петрикор твоих сообщений.

Полотенце в руках сухое и мягкое. Именно такое, к чему хочется прикасаться после очередной длительной тренировки в бассейне; именно такое, во что хочется закутаться и сидеть так до тех пор, пока ткань не впитает все остатки влаги. Вин привычными движениями перебирает локоны: тщательно, неспеша, стараясь сделать их менее влажными. Обычно пепельный оттенок сейчас выглядит каким-то грязным; отросшие темные корни теперь выделяются еще сильнее. Парень же, бросив полотенце на верхушку открытой дверцы шкафчика, теперь внимательно изучает скомканную разноцветную горку вещей: помятая из-за спешки футболка, более-менее прилично выглядевшие джинсы, вывернутая наизнанку джинсовка и стоящие рядом с лавочкой белые кроссовки. Дин оказывается за спиной совершенно внезапно, не произнося ни слова и лишь молча наблюдая за парнем, стоящим перед ним. Но от его напряженного взгляда у Вина буквально жжет в области спины; этот взгляд остается на коже словно клеймом, вынуждая повернуться. — Что? Дин лишь слабо улыбается в ответ; эта улыбка какая-то совершенно бесцветная — будто нарисована жирным серым карандашом. — Да ничего, — президент плавательного клуба накидывает уже влажное полотенце на свое плечо, — просто наблюдаю за тем, как ты себя чувствуешь. Вин с трудом сглатывает комок, застрявший в глотке и будто разрезающий слизистую изнутри. Он прекрасно понимает, что то, что видят другие люди и то, что он наблюдает в зеркале по утрам, с будто застрявшей во рту зубной щеткой, выглядит действительно страшно: красные из-за недосыпа глаза с лопнувшими капиллярами, растрепанные и отросшие на корнях волосы, темные пятна-круги под глазами и бледная, совершенно сухая, будто мертвая, кожа. — К соревнованиям я улучшу результат, все будет нормально. Не беспокойся. У Вина вместо глаз кристально чистые лужи, и именно поэтому ему приходится отвернуться, чтобы никто, включая Дина, в них не утонул; потому что выглядеть слабым — это не то, к чему он привык и не то, чего бы он действительно хотел. Ему не нужна чужая жалость, ему не нужны слова успокоения и поддержки; он просто хочет пережить этот момент своей жизни, как, впрочем, и все оставшиеся дни — просто «пережить», потому что «жить» по-настоящему просто не получается. Вин, честно, не помнит, когда он последний раз спал больше пяти часов в сутки, когда мог спокойно поесть, при этом не изучая конспекты по профильным предметам в университете или не смотря лекции, в которых с каждым новым словом преподавателя понятного становилось всё меньше; он, честно, не знает, когда последний раз мог прожить день без нервного срыва или панической атаки из-за очередного теста, соревнования или просто нотаций со стороны матери, которая хоть и осталась в родном городе, но все еще надоедала постоянными звонками и контролем. Возможно, эти разговоры приносили бы ему хоть немного радости, если бы не постоянные упреки в его сторону и недовольное лицо женщины с грозным холодным голосом, которым произносились все те слова, слышать которые не хотелось от слова «совсем». — Я беспокоюсь не о соревнованиях и результате, — президент клуба тяжело вздыхает и присаживается на свободную лавочку; он прикладывает ладонь к щеке и наблюдает за тем, как Вин медленно перебирает вещи, — а о тебе. Как ты этого не понимаешь? — Твоё беспокойство не сделает мне лучше! — Получается как-то совсем грубо и резко. Вин устал. Чужое беспокойство, забота, желание помочь, которое никогда не заканчивалось ничем хорошим, не могло решить его проблемы. Его проблемой был он сам, не способный спокойно относиться ко всему, что происходило в его жизни; когда-то все началось лишь с истерик из-за очередного проваленного контроля по высшей математике, а теперь любая мысль об учебе вызывает у него приступ тревоги. Это ненормально, и Вин это прекрасно знает. Но если бы признание «ненормальности» могло помочь в этой ситуации, всё было бы куда проще. — Слушай, — Дин снова тяжело вздыхает; это уже становится фоном по умолчанию в их разговорах, — я просто хочу помочь. Может, стоит пока прекратить деятельность в клубе, если ты не можешь выдержать нагрузку? — Дело не в клубе. — Тогда учеба? Я мог бы тебе помочь, если что-то не получается. «Проблема во мне», — но Вин не произносит этого вслух, потому что некоторые фразы никогда не должны принимать статус «сказанных», потому что некоторые вещи навсегда должны оставаться только твоими. — У меня есть проблемы с математикой, но я разберусь самостоятельно. После «но» должно было следователь «они не такие ужасные, чтобы выводить себя настолько, но я трачу меньше времени на изучение предмета, чем на страдания о нем». Это было правдой, потому что все чаще повторялась одна и та же картина: вновь прижатые к груди худые коленки, снова это странное чувство в области живота, будто еще немного — и его просто-напросто стошнит на кровать, необъяснимая паника, охватившая все тело, болящая голова и пот, выступающий на поверхность ладоней. Это холод стены, касающейся согнутой спины, это неприятное чувство, пробегающее мурашками по коже; это страх просто перед тем, что будет потом — и всё это вместо того, чтобы взять в руки хотя бы книгу. — Вин, — Дин уже устал вздыхать, но у него не было больше никаких других эмоций, когда дело доходило до очередных препирательств его старого друга, — понимаешь, если у тебя есть какие-то проблемы, то просто скажи о них. Я постараюсь тебе помочь. Я не хочу сделать тебе хуже, я не буду высмеивать или принижать значимость твоих проблем. Просто скажи, что не так. — Всё не так. Эти слова звучат так, будто их произносит вовсе не человек: тихие, но безумно четкие и безэмоциональные. Вин сам себе напоминает перегоревшую лампочку — он не в состоянии светить и даже периодически «моргать», наполняя комнату светом; его можно только выбросить и навсегда забыть. — Тогда давай разбираться с этим «всё», если всё настолько плохо! — Дин пытается найти решения, но Вину они не нужны; он не хочет ничего решать, начиная от задач по физике и заканчивая собственными проблемами. — Ничего хорошего не выйдет, если ты продолжишь бегать от этого всего… — Дин, — Вин, закончив переодеваться, с яростью запихивает оставшиеся вещи в спортивную сумку, — я не помню, чтобы просил тебя о помощи. Если ты хочешь помочь, то иди в волонтеры. — Вин! Да послуш- — Я! Не! Хочу! Ничего! Слышать! И Вин уходит, оставляя президента клуба в оцепенение. Дин просто не понимает, что делает не так. А Вин не хочет ему объяснять, что делает он всё правильно; просто ему это действительно не нужно.

***

Вин допивает очередную кружку кофе, когда ему приходит оповещение. Он не сразу понимает произошедшее, а затем удивленно смотрит на светящийся экран телефона, оповещения на котором были полностью отключены уже как две экзаменационные недели. Интерес к пришедшему сообщению перебивает все остальные чувства, включая страх перед завтрашним зачетом и тошноту, вызванную огромным количеством залитого в желудок горячего крепкого, уже противного на вкус кофе. «@ridere: Попробуй поспать» Это было безумно странно и подозрительно, потому что аккаунты всех своих друзей он знал прекрасно, но даже на них были выключены все уведомления. Его телефон уже около двух недель не издавал ни звука. Разве что, за исключением тех моментов, когда думать уже не получалось и единственным способом отвлечься был составленный далеким октябрем плей-лист. Вин тяжело вздыхает и даже слегка, пускай нервно, но все-таки улыбается. Впервые за долгое время, за этот трудный учебный семестр, его интересует хоть что-то, кроме статьи про пять способов безболезненной смерти. Его руки дрожат, и кажется, что все перед глазами плывет отдельными фрагментами; словно фото, медленно переходящие друг в друга в включенной презентации. Это сообщение — на первый взгляд неважно и не содержащее ничего, чему можно радоваться, — было словно выпитый кофе: травит, но хотя бы согревает. «Тогда почему ты не спишь?» «@ridere: Потому что мне не хочется» Вин тихо хмыкает; линия кривой улыбки рисуется на его лице телесным карандашом. И он впервые выглядит живым: будто перегоревшая лампочка вновь начала мигать. «И как давно тебе не хочется?» «@ridere: Уже больше года» И Вин замолкает, откладывая телефон в сторону. Ему безумно хочется написать «если честно, мне тоже», но он не решается; наверное, это странно — писать неизвестному человеку то, что ты чувствуешь. Наверное, это странно, когда неизвестный человек пишет тебе в два часа ночи. Но Вин предпочитает об этом больше не думать; он лишь смотрит на огромные стопки конспектов и тетрадей, тяжело вздыхает и откладывает телефон в сторону. Радует лишь одно — этот человек больше не пишет.

***

«@ridere: Во сколько ты лег?» Вин замечает это сообщение на экране своего телефона, когда выходит из аудитории. В университете, даже в коридоре, все еще неимоверно тихо; лишь изредка, где-нибудь в полупустом кабинете раздается тихий девичий плач — и непонятно, дело в каком-нибудь местном популярном парне, актере новой дорамы или несданной математике. Учитывая ситуацию, последнее кажется более логичным. «Это важно?» «@ridere: Для меня — да» Вин закидывает мобильник в карман рюкзака. В том же все еще болтаются по дну недопитые бутылки с энергетиками, почти кончившаяся упаковка ягодной жвачки и огромная тетрадь с конспектами по сданной сегодня истории. «@ridere: Ты можешь не отвечать, но я надеюсь, что сегодня ты хорошо отдохнешь и выспишься» Парень прекрасно слышит раздавшийся звук пришедшего сообщения, даже ощущает вибрацию, будто прошедшую сначала по ручкам рюкзака, а затем и по всему его телу, но предпочитает делать вид, что ничего не происходит. Ему нужно отдохнуть, хотя бы пару минут, взять себя в руки, перекусить, а затем уже разбираться со всем тем, что вдруг начало происходить в его жизни. Точнее, с тем, кто решил ворваться в его жизнь. Вин не выбирает место в столовой; за него это делают те самые люди, которые, устроившись на окраине, машут ему так активно, что в какой-то момент начинает казаться, что их руки сейчас просто-напросто отвалятся. Он не берет еду, потому что заталкивать ее в и без того забитую горечью глотку не представляется возможным. На кончике языка осел привкус чего-то странного, непривычного и загадочного для всех возможных рецепторов. Начиная от общих, воспринимающих боль и температуру, и заканчивая вкусовыми, которые медленно, но верно сходили с ума: остатки отвратного, содержащего в себе всю таблицу Менделеева, энергетика все еще ощущались где-то в области языка; выпитый кофе горечью осел рядом; съеденная и сделанная на скорую руку яичница заставляла испытывать дискомфорт, потому что угля в данном блюде было предостаточно. — Пи’Вин, выглядишь не очень хорошо!.. — Парму бы подошло прозвище «капитан очевидность», потому что озвучивать подобное не стоило — пловец и так знал, что образовавшиеся синяки под глазами не придавали ему свежести. — Спасибо, Парм, за твою наблюдательность, — не замечая злого диновского взгляда, бросает Вин; ему искренне плевать, насколько его друг недоволен таким отношением к его парню, потому что куда важнее то, что сейчас пловец готов умереть на месте, — она действительно помогает мне жить. Парм удивленно смотрит на своего старшего, затем переводит взгляд на Дина и как будто пытается успокоить его лишь одним своим взглядом. «Эй, он просто устал и не заслуживает агрессии», — фоном по умолчанию пробегает на его лице, так и застывая, пока Дин не одаривает его ответной теплой улыбкой, той самой, которую мечтали увидеть многие, но получал лишь один-единственный человек. Вин достает телефон, не желая продолжать беседу с другом и его парнем, которые продолжали переглядываться друг с другом, сохраняя даже немного раздражающее молчание; наверное, пловец сейчас больше предпочел бы шумные беседы, расположившиеся на фоне и заглушающие те самые порывы паники и нервного срыва, который с каждой новой секундой размышления о написанном недавно тесте становился все ближе. «@ridere: Ты действительно можешь не отвечать мне, пока не поймешь, что хочешь продолжить общение. У меня много времени. Считай, целая вечность…» «Что за придурок?», — это единственная мысль, которая поселяется в голове парня после прочтения двух пришедших в разницу около часа сообщений. «Что он хочет? Что ему, черт возьми, от меня нужно? Хочет разговаривать со мной? Это какая-то помешанная с первого курса или что? Ничего не понимаю!» — Как думаете?.. — Вин начинает разговор так внезапно, что и сам пугается собственного голоса; тишина в мгновение разрушается, рассыпается мелкими осколками и опадает ими куда-то в область груди: ему действительно становится трудно дышать, будто кто-то прорезает мышцы изнутри. — Если тебе пишет неизвестный человек и не говорит ничего конкретного… Вообще не сообщает ничего о себе, не говорит о том, чего он хочет, какие у него мысли насчет тебя, то стоит ли отвечать на эти сообщения? — Тебе пишет кто-то подозрительный? — Дин вопросительным взглядом окидывает сидящего перед ним друга. — Я бы не сказал, что этот человек подозрительный… Просто это как-то странно. Будто он знает, что у меня сейчас сессия, что мне… — Вин тяжело вздыхает перед тем, как произнести это слово и наконец признаться, — тяжело, что… В общем, вы примерно поняли, что я хотел сказать. — Любой человек, который учится в университете, знает, что сейчас сессия, — Парм слабо пожимает плечами, — поэтому вариантов, кто это может быть, огромное количество. А насчет того, стоит ли отвечать на сообщения или нет, то решать это надо, опираясь на свое желание и чувства. Если хочется ответить, то почему бы не сделать этого? Что может сдержать? Страх того, кто сидит за экраном телефона? Но если не продолжить, то можно никогда и не узнать. Вин пытается выдавить из себя улыбку, будто говорящую вместо него это немое «спасибо», но уголки сухих губ лишь нервно дергаются и вновь рисуют на лице прямую, будто обесцвеченную, линию.

***

«Целая вечность, говоришь?» Это становится первым сообщением, которое Вин пишет спустя два дня игнорирования и пустого молчания. Личность, сосредоточившаяся лишь в одном «ridere» становится чем-то, что не позволяет забыть, выкинуть из головы, не обращать внимания; чем-то, что побуждает взять в руки мобильный телефон и набрать сообщение. То самое сообщение, которое не несет в себе какой-то смысловой нагрузки, которое не двигает общение дальше, на новый уровень, а которое как бы говорит «я хочу продолжить все то, что ты начал». «@ridere: Именно» «@ridere: Как прошёл твой день?» «Я чувствую себя выжитым лимоном… Надеюсь, чай из меня получился, и правда, хороший, потому что иначе не вижу смысла в этих страданиях…» «@ridere: 55555» «@ridere: Кто тебя измучил?» «Преподаватель Ким. По рисунку. Ужасный тип» «@ridere: О, он тот еще зануда. Всегда пристает с какой-нибудь херней по типу «мне не нравится, как вы сегодня на меня смотрите», и из-за этого не ставит зачет» Вин удивленно смотрит на экран своего мобильника. Значит, этот человек действительно из его университета. И, если он знает о старшем преподавателе Киме, то он, как минимум, обучается на третьем курсе. «Вау, значит, ты знаешь преподавателя Кима. Если не секрет, на каком ты курсе?» «@ridere: Я не доучился» «Что? Почему?» Вин действительно не понимает, что происходит; если этот человек больше не является студентом его университета, то почему он пишет ему, почему считает подобные действия правильными. «@ridere: Так сложились обстоятельства» «Насколько все серьезно?» «@ridere: Поверь мне, достаточно, чтобы не заканчивать университет» Вин замолкает, осознавая, что процент того, что он действительно понимает в этой ситуации, равняется нулю.

***

«Дин: Пойдешь сегодня с нами в бар? Отметим сдачу экзаменов!» «Нет, прости. Есть дела» «Дин: Да какие у тебя могут быть дела, серьезно? Ты все сдал. Давай же, просто развлечемся!» «Дин, я же говорю, я занят!» «Дин: Как хочешь… Я предлагал. Не ной потом, что мы тебя не звали» Вин тяжело вздыхает, утыкаясь левой щекой в мягкую подушку. Вместо привычного «ridere» в соседнем окне диалога высвечивается «Тим», и парень не может сдержать улыбку. Он уже и не помнит, на какой день общения узнал его имя и почему решил, что это безумно мило, почему вдруг начал наворачивать круги по комнате, а затем прыгнул на кровать и катался из стороны в сторону, будто эта новость намного радостнее сданных экзаменов и проставленных зачетов (на самом деле так оно и было). И сейчас, чуть ли не задыхаясь от присланного другим человеком смайла, парень понимает, что катится в огромную черную пропасть; он определенно свалится на скалистые штыки или разобьется об камни, утонет в глубоком озере или завязнет в старом болоте… Что-нибудь из этого, не иначе. «Тим: Ты сейчас улыбаешься, потому что я написал?» «Тим: Красивая улыбка» «Да откуда тебе знать про мою улыбку? Ты меня ни разу не видел! 55555» «Ты хотел бы увидеть меня?» «Тим: Ты хочешь прислать мне фотографию? Я не против» «Лучше. Я хочу с тобой встретиться… Увидеть… В жизни» «Тим: Ты не боишься разочароваться?» Вин тяжело выдыхает накопленный в легких воздух, а затем наполняет их еще одним вздохом; разговаривать с Тимом — самая настоящая пытка, потому что он все еще не до конца представляет, где находятся границы чужого личного пространства. Это так странно: первую неделю они обсуждали преподавателей из университета, их заскоки и особенности, фильмы и комиксы, которые им обоим были по вкусу; на второй неделе все сместилось куда-то в сторону переживаний, разъяснения сделанных ошибок, и Тим стал тем самым другом-психологом, на которого вешали свои проблемы, словно одежду, пока он выступал бездушным манекеном на прилавке бутика. «Я не думаю, что я смогу это сделать…» «Тим: Сделать что?» «Разочароваться» «Тим: Почему ты так считаешь?» Вин резко вспоминает третью неделю; третья неделя — это время, когда он понял: он, черт возьми, влюбился. Он еще никогда не романтизировал дождь, сидя с телефоном в руках и переписываясь с кем-то, но с Тимом такая погода становилась особенной; он еще никогда не считал наслаждением делиться с кем-то впечатлением о совместно прочитанном комиксе; до этого момента он никогда не мог подумать, что сможет написать это… «Потому что я давно хочу тебя увидеть» «Тим: И с чего вдруг такие порывы?» И Вин знает, что Тим сейчас ласково смеется, совершенно по-доброму; просто из-за того, что эта ситуация ему действительно кажется забавной. «ДА ПОТОМУ ЧТО ТЫ МНЕ НРАВИШЬСЯ!» Вин в порыве злости набирает это сообщение и отправляет прежде, чем понимает — это было ошибкой, он не должен был этого делать. Ему грустно и больно из-за того, что Тим просто не понимает, насколько сильную дыру в его легких он оставил, насколько сильно через нее гуляют порывы ветра, пропитанного осенними дождями и холодом декабря; насколько болезненно осознавать то, что человек, который тебе стал настолько дорог, может не чувствовать к тебе того же. И как назло, телефон замолкает. Кажется, что собеседник испарился, просто-напросто погиб в момент, когда это сообщение, состоявшее лишь из одного предложения, оказалось на его экране. Но в этом предложении, в этих чертовых словах было столько боли, содержалось столько эмоций, создающих самый настоящий разноцветный фонтан, что Вин больше не мог себя сдерживать. Он был похож на бутылку с шампанским: на ту самую, которую несколько раз встряхивают перед тем, как открыть; на ту самую, у которой пробка улетает в соседнюю комнату, потому что содержимое больше не помещается в столь малом сосуде. «Тим: Если ты действительно хочешь встретиться, то приходи на остановку возле университета. Завтра. В девять утра. Ты все поймешь сам…»

***

Вин уже в полдевятого оказывается на месте; он не припомнит, чтобы с таким энтузиазмом бежал на пары в университет или хотя бы на любые другие встречи и свидания. Обычно, он был тем самым человеком, который долго не мог найти нужную пару кроссовок, полчаса укладывал волосы, а затем путался в маршруте так, что опаздывал в лучшем случае на час. Летнее утреннее солнце приятно согревало спину и загорелые плечи; ткань свободной красной футболки нагревалась, отдавая свой жар кофейно-молочной коже. Проходит двадцать минут, вынуждающих Вина присесть на лавку остановки; он судорожно проверяет время, постоянно пялится на циферблат на экране мобильника и не может поверить, что десять минут могут длиться вечность. «Опаздывает?» — так Вин думает, когда смотрит на экран мобильного телефона и видит заветные «девять ноль ноль». «Опаздывает», — мысленно подтверждает он, когда цифры медленно, но верно бегут дальше, и на экране уже «девять пятнадцать» Вин еще не знает, что «не прийти» нельзя назвать «он все еще опаздывает». У Тима был свой взгляд на мир, и все то, что Вин постоянно называл проблемами, парень предпочитал обзывать «метанолом»; тем самым, от малого количества которого ты теряешь сначала зрение, а затем жизнь. Он говорил, что метанол витает в воздухе, пропитывается в кожу и бушует по нашим артериям; что часть его застревает в глотке и становится теми самыми проблемами, что впоследствии окрашиваются цветом пролившихся слез и истерик. Тим называл привычное нам «солнечно» сухим дождем, пока Вин называл его своей «таблеткой от сердцебиения». Потому иначе назвать его было просто-напросто нельзя. И, наблюдая за разбивающимися о подоконник седьмого этажа звездами, Вин всегда думал лишь об одном: где-то глубоко, в самом центре его сердца, живет неизвестный, но наверняка самый прекрасный из всех, что только есть на этой планете, парень; тот самый парень, что служит его личной «таблеткой от сердцебиения». Вин не может ее больше принять, потому что Тим так и не приходит. Тим больше не пишет. Никогда.

***

Только спустя два года Вин узнает, что произошло много лет назад на этой самой университетской остановке; о парне по имени Тим, который умер на месте ровно в девять часов утра год назад до того, как волшебным образом появился на панеле его оповещений. Только спустя два года Вин узнает, кто такой Тим и почему тот так загадочно говорил обо всем, что было связано с его жизнью; почему он прекрасно знал, как выглядит его улыбка и так неохотно соглашался встретится; почему отчислился из университета по важной причине и почему не называл ее. Только спустя два года Вин понимает, что больше не может влюбиться.

Красная Нить. Встретимся ли мы вновь?