнулся, чувствуя смазанное горячее прикосновение под подолом, опять застонал, голову запрокинув.       Государь снова смягчился, видя, как юноша податливо нежится в его руках. Разумеется, мужчина на Федюшу не серчал — знал, что тот все для него сделает, потому что преданный, да и не дурак к тому же — понимает, что под царским крылом всегда в безопасности будет, а потому государя гневить не станет. Он даже в руки-то никому, окромя Ивана, не дается, послушный.       Басманов-то все ластится, сопит, дышит жарко, будто этим государя упрашивает, глядит глазами-угольками, потемневшими от полумрака комнаты и от желаний Федькиных. А царь уж и сам рад его облапать, распускает руки пуще прежнего, к юноше тянется, касается его так чутко, что тот всем телом содрогается. Целует Федюшу в шею, а Басманов все тает да с царских колен на постель сползает, на шелковые простыни укладываясь. Опосля осторожно из государевой хватки выпутывается, чуть отодвигается, будто недотрогу из себя строит, глазками своими васильковыми невинно хлопает — вновь играть изволил.       — А ты, царь-батюшка, давеча говаривал, что от одёжи мне избавиться поможешь, а я в ней еще, — лепечет Фёдор, точно обиженно, и тут же по постели разваливается, будто и впрямь силы его покинули. — Нетронутый совсем.       А Ивану-то только этого и надобно, он с Басманова всё до последней ниточки стянет. Пуговицы его дрожащими от желания пальцами расстегивает, и все подмывает сорвать с Феди одежду безжалостно — а, впрочем, оно и можно, юноша хоть за свои наряды и радеет, да царь ему все равно еще хоть сто таких подарит.       Федюша, у которого лишь щеки от танцев доселе рдели, теперь совсем весь вспыхнул, заалел, всё на руки царские кидается, ерзает — кровь-то молодая, горячая, ему уж невтерпеж вовсе. Тлеет, стонет нарочито распаляющее, на поцелуи напрашивается, ласки хочет всякой, и грубой, и мягкой. Весь, целиком и полностью государю своему отдаться готов, а тот-то и не гнушается, берет его, послушного, податливого, самого себя, точно на блюдечке с голубой каёмочкой, подносящего. И берет властно, горячо, по-хозяйски, а Басманов-то и не против.       Долго еще Федька потом простыни шелковые под собой сминает, пальцами сжимает то их, то царевы волосы али руки, влажный весь, разгоряченный, звонкий такой, стонет так, что горло дерет, сердце у него, как бешеное стучит, а в голове уж ничего нет, окромя имени государева — его юноша во весь голос кричит, да так, будто других слов не знает вовсе. Послушный, и на руки царевы подается, и на губы, и везде, куда попало, и с одного только слова Ивана понимает, делает все, что ему скажут. Хоть сам всё больше ласки требует, однако и в ответ милуется, нежный такой, податливый.       А опосля лежит на шелковых простынях мокрый, взлохмаченный, дышащий тяжко, распластавшийся от жара, еле шевелится — до того уморился. Да глазками-то своими все поблескивает, снова по-лисьи улыбается, веки прикрывает, довольный весь. Царь на него глядит, налюбоваться не может, в охапку сгребает по-свойски, притягивает к себе, кудри растрепанные Басмановы поправляет, отодвигая их с лица юноши. Ласкает Федюшу, в макушку его целует, по спине белой проходится, пока тот смирно лежит на горячей царской груди, расслабленный, умиротворенный.       — Ты, Феденька, в юбках своих хорош, да вот без одёжи все равно всего лучше, — шепчет Иван.       — Знаю, — улыбается Басманов, лежа на животе, приподнимаясь, опираясь на локти и глядя в лицо царю. — Краше меня ведь никого нет. Потому я и твой, — повторяет он слова государя.       Тот его за нижнюю челюсть берет, подушечкой большого пальца по губам, от поцелуев раскрасневшимся, проводит, тешится тем, как Федя явно сгорает от желания этот палец-то губами поймать, да себя сдерживает. Другой рукою Иван юношу за волосы берет, чуть назад его голову отклоняет, глядит на то, как Басманов жадно и послушно смотрит.       — Хороший ты мальчик, Федюша, — улыбается государь. — На тебя б такого всю жизнь глазеть.       — Ну, так, а ты и глазей, — гордо отзывается юноша. — Ты ведь царь, тебе всё дозволено.       — А другим, что ж, на тебя смотреть возбраняется? — в вопросе приподнимает одну бровь Иван.       — Может быть, и так, — усмехается Басманов.       — Что же мне, указ издать, чтоб на тебя не глядели?       — А ты издай, — тряхнул головой юноша, звеня серьгами и улыбаясь. — Опиши, дескать, своим царским указом повелеваю всякому простому и зажиточному, честному и нечестному народу на Фёдора Басманова, моего любимого опричника, не глядеть более.       — Ну ты и смешной, Федя, — потрепал его по голове государь. — Может, тебя еще рядом с собой на трон вместо царицы посадить?       На это Басманов ничего не ответил, отвел глаза и принялся рассматривать покои царевы, будто был в них впервые.       — А даже ежели и смотрят, — вдруг задумчиво продолжал он, — то в руки-то я, кроме тебя, все равно никому не дамся.       Государь рассмеялся: — Ой, гляди, Федюша, доиграешься, докрасуешься. Растлят тебя, как девку срамную, будет тебе наука за твои игрища.       Юноша изумленно поглядел на мужчину: — А ты, стало быть, кому угодно позволишь мною пользоваться?       — Нет, что ты, — покачал головой царь, говоря серьезно, но мягко, накручивая на крючковатый палец кудрявый Федюшкин локон. — Я тебя, месяц мой ясный, никому в обиду не дам.       Фёдора этот ответ, судя по всему, более чем устроил. Юноша, сызнова похлопав наивно глазенками, выпросил у государя поцелуй, потом опустился обратно на кровать, вновь укладывая голову на цареву грудь и закрывая глаза — нежный такой. Иван сам укрылся, на Басманова одеяло натянул, запустил в его волосы руку, поглаживая ласково, точно всю оставшуюся в нем чуткость да теплоту в одни лишь эти касания вложил. Федюшенька, что кот, пригрелся на груди у государя, да так и заснул, а мужчина долго еще не спал, все кудри Басмановы перебирал, налюбоваться на юношу не мог да думал, что и впрямь краше, пригожее, милее его Феди никого на всем белом свете нет.