От страха к пустоте

      Мне пять лет. И мне страшно.       Мама почему-то снова говорит очень грубым голосом. У неё в руке кружка с чем-то, что мне пить нельзя, её лицо очень пугает. И глаза у неё светятся. Зелёным, как у светофора. Она что-то говорит, но я почти не слышу. Не понимаю. Это не моя мама. Бегу в свою комнату, закрываю дверь. Она всё ещё кричит снизу. Скорее бы пришла Сара и забрала меня до вечера. Хочется плакать, потому что очень часто у меня нет мамы... Да и папы тоже.       Мне девять. И мне всё ещё страшно.       Мать уже почти не бывает собой. Она ходит по дому как привидение, в длинном тёмно-синем махровом халате, нерасчёсанная, бледная. Она постоянно говорит о смерти. О моей смерти. Когда у неё опять дико начинают светиться глаза, я закрываюсь в подвале, потому что она давно перестала считать преградой дверь в мою комнату. Вещи на полу разбросаны, на кухне снова пахнет чем-то подгоревшим, а мать стоит рядом с дверью, стучит в неё, вопит не своим голосом.       "И золото расплавится в человеческом взгляде, содрогнутся небеса и земля, и уйдёшь ты, когда небо будет под твоими ногами, но как равный избранным".       Я выучил эти слова наизусть, и у меня дрожат руки, когда я их слышу. Понятия не имею, что они значат, но чувствую, что мать не просто так одно и то же повторяет. Сжимаю зубы и кулаки до боли. В подвале холодно и пыльно, почти темно и очень одиноко. Ещё слышу за дверью мать, ненавижу отца за то, что он бросил меня с ней, сажусь на полу и закрываю лицо руками. Жду, пока это закончится. Пока она отвернётся, приляжет на диване, как это часто бывает, и уснёт. Потому что рюкзак уже готов, вот он, лежит рядом со мной. Дотрагиваюсь до него, точно понимаю, что должен бежать именно сейчас. Бежать отсюда и не останавливаться. В школе одноклассники меня давно считают «другим», ненавидят. И я ненавижу их в ответ за все обиды. Отец мне не поможет. Уже никто и ничто мне не поможет.       Мне одиннадцать. И мне по-прежнему страшно.       Два года назад я впервые узнал, как выглядят настоящие монстры. Нет, я не сошёл с ума, хотя сначала так я и подумал. И, да, они настоящие, не из кино и книжек. Лучше бы я их придумал, чем встретился с ними. Бесформенные, жуткие, с когтями и клыками, иногда с крыльями. Огромные, злобные твари. Они много раз пытались убить меня, я спасался чудом. Из дома я взял с собой только кинжал. Понятия не имею, почему, но твари как-то пугались его. Не знаю, откуда дома взялась такая отличная вещь, но буквально вчера я потерял её, уронив в кислоту. Утопив в ней. Откуда она только могла взяться? Откуда? Кому понадобилось сливать кислоту в канализацию и почему на это напоролся именно я?       На улице снег, холодно, а на мне только тонкая, грязная, потрёпанная, местами подпалённая, осенняя куртка и такие же кроссовки. Надо с этим что-то делать. Живот сводит от голода, я нормально не ел уже давно, а три дня во рту вообще ни крошки не было. Придётся снова лезть ночью в закрытый магазин, потому что деньги (тоже украденные) уже закончились. Я остался без оружия, без еды, без нормального места, где можно поспать, не вздрагивая от каждого постороннего звука. Ноги почти не держат. Темнеет. Скоро снова выползут монстры. Нет, они и днём спокойно ходят, только прячутся, но ночью им вообще ничто не помешает меня сожрать.       А в домах тепло. В окнах горит такой тёплый свет, от которого по спине бегут мурашки. Очень хочется свернуться калачиком в этом тепле и хоть на пару часов закрыть глаза. Отворачиваюсь, чтобы этого не видеть. И так плохо.       В голове иногда появляется голос. Теперь я знаю, что это голос моего отца. Я не хочу ему верить. Не хочу слышать о том, что я другой, я это уже слышал и издёвки все помню. Я не человек. Нет, не так…человек, но наполовину. И я не хочу слышать это отвратительное слово: "полубог". Я жил без этого раньше и буду жить. И без его «дара» взламывать любой замок тоже проживу, я не просил этого. Вот почему я ненавижу отца ещё сильнее. Он всемогущ, но помочь не может ни мне, ни уж тем более маме. Или не хочет...       Тем не менее, я заворачиваю за угол какого-то дома, почти упираясь в мусорный бак. Искать тут нечего, но я вдруг вижу...старую клюшку для гольфа. Рука сама тянется к ней. Хорошая, прочная. Потрёпанная, но не ржавая. Сойдёт. Всё лучше, чем драться голыми руками. Забираю её, вижу в темноте дверь подвала. Кажется, я знаю, где проведу сегодняшнюю ночь.       Мне четырнадцать. Мне ещё страшно.       Но уже не за себя. Впервые в жизни у меня появились люди, которых я могу назвать семьёй. Они такие же "ненормальные", как и я, полубоги. Талия Грейс и Аннабет Чейз стали для меня самыми близкими людьми. Мы с ними успели пережить столько, что хватило бы на следующую жизнь. И я ни за что не допущу, чтобы с ними что-то случилось.       И плевать уже на отца, на всех богов, которые забили на своих детей. Мне всё равно. Но только если их пофигизм затронет тех, кто мне дорог, жизнью клянусь, что отвечу им за это.       Но пока мои угрозы – всего лишь пустые слова, потому что Аннабет и Талия живы и целы, и я приблизительно начинаю понимать, что такое дорожить кем-то, что такое семья. Впервые чувствую некое подобие счастья рядом с ними, когда рядом никаких тварей и полицейских, готовых оттащить нас троих в детдом. Даже когда мы с Талией временами спорили по ночам (каюсь, грешен, иногда мне нравилось её подкладывать, хоть и по-дружески, а она от этого бесилась), пока спала Аннабет, я понимал, что ближе этой бунтарки у меня никого не было и не будет. У меня нет никого, кроме неё и мирно посапывающей неподалёку Аннабет. Почему-то мне казалось, что наши мнения друг о друге в этом плане сходятся. Думаю, именно поэтому наши ссоры на самом деле таковыми не являлись. Так, дружеские споры. Которые заканчивались тем, что она засыпала у меня под боком... И, честно скажу, лучше, чем в эти моменты, я себя не чувствовал.       Мне пятнадцать лет. И внутри меня только боль.       Талия погибла. Погибла, сумев спасти меня и Аннабет. Я чувствую, что виноват в её смерти так, как никто другой. Я должен был умереть, не она. Мне хочется только порвать на куски ту тварь, которая лишила меня и Аннабет части нашей семьи. Хочется кричать, сломать что-нибудь, но не молчать. А это я и делаю…       Я часами тренируюсь на поле, чтобы избавиться от режущей боли. Пальцы стираются до кровавых мозолей, но эта боль по сравнению с тем, что я чувствую до сих пор в душе, ничто. Я чувствую вину и огромную тяжесть. Наверное, так и ощущается потеря. Понимаю, что исправить ничего не могу, но продолжаю полосовать соломенных чучел мечом, как будто это вернёт мне Талию. Не вернёт ведь, а в чудеса полубоги не верят. Странно звучит, учитывая наше происхождение, но не верят.       Аннабет очень часто плачет. И я нужен ей рядом, чтобы хоть как-то помочь. Я не могу видеть её слёзы. Я знаю, что ей снятся кошмары, что теперь она до смерти боится циклопов, знаю, что она кричит во сне, видя эту страшную ночь в кошмаре. Поэтому рядом с ней я запираю свою боль на замок, пытаясь казаться сильнее, чем мальчишка, у которого отобрали нечто важное. Пытаюсь быть реалистом и собираю остатки нашей семьи воедино, потому что даже в этом месте, в якобы безопасном Лагере Полукровок, у меня нет никого ближе Аннабет. Не знаю, насколько хорошо получается, но мне удаётся отвлекать её, и она успокаивается. И мы вместе часто сидим у сосны Талии, надеясь, что сейчас она не чувствует боли. Надеюсь, Аннабет тоже скоро станет легче.       Мне семнадцать. И я не чувствую ничего, кроме злости.       На моём лице красуется глубокий порез во всю правую часть лица. Хорошо хоть глаз эта ящерица мне не выцарапала. Это так унизительно – повторять чужие подвиги. Твою мать, Геракл, мог бы не подавать моему отцу такую мерзкую идею? Настолько унизительную и отвратительную, что моя ненависть к отцу, предложившему этот вариант, достигает апогея. Но ещё хуже то, что я не справился с этим. Не смог достать всего одно яблоко гесперид, а вот дракон, охранявший дерево, достал моё лицо. Прилично так достал, шрам наверняка останется. Этой твари когти явно точат намеренно, если он хоть кого-то к себе пускает. Лицо чертовски болит, но приходится терпеть.       Аннабет жалеет меня, как и все в Лагере, но это только больше раздражает. К чёрту жалость. К чёрту это всё. К чёрту Хирона, который сказал, что о ещё одном поиске я могу даже не думать. Я облажался и этим обеспечил себе абсолютно спокойную жизнь на скамейке запасных. Хотя нет, блин, возможно даже не там. Ненавижу себя за этот провал и за то, что вообще согласился на это пойти, и ненавижу отца как никогда сильно. Терпеть не могу его так, что убил бы. Удушил бы или проткнул мечом, потому что сколько уже можно издеваться? И плевать на то, что он бессмертный. Хочу отомстить ему за всё, что случилось со мной, и за то, что он сделал с разумом моей мамы.       И тогда в моей голове появляется он. Голос, от которого по спине бегут мурашки, а в горле встаёт ком. Который хочется выкинуть из собственной головы, но который нельзя игнорировать. Он появляется тогда, когда я остаюсь один, наедине только с самим собой, тихо и вкрадчиво, но как же убедительно, предлагает мне решение всех проблем: уничтожить Олимп. Наказать богов за всё, что они сделали своим детям и всему, чёрт возьми, миру. Но соглашаться я не спешу. Божественные (и не божественные тоже) сущности имеют свойство толкать на поступки, которые потом выйдут тебе боком. А тут ещё и это подстрекательство к революции, которое очень кстати, но...это слишком решительный шаг. Слишком резкий. Хотя...       Мне девятнадцать. Но мне не так страшно, как могло бы быть.       Тащить молнии из-под носа у Зевса оказалось весёлым занятием. Очень. Хоть и напряжным. Пока все полубоги наслаждались экскурсией по Олимпу, я пробрался в тронный зал богов и максимально беспрепятственно взял то, что, так уж, к слову, очень плохо лежало. Боги – крайне самоуверенные существа, которым и в голову не пришло, что кто-то у них что-то украдёт. Можно было прикарманить и ещё чей-нибудь символ власти (например, отцовский кадуцей), меня так и распирало это сделать, но это риск. Хотя...а не рискнул ли я головой, взяв оружие царя богов? М-да, Зевс шарахнет меня молнией, когда узнает. Ну, кто не рискует, то не пьёт шампанское.       Да и убивать меня, кстати, ему уже нечем.       Однако эта выходка обернулась мне разоблачением. Причём поймал меня Арес. Вот никогда бы не подумал, что этот бугай поймает меня на моём "родненьком" воровстве. Однако выход мне снова подсказал Кронос. Да, я давно знал имя того, кто говорил со мной. Его план был безупречен, Арес наверняка купится.       И он ведь купился, дурень. Вот так единственный в мире человек, осмелившийся обокрасть Зевса, остался в живых.       "Правда, не всем же так везёт?" – спросил я себя буквально через пару дней, когда в Лагере неожиданно появился сын Посейдона. Ещё и так рвавшийся в поиск за похищенной Аидом матерью. Это так прекрасно и трогательно, что не свалить на него всю вину было бы грехом.       "Не всем же так везёт, да, Перси?"       Мне двадцать. И, впервые за столько времени, мне снова страшно.       Он выматывает меня. Кронос. Нет, не своими планами, а тем, что эти разговоры в моей голове начинают так давить на сознание, что голова не проходит сутками. И анальгетики можно глотать хоть пачками, а легче не станет. Я знаю, что по мою душу уже отправили отряд зелёных полубожков. Хотя, не совсем зелёных. Кларисса точно не такая. Эта запросто свернёт шею кому-нибудь из моих юных единомышленников. Но она наверняка приведёт и Перси Джексона, а это уже другое дело. Мне не тошно от того, что я отравил дерево Талии. Её уже давно нет. Мне не стыдно за всё, что я сделал. За то, что чуть не убил Перси, украл молнии. Правда, Аннабет осталась там. Её я бросил, и это гложет. Если бы только Кронос не вытравливал из меня, возможно, последние остатки вины...       Мне двадцать один год. И я ни о чём не сожалею.       Кронос справился: я уже не ощущаю вины. Даже перед Аннабет. Я заставил её держать небо, я видел, как её хрупкие плечи содрогаются под его тяжестью, видел, как седина пробивается сквозь её светлые волосы, как в глазах цвета грозового неба не остаётся жизни. Я чуть не убил её. Однако...наши пути разошлись. Я не жалею, что поступил так, но дать ей умереть не могу, хотя бы по старой памяти. Не сейчас. Но Кронос велит забыть о жалости. Это всё ради цели, только ради нашей цели. Вся эта боль, эта усталость, я чувствую себя так, словно постарел на десяток лет. Но он поддерживает меня, не даёт сдаться. Уже два года его слова не дают мне отступить. Кронос говорит, что это скоро закончится, и я верю ему. Я не для того пошёл на предательство, измотал себя, чтобы теперь дать отцу шанс спастись. Он и боги скоро падут, и одна мысль об этом вызывает блаженный трепет.       Правда, это уже не имеет значения, когда я стою на краю обрыва и смотрю в глаза Талии. Да, она выжила. И теперь может меня ненавидеть. Нет, сдаваться поздно, а останавливаться...я уже и не хочу. Не хочу поддаваться ей, не хочу уговаривать. Они с Аннабет выбрали другую сторону. Сторону, в будущем времени, проигравшую. И я вновь, но уже по-настоящему, а не в тренировочном бою, пытаюсь одолеть Талию. Внутри поднимается нечеловеческая злость на неё, на Олимп – на всё, что я оставил. Аннабет...Невероятно, но она думает, что я остановлюсь! Думает, что можно отвести меня на Олимп и этим отделаться? Ни за что. Отвратительная идея, потому что вряд ли мне простили мои выходки. Меня просто убьют, и этот беспредел продолжится. Ну нет, живым я им точно не дамся. Презрение охватывает меня от одной только мысли о том, что я проиграл им. Рано так думать.       "Предатель" – говорит обо мне Грейс. Да, подруга, я предатель. И мне ни капли не стыдно. Мои руки на её копье, один её толчок, совершенно инстинктивный, и...       Бездна буквально тянет ко мне руки. Пронзительный крик Аннабет звенит в ушах, а я понимаю, что мне уже не просто страшно. Это ужасно. Это падение, после которого не будет взлёта.       Мне двадцать два. И я чувствую некую гордость.       Не могу в это поверить, но я выжил. И у меня всё получилось. Кронос обрёл способность дышать, ходить... жить. Оттеснил меня на задворки сознания, а оттуда вид на происходящее не очень. Иногда мне очень хочется вернуться в своё тело, хочется, чтобы оно принадлежало мне одному. Но это деталь. Это редкое желание, скорее, спонтанное, на деле же я горд тем, что он выбрал меня своей правой рукой. Я часто смотрю на его воспоминания из глубины себя же. Снова Джексон. Как же он надоел... Как же хочется, чтобы Кронос его прикончил. Совсем. Пора бы смириться с тем, что поражение неизбежно, Перси, пора бы...       Мне двадцать три. И я знаю, что дальше чувствовать нечего.       Больно, нереально больно. Голова непривычно лёгкая, я снова контролирую своё тело. Боже, это всего лишь мгновение облегчения, потому что тело перестаёт подчиняться кому-либо вообще, и я падаю на пол. Глаза смотрят на свод потолка дворца богов на Олимпе, медленно спускаются оттуда и останавливаются на лице Аннабет. Она на грани, и я снова ей нужен. Я очень давно не видел её слёз и не хочу видеть. Но, зная, что это побесит Перси, сидящего тут, рядом, спрашиваю её о том, любила ли она меня. Знаю же, что кроме детской влюблённости ничего с её стороны не было, но надо расставить все точки над "i". Не знаю только, кому из нас это нужно…Она почти плачет, но отвечает, и большего мне не нужно слышать. Поверить в это не могу, но этой троице, Аннабет, Перси и Гроуверу, не всё равно. Гроувер... храбрейший сатир из всех, кого я видел. И я хочу, чтобы он тоже знал об этом.       Я ошибся. Я очень ошибся, поверив Кроносу. Это было самое глупое решение в моей жизни. Я пытался сопротивляться, но было уже поздно. Он слишком быстро освоился в чужом-то теле. Я знал, что он просто убьёт меня, как только достаточно окрепнет, что не будет всего того, что этот старый узурпатор наобещал мне и другим полукровкам. И я боролся за то, чтобы он остался с носом, мерзавец. Даже если это выматывало меня, я несколько месяцев только и делал, что пытался отвоевать место в своём же теле. И, как ни странно, выиграл. Правда, я знаю, кому за это обязан: Аннабет Чейз, верившей в то, что моё сознание живо, до последнего. Я пообещал ей семью, которой ни у меня, ни у неё, ни у Талии никогда не было. Вообще, я много чего пообещал, а выполнить не смог. И пусть я уже не смогу снова собрать нашу семью, потому что этот мир перевернулся вверх ногами, а я, блин, одной ногой уже на том свете, у неё есть тот, кто о ней позаботится. Пусть это даже надоедливый сын Посейдона.       Перси Джексон. Уже не ненавижу его, потому что нет смысла ненавидеть на смертном одре, но он чуток раздражает. Как и всегда, а я даже не могу объяснить, почему. Это смешно и неразумно. Однако понимаю, что он один может это всё исправить. Он может исключить тех, кто однажды захочет повторить мои ошибки. А кто-нибудь обязательно захочет, если богам не сказать: «Ку-ку, ваши дети вас ненавидят за божественный игнор». Поверить не могу, что так на него теперь надеюсь. Мне больше не страшно, нет тяжести на душе, даже близкий конец уже не так пугает, как должен бы. Через несколько секунд моё существо, мои чувства, моя жизнь станут прошлым. А я сейчас не чувствую ничего, как будто мне всё равно, что ждёт мою душу. Мне уже не помочь, да...оно и не нужно. Это логический финал для того, кто убил стольких невинных. Я понимаю, что не зря пожертвовал жизнью, чтобы изгнать Кроноса туда, откуда этот манипулятор и маньяк взялся, и меня радует тот факт, что он не успел спалить меня заживо изнутри. Мой голос хрипит и дыхания не хватает, на губах выступает кровь, жгучая боль пронзает тело, и я ощущаю такую слабость, какую живой точно не почувствует, а в глазах темнеет. В общем, почти весь спектр предсмертных мучений, но всё же я хватаю Джексона за руку в последней попытке не дать свершиться второму такому безумию:       – Эфан...Я... Все невостребованные...Не допусти...Не допусти, чтобы это случилось ещё раз.