Несмотря на всё

Ворон улыбается. Нет, не совсем. Ворон скалится, будто губы натянуты на распорки, будто ухмылка застыла в бетоне.  — Ну и чёрт бы с ними, — никто бы не услышал, что голос у него еле заметно дрожит, никто, кроме Артура. — Мне хватит на коньки и лёд, программы сам поставлю, костюмы…ну, можно вообще так и катать в том, со стекляшками который, вытащить что-то из старья… Он говорит и говорит, улыбается и улыбается. У Артура звенит в ушах, больше терпеть невозможно, невыносимо, до боли, и он шагает вперёд.  — Да бл, чего ты, я в порядке, Гач, да всё… Артур молча, без единого звука сгребает его в объятия, крепко прижимает к себе, заставляет положить голову к себе на плечо.  — Они тебя не заслуживают, — просто говорит Артур, совсем тихо, почти шёпотом. — Просто не заслуживают.  — Да пусть сами возятся со своим детсадом, который ща валить начнёт, как мы с тобой на том че-эм не валили, ну, помнишь сам. Артур вздрагивает, всё ещё вздрагивает. Он помнит, он не забудет никогда тот перелом, точку невозврата, оглушающую пустоту в момент, когда он завис над пропастью, куда в итоге свалилась его карьера, бесславно и жалко.  — Помню. Видимо, что-то в голосе Артура выдаёт его — он не мастер притворяться. Чужая ладонь бегло похлопывает его по спине.  — Забей. Короче, эти мелкие будут валить, чо я, не видел таких, что ли? Я уж и не помню, какое это поколение на моей памяти. Третье, что ли? И этих переживу. В голосе злость, наконец-то злость, не деланая беспечность. Это хорошо.  — Эти мудаки тебя не заслуживают, — упрямо, монотонно повторяет Артур.  — Нет, ну так-то логика есть. Сезон я завалил, ни единой медальки, на че-эр вообще всё кровищей залил, — только привычное ухо Артура может различить в потоке слов секундно мелькнувшую нотку истерического смеха. — Дорогу молодым, блять, всем спасибо, все свободны. Ну да, ну да, пошёл я нахер… Ладно, что я это, ну, забей, короче. Не впервой. Ему будто стыдно за секундное проявление слабости. Ворон боится жалости, Ворон ненавидит её, Артур знает — и не собирается его жалеть. Просто быть рядом.  — Не заслуживают, — повторяет он в третий раз. Ворону не нужна жалость, в общем-то и не нужна. Он сильнее, чем кажется — в этом смешливом вальяжном придурке есть неистребимая сталь, он сильнее, чем все, кого знает Артур, и сам Артур не сравнится с ним даже близко. Все ломались и уходили, остался тот, в кого верили меньше всего, кому никогда не давали авансов, обещаний и второго шанса волшебной рукой федры. Но он катался, когда все они — талантливые, подающие надежды, обласканные федерацией под влиянием первых успехов (и безжалостно выброшенные впоследствии) — когда все они давно стали строчками турнирных таблиц, ушедших далеко вглубь архивов ИСУ, остались страничками в Википедии с пометкой «завершил карьеру». На столе — батарея лекарств, какие-то нечеловеческие количества обезбола каждый день, если не пить — Артур сквозь сон слышит, как Ворон ворочается, поскрипывает зубами, пытаясь устроить поудобнее больную ногу. Травме уже пятнадцать с лишком лет, заход на лутц выходит дольше, чем на четверной тулуп, но Ворон всё ещё прыгает. Всё ещё катается. «Не заслуживают. Чёрт возьми, они его не заслуживают». Ворон тихо выдыхает ему в плечо, и Артур чувствует, как натянутое, напряжённое тело в его руках чуть расслабляется.  — Давай чаю, что ли, выпьем, — бурчит Ворон, отстраняясь. Никогда не говорит «спасибо», как будто стыдясь минутной слабости, того, что на мгновение вышел из обычного образа «да мне всё нипочём». Артур не обижается — дело не в словах. Дело в том, что Ворон улыбается совсем иначе — бледно и мимолетно, но без жуткого, неестественного оскала. Чайник кипит и посвистывает. Ворон сыпет в чай три ложки сахара, пьёт прямо горячий — Артур только морщится, когда пытается последовать его примеру.  — Наверное, пошьюсь я у вас, у Евстигнеевой, раз уж застрял тут с тобой, лишние пару дней погоды не сделают, да и отыщу даже тут часок льда, если совсем припрёт. Потом музыка…  — Стоп, погоди, — Артур едва не давится чаем. — Ты что, в сезон идёшь?  — Ага, — ухмыляется Ворон довольно, будто славно над ним подшутил. — Иду. Мотивирован как никогда.  — Чтобы им всем показать? Брось. Оно того не стоит…  — Нет, Гач, — Ворон говорит почти нежно, кладёт ладонь поверх его. — Как раз оно этого и стоит.  — И кому ты что докажешь?  — А я не буду доказывать, — Ворон ласково, совсем по-кошачьи жмурится. — Я просто пойду в сезон. И доеду…  — До Берлина?  — Неа, — улыбка Ворона становится совсем уж довольной. — До Пекина. Чего там, пара лет осталась. Выбраться бы с этого сраного карантина, обсудить с моими…короче, дел невпроворот. Да не бойся ты, не развалюсь.  — Развалишься — соберём по шурупчику, как киборга.  — Ну вот и отлично. Ладно, я ноут займу? Нарезку хочу покрутить, так или чуть там покороче обрезать, дам потом тебе тоже послушать, окей? Артур кивает. Ворон поднимается, относит чашку к мойке, собирается было уходить, но возвращается, ерошит Артуру волосы, чуть небрежно и ласково, коротко прижимает к себе лбом. С вороньего языка это переводится как «спасибо».