***
«Момент неподходящий». Думает Айзава, меланхолично придавленный к стене дежурки не таким уж крепким телом Хиямы. Не крепким, да настырным. Он смотрит на коллегу сверху вниз и пытается без дрели просверлить отверстие в её голове, в которой ненаучный омут из разного рода чертей. Иначе зачем она устраивает ему кабэ-дон посреди ночной смены? Айзава не знает, на какое слово в этой фразе поставить ударение: она? ему? кабэ-дон? Ночная смена возмущает его не так уж сильно — время, в сущности, мелочи. — Головой не билась? — спрашивает Косаку и следит за реакцией её зрачков на свет. Шальная Михоко не удостаивает его ответом — без спросу лезет под форму, пока Айзава поджимает губы. «Остановить её, что ли?» — без какой-либо внятной эмоции думает он. Но куда там. Хияма традиционно упряма и готова соревноваться с ним в настырности двадцать четыре часа в сутки. Вот у Фуджикавы был бы шанс от неё отвязаться, а у Косаку с их совместной историей противостояния — никакого. Уступить Хияме — всё равно что проиграть в битве за жизнь пациента. Спасовать он не может даже под давлением собственной рациональности. Упрямство у Хиямы нечеловеческое. Даже теперь, когда она в состоянии стоптанной калоши. Айзава в принципе не понимает, что она делает на дежурстве этой ночью: доступ к пациентам ей закрыт, а моральная поддержка из неё никакая. С поступающими разбирается он сам, Хияма только на нервы действует. Вот как сейчас. Момент и правда ужасно неподходящий. И обескураживающе подходящий вместе с тем: у Хиямы рушится карьера, у Айзавы — жизнь. Над ней висит угроза судебного разбирательства и отзыва лицензии, а над ним — угроза прошлого, угроза оказаться не тем, кем он всегда себя считал. После того, что он узнаёт про свою мать, Косаку пытается заново отыскать потерянную правду, пытается переосмыслить всё, что знает о себе и об окружающем мире. Зажавшая его между стеной и собственным телом Михоко вполне себе способствует переосмыслению, как нельзя лучше подходит для новых открытий. И, может, в другой ситуации он бы не позволил себе оказаться в таком дурацком положении, подпирающим спиной фанерное покрытие и под настырными руками Хиямы. Но по всему, пока они пересекаются в этом странном временном отрезке, выходит, что у него с Хиямой один талант на двоих: они оба всегда вовремя, всегда там, где нужны, делают то, что никто кроме них не сделает. Они оба умеют ловить идеально неподходящий момент. Чтобы затем приручить его, перевернуть с ног на голову и сделать из него то, что нужно именно им. Поэтому Айзава совершенно не удивляется, когда следующие двадцать минут ему привычно приходится сражаться с Хиямой за право первенства в самом неожиданном интерактиве: право быть лучше, круче, сильнее, талантливее — право быть сверху.***
Теперь у него тоже есть для неё прозвище. Айзава зовёт её «неудачница-второгодка» и почти что дразнит. Если бы умел дразнить. Но остроумие он оставляет ей и Тачибане-сансею, а сам наслаждается хотя бы формальным превосходством: Хияма всё ещё числится в стажёрах, а он уже восходящая звезда отделения нейрохирургии. Хияму его отсутствующие таланты не смущают, как и разные отделения: она просачивается мимо него в дежурку нейрохирургов, на ходу скидывая ботинки и стягивая футболку. Это значит всего лишь, что она тоже сегодня на ночном дежурстве, и даже если Косаку не понимает намёков, это жест знакомый, привычный, обыденный, уверенно-хиямовский. Он его знает, привык. Поэтому откладывает файл с давно уже дописанными отчётами, поднимается со стула, следует за ней, не забыв прибавить громкость на телефоне — срочных вызовов никто не отменял. Собственный Хияма кладёт прямо около головы, чтобы не пропустить звонок. — Фуджикава отпустил попить кофе, так что давай быстрей, — бесцеремонно торопит Михоко, как будто не сама пришла в чужое отделение ради быстрого рабочего секса. Или как будто ей в голову может прийти мысль, что они могут как-то по-другому, не «быстрей». За тот почти год, что они пытаются освоить новый вид отношений, схема ни разу не менялась: во-первых, потому, что их всё устраивает… А, во-вторых, потому, что менять что-то момент неподходящий. У Айзавы слишком много интересных случаев, у Хиямы наконец-то подходит к концу стажировка, затянувшаяся на лишний год. — Сколько кофе ты сегодня выпила? — спрашивает Косаку, не имея в виду никакого эвфемизма. У Михоко немного подрагивают пальцы, и это не из-за волнения и уж точно не из-за того, что она забирается ему под форму. Он интересуется как наблюдательный врач, обеспокоенный состоянием своего бывшего пациента. — Что? — озадаченно спрашивает Хияма, подцепившая пояс его штанов, да так и замершая от неожиданного вопроса. — В банках. — Я третью смену дежурю, — отзывается Михоко без уточнений и отмахивается от попыток Косаку её осмотреть. Впрочем, пульс он всё равно считывает, но его неровную быстроту легко можно списать на активное занятие, которое, вопреки всему, что Айзава про себя знает, всё-таки увлекает его больше случая пациентки Хиямы Михоко. Или, может, просто лечить её момент неподходящий. Хияма, видимо, настолько вымотана ночными дежурствами, что уступает ему первенство непривычно легко, совсем без боя, а после залипает на балки второго яруса кровати, будто под каким-то седативным. Айзава пользуется моментом, чтобы внимательно оценить её физическое состояние — Хияма реагирует только тогда, когда указательный палец его скользит по ровной линии бывшего разреза, от ямочки между ключиц к середине грудины и рёбрам. Косаку ведёт пальцем, как скальпелем, и она бьёт его по руке, не жалея силы. — Хороший шов, скоро совсем побледнеет — не заметишь, — бесчувственно вставляет Айзава. Ему не стыдно за неожиданное проявление заботы — это не больше, чем интерес к собственной работе. — Ты можешь так не гордиться собой? — хмыкает Хияма, пытаясь отыскать верх своей синей формы. — Я горжусь только хорошо сделанной работой, — отзывается Косаку, протягивая ей пропажу. Ему кажется, со стороны Хиямы нерационально и как-то несправедливо требовать от него подобного. Он не понимаем, почему он не должен гордиться тем, что спас ей жизнь. Её рабочий телефон вибрирует входящим вызовом, и голос Фуджикавы, задорный даже в два часа ночи, сообщает, что у них два новых поступления. Хияма, чертыхаясь, влезает в штаны, не успевая найти нижнее бельё. А Айзава на следующий день долго объясняет начальству, откуда в докторской дежурке отделения без женского врачебного состава взялись кружевные бикини. Хорошо, что он такой невозмутимый и вне подозрений. Потому что объясняться с Сайждо-сенсеем момент неподходящий.***
В сплошном неподходящем моменте они существуют ещё года два, а потом Хияма делает то, что делает лучше всего — идёт другим путём, предназначенным только для неё. Увольняется из Шохоку, переводится в другую больницу, исчезает с радаров (и из дежурки нейрохирургии) на следующие четыре года. Это так похоже на неё, это так ей подходит. Хияма не ищет лёгких путей, у неё всё как-то негладенько. То ли это её врождённый деструктивизм, то ли бунтарские настроения, то ли самоуверенность, но она всегда сама себе вредит. Идёт в обход, выбирает долгую дорогу, но при этом полнится внутренней уверенности: она знает, что лучше, она знает, что права. В этом они с Айзавой тоже похожи: оба делают то, что считают нужным, и в редкие момент кризиса опираются только на собственные представления о мире, не позволяя обстоятельствам одерживать верх. Им редко требуется чужая помощь. А если и требуется, они оба забывают попросить. Потому что просить момент всегда неподходящий. Айзава знает, что Хияма всё делает верно. Так же, как знает это и про себя до поры до времени. Эти четыре года для него не существует сомнений, но он, видимо, слишком тесно общался с Хиямой, раз её окольные пути сказываются и на нём. С её исчезновением сходство их становится для него критическим: Косаку впервые задумывается, там ли он оказался. Оба они выбирают не неотложку, но почему-то совершенно никто не удивляется, когда они синхронно в неё возвращаются, спустя девять лет после своего первого появления у вертолёта в Шохоку. — Сговорились? — хохочет Тачибана-сенсей, подписывая перевод из нейрохирургии в неотложку. Наверное, это такая шутка. Но Косаку впервые с окончания стажировки не знает, в какой точке координат находится, когда Хияма проскальзывает вместе с тележкой мимо него в раздвигающихся дверях неотложки и бросает такой же скользящий взгляд, беззастенчивый, но не особо любопытный — Айзава так не умеет смотреть. Не умеет смотреть и делать вид, что ему нет дела: он либо смотрит прямо, демонстрируя заинтересованность, либо равнодушно не смотрит вообще, как не смотрит теперь на Хияму. Однако он всё равно замечает самое важное: выглядывающий из разреза домашней майки шрам на груди и то, что выглядит Михоко так, будто тушила пожар. Он бы усмехнулся, да момент неподходящий. Чего-то подобного он от неё ожидает, ещё только услышав о её переводе обратно в Шохоку — это слишком похоже на Хияму. Ощущение, как будто не прошло четыре года, ощущение, что она не меняется. И, проклятье, ощущение, что он снова в неотложке. Ужасное дежавю накрывает его внезапно, пока он тщательно моет руки перед сложной операцией. Врачи традиционно подбадривают друг друга, Шинкай блещет превосходством и желанием сольной работы. А Айзава мимоходом думает о своём бывшем отделении, о команде стажёров, о Хияме, которой с самого первого дня хватало храбрости говорить правду и браться за невозможное. Он помнит ту первую для всех них операцию прямо в кабинете неотложки, когда Хияма без тени сомнения на лице поддержала его рисковое самодурство. Шираиши колебалась, Фуджикава прятался за капельницей — Хияма стянула узел из завязок его хирургической формы, и узел в животе Айзавы из предательской неуверенности и липкого страха растворился сам собой. «Я что, не один в этом?» — он не привык иметь дело с такими же самоуверенными безумцами и не ждал поддержки. Наверное, тогда он впервые задумался, как сильно они похожи с Хиямой. Но для ностальгии момент неподходящий. Айзава заворачивает кран.***
— Как же бесишь! Не можешь, что ли, хоть раз проколоться? — сетует Хияма, осматривая ровные швы на голове пациента после вмешательства нейрохирургов. Косаку не спрашивает, почему она вернулась (как не спросил в своё время и то, почему она ушла), а Хияма в ответ тоже полностью готова к его возвращению: она даже не удивляется, когда он вышагивает в старой форме на собрании отделения неотложки, не задаёт вопросов и совершенно точно совсем не ждёт. Но заранее знает. — Явился, — хмыкает Михоко, и Айзава знает лучше, чем пытаться что-то ей ответить. В конце концов, момент в отделении критический, а у них с Хиямой один талант на двоих: они всегда вовремя. — Опять ты? — она натыкается на него в дежурке во время ночной смены, устало падает на диван, протягивает онигири из местного комбини. — И как мы докатились до жизни такой, Айзава? Как-то слишком резко дорожка свернула не туда. — О чём ты? — искренне удивляется Косаку: его дорожка ровная и гладкая, не то что у всяких взбалмошных девиц. — Я никуда не сворачивал. Скоро вернусь в нейрохирургию. Вам просто нужна моя помощь, как тут откажешь? — Вот и правильно, тебе с твоей заносчивостью в нейрохирургии самое место. И в Торонто тоже. — Если ты думаешь, что это неправильный путь, чего тогда вернулась? — нелюбезно и в лоб, как и всегда, осведомляется Айзава. У них привычка к правде тоже общая. «Сидела бы себе в своём перинатальном центре», — думает Косаку и не упоминает, что знает адрес её бывшей больницы, и что на самом деле думает, что не идёт Хияме спокойствие и отсутствие риска. Какой из неё педиатр, когда она рождена людей спасать? Для откровений момент неподходящий. — Уж точно не ради ночных дежурств, — зевает Хияма и смотрит на него даже несколько возмущенно, должно быть, неожиданно осознав, как многозначительно это звучит с их совместной историей. — Я не про то, — потягиваясь, объясняет она, будто Айзаве требуются объяснения. Они не настолько близки и совсем не в тех отношениях, чтобы спустя четыре года она ему что-то объясняла. — Меня семпай попросила, — всё равно говорит Михоко. Но он и так знает: даже если дела неотложки больше не его проблемы, знает всё равно. И, может, детали личной жизни некоторых бывших коллег, далёких и загадочных, от него ускользают, но понять Хияму усилий не требуется.***
— И этот образец тоже отправь. — Чей это? — Мой. Для шуток ужасно неподходящий момент. Поэтому Косаку знает, что Хияма не шутит, когда протягивает ему пробирку с собственной кровью. Вопросы между ними по умолчанию считаются лишними: будь здесь вместо него Фуджикава или Шираиши, пришлось бы объяснять и успокаивать. Айзава знает, что этого всего Хияме не надо, поэтому вместо них здесь он. Поэтому она идёт к нему, поэтому спокойно делится опасным предположением, поэтому совсем не боится последствий. С его самообладанием и здравым смыслом Айзава последний, кто будет беспричинно переживать и докучать ей заботой. У них не те отношения: не близкие и не дружеские, а именно такие, чтобы отправить кровь в лабораторию. Он всего лишь советует план действий, заказывает анализы и ни разу не заходит в изолятор. Потому что у него есть важные дела. А для сочувствия момент неподходящий. Вместо этого он остаётся на ночное дежурство не по графику, чтобы контролировать ситуацию. Залипает в монитор и как восьмиклассник гуглит симптомы вируса Эболы. Не потому, что не знает и вообще никогда не сталкивался, не потому, что хочет быть готовым, а потому, что пытается убедить себя, что это не оно. Хияма, когда он видел её до изоляции, не выказывала признаков болезни и вообще выглядела сносно, и Айзаве кажется, что чем дольше он сохраняет эту картинку в своей голове, тем вероятнее это останется правдой. Отчасти поэтому он не навещает пациентку в изоляторе: пока он не знает, можно считать, что Хияма здорова. Какой-то глупый самообман, ясно и последнему трусу, но лучше так, чем паника. Потому что паниковать Косаку не умеет. Да и момент для паники неподходящий. Он получает анализы и тянет целых три минуты, прежде чем открыть их. Чувство того облегчения, что он испытывает, последний раз накрывало его на могиле матери, когда он наконец-то прояснил отношения с отцом, разобрался в собственной жизни. С Хиямой ему прояснять нечего, разбираться не в чем тоже, поэтому он просто хочет сообщить ей новости. Список всех, кто был у изолированной пациентки, висит на двери — протокол и отчётность. И помимо персонала больницы тут одно имя, которое Айзава уже видел. Это тот пациент, с которым Хияма носилась последний месяц. Возможно, не просто пациент. Косаку думает, что посторонние люди не навещают тех, кто, возможно, заражён смертельным вирусом. Однако это не его дело — он пришёл врачебную информацию сообщить, а не разбираться в чужих делах. Хияма подпрыгивает, когда отъезжает дверь. — Да что ж вы все!.. — ругается она, но замолкает, увидев его. Будто считает, что присутствие Айзавы в палате не страшно, будто он не пробиваем и не убиваем, совершенно неуязвим для всякой заразы. В чём-то она даже права. Хотя бы в том, что, как врач, он имеет право здесь находиться. И достаточно компетентен для этого. А ещё достаточно бездушен, чтобы повременить с сообщением. Быть перепуганной Хияме не идёт, но зато у него появляется хоть какое-то превосходство. И можно малодушно отомстить за то, что его присутствие ей до лампочки. — Опять хочешь помереть в мою смену? Что за дурная привычка, Хияма? — Михоко смотрит на него, беззаботно жмёт плечами, валится на подушку. Будто говорит, что это он сам виноват, что все мрут, пока он на дежурстве. С Хиямой любой разговор — сплошное обвинение. — Уверена, ты бы правую руку отдал, чтобы опять меня разрезать. Разрезать — последнее, что Косаку хочется с ней сделать. Если вообще хочется чего-то. — Левую. И ту Фуджикавы. Вечно с тобой что-то происходит в самый неподходящий момент. — Тебе ли говорить про неподходящие моменты? Это не я недавно испоганила жизнь юному музыкальному дарованию. Что теперь будет с твоей стажировкой в Торонто? — их совместная привычка к правде не может никому сделать больно. Остальные реагирует по-разному непредсказуемо — Айзава и Хияма, выслушивая истину, даже в лице не меняются. Эту фразу он и сам себе постоянно говорит, поэтому откровенность Михоко особо не меняет положение дел. Собственные ошибки пугают Косаку больше, чем общественное порицание за них. Хияма даже не пробует изобразить заинтересованность в его судьбе. Айзава бы напомнил ей, как она несколько вечеров назад запретила ему уезжать — даром, что низко припоминать женщине нетрезвое поведение в расслабленной обстановке бара Мэри Джейн Йоко. Да он и не за этим пришёл: он принёс благую весть, а не ностальгию. Для всего прочего момент неподходящий. Тем не менее новость настолько радостная, в ней столько надежды, а живая и невредимая Хияма вполне себе в досягаемости, что неподходящесть момента несколько сходит на нет. Айзава от накрывшего чувства облегчения забывает, зачем пришёл: он делает шаг, второй, третий, поднимает Хияму за локоть с кровати, ставит у стены — куда уж больше ностальгии, чем в это ночное дежурство? — Сдурел? — орёт Михоко и, кажется, действительно пугается теперь. Косаку игнорирует её крики, как и в большинстве случаев, спускает маску, надетую, чтобы только соблюсти атмосферу и не раскрывать тайну раньше времени, прижимает сопротивляющуюся Хияму за затылок удивительно знакомым жестом, и сам поцелуй кажется ему привычным. Реакции у неё тоже совсем не меняются, даже если теперь она долбит его кулаками в грудь всерьёз и из других побуждений. Сентиментальных, что ли. Должно быть, видит в нём человека и переживает вдруг, что он подцепит от неё дрянной вирус. Заботливая такая, как будто уже не опоздала лет эдак на девять. — Головой ударился? На тот свет не терпится? — Ты не умираешь. Разве что от собственного сумасбродства, но не от Эболы. Результаты анализов отрицательные. Утром придёт отчёт о вскрытии, но это точно не вирус. Хияма хлопает глазами, переваривая услышанное, но в глазах её вместо радости такая усталость, словно она действительно рассчитывала, что её со дня на день прикончит болезнь и можно будет не разбираться с собственной жизнью. — Иди домой, — советует Айзава, убирая от неё руки. Хияма выглядит обескураженной, будто не знает, что делать с неожиданной возможностью жизни. Возможно, она действительно ждёт, что в конце концов её деструктивизм её прикончит. — Шираиши меня выгнала, — в смятении делится она. — Я сама виновата, конечно, но теперь в квартиру не вернёшься… — В дежурке всегда есть кровать, — подсказывает Айзава и не имеет в виду ничего такого. Может, чуть-чуть. Хияма смотрит обвиняюще. — Пень бесчувственный. Я же только что чуть не умерла! — Диван тоже есть, — спокойно предлагает Косаку варианты. Хияма смотрит вскользь сперва на него, затем на облюбованную койку в изоляторе. — Я, пожалуй, пока что здесь останусь, — отзывается она. — Не торопись меня выписывать, сенсей. — Ждёшь чего-то? — «Кого-то?» Хияма щурится, кивает, улыбается беззаботно и заглядывает, наконец, в лист с анализами. — Подходящего момента, — кидает она ему в спину, когда он прикрывает дверь. Айзава не знает, откуда берутся подходящие моменты и существуют ли вообще вне операционной. Там он создаёт их сам своими навыками и желанием спасти жизнь, а где их взять в повседневности, в обычных вещах, и как быть уверенным, что уже не упустил тысячу?.. Он не знает и даже думает вернуться и проверить прямо сейчас, но в коридоре сталкивается с взволнованной Шираиши и оставляет разговор с ней на совести Хиямы. Видимо, проверять момент тоже неподходящий.***
Его первоначальное решение не ехать в Торонто — тоже погоня за идеально подходящим моментом. И немного — нежелание что-либо менять. Айзаве кажется, что мир сходится в идеальной точке: он впервые не ощущает желания что-то менять, двигаться дальше, прыгать выше головы. Как есть — слишком хорошо. Но Шираиши умело вправляет ему мозги: её внимательность и сочувствие к другим не то же самое, что лидерские навыки. Это просто человеческое, этого не отнять, и пусть Косаку её не понимает, Шираиши, кажется, знает его слишком хорошо. Она права в своём желании подтолкнуть, словно чувствует, что всемогущему Айзаве впервые в жизни нужен пинок. Ему нельзя застревать вот так, у него нет такой роскоши; это другие могут позволить себе идеальный момент и остаться в нём, а ему суждено создавать такие моменты постоянно, всё новые и новые. Не для себя — для других. Он, в конце концов, доктор. И надо соответствовать. — Шираиши сказала, что ты всё-таки едешь в Торонто, — зевает Хияма, поделившись с ним банкой кофе на вертолётной площадке. Косаку, по правде, ждёт от неё того же, очередного шага на следующий заковыристый путь. Но Хияма неожиданно выбирает другое, и он не знает, что думать по этому поводу: что Михоко останется в Шохоку, а его здесь не будет. Наоборот — привычно, но не так. — А ты всё-таки решила остаться? — Говорю же, не ради ночных дежурств, — улыбается Хияма так, как никогда в жизни ему не улыбалась, и присаживается на низенькое ограждение. Внутри неё впервые за долгие годы их знакомства присутствует какое-то спокойствие. — Знаешь, мне однажды сказали, что все в итоге окажутся там, где им суждено быть. Просто у каждого свой путь. Так что не обижайся, но я уже знаю, куда тебя приведёт твоя ровная дорожка. — И на лице у неё написано, что в общем-то туда же, куда и её кривая. — Застолблю тебе место в кафетерии к возвращению. Отдельное, помню-помню. Ему кажется отчего-то, что у Хиямы всё вдруг хорошо: что у неё нет проблем с собственным решением остаться, что у неё нет проблем с его решением уехать. Он завидует даже, потому что у него внутренний конфликт, который всегда случается, когда невозможно найти момент. Айзава раньше не задумывался, что такое два года — много или мало, но внезапно ему становится предельно ясно, что это 730 дней, 8760 часов, 525600 минут. В их профессии, где всё может решить одна минута, такая трата времени — непозволительная роскошь. В их профессии нет подходящих моментов — есть только собственноручно созданный шанс. И то, что за эти 730 дней, 8760 часов и 525600 минут этот шанс ни разу не возникнет, ему очевидно. Пока он думает об этом, Михоко допивает свой кофе. — Увидимся, Айзава. — Ага. «В более подходящий момент, да?»***
Более неподходящего момента и быть не может. У него рейс с утра, но Косаку всё равно заявляется в Шохоку на ночную смену. Дежурство у него на двоих с Хиямой, и это было бы забавно, если бы не было намерено. И если бы не прибывающие пациенты, из-за которых вздохнуть нет времени, не то что поговорить. Единственные за ночь спокойные полчаса Косаку проводит на диване, наблюдая, как Хияма глотает третью за смену банку кофе, закусывает оставшимся с утра онигири и растирает уставшую шею. — Пока меня нет… — начинает он и интригующе замолкает, чтобы привлечь внимание. Михоко поднимает на него глаза и даже не пытается изобразить заинтересованность. Пока его нет, у неё разве что саркастичных комментариев в течение дня поубавится, а в остальном мало что изменится. — Воздержись от дурных привычек, — высокомерно советует Айзава и, протягивая руку, слишком уж фривольно трогает шрам на её груди через водолазку большим пальцем. Его не останавливает даже высокий воротник и острый, внимательный взгляд Хиямы. Официально занятой, кстати, Хиямы в полноценных отношениях с бывшим пациентом. Точнее, в затянувшемся конфетно-букетном периоде отношений с проходящим реабилитацию инвалидом — так бы он это сформулировал, если бы его спросили. «Какая деструктивная», — думает Косаку и не одобряет. Как и остальные её дурные привычки. Это точно самый ужасный момент из возможных, чтобы говорить подобное. Но Айзава всё равно говорит вслух. И от сказанного ему вдруг глупо кажется, что момент на самом деле идеальный. Хияма щурится, крутит пальцем у виска, безапелляционно мотает головой. — Вряд ли, — наконец, признаётся она. Дурные привычки — её суть. — Накосячь уже, — умоляюще просит она, чтобы был повод для очередного подтрунивания. — Невозможно, — отзывается Айзава. Они молчат, пока у Михоко не кончается кофе в банке. — У тебя самолёт через пару часов. Что это вообще за выбор времени, Айзава? — Хияму прорывает: пустая банка грохает о стол, в него летит попавшаяся под руку папка. — Времени лучше и быть не может, — самоуверенно тянет он. — Говнюк заносчивый, — грубит Хияма и смотрит на часы. — Дежурка свободна? — засекая время, уточняет Айзава. Недобрый взгляд достаёт до самого желудка, сердце делает отчётливое «ту-дум», и Косаку без приборов знает, что пульс у него подскакивает до 100 ударов. — Господи, я слишком стара для этого. Надо перевестись в педиатрию, — сетует Хияма, зло стаскивая ботинки. — Там осудят твои дурные привычки. — Надеюсь, в Канаде кто-нибудь спустит тебя с небес на землю, непогрешимый ты наш! — свирепо выдыхает Михоко и прикладывает его головой о стенку. — Нет, если я опоздаю на самолёт. Давай быстрее, — если бы у Айзавы было чуть больше времени, он бы мог упиваться этой праведной яростью бесконечно. Блестящие диалоги с Михоко — то, без чего сложно будет протянуть 730 дней. Но он же как-то продержался четыре года, и тут не оплошает. Пытаясь стянуть с Хиямы водолазку без особого вреда для высокого хвоста, Айзава думает, что, должно быть, подходящих моментов в природе не существует в принципе. Любой момент, который ты создашь и захочешь назвать подходящим, таковым и будет. Блестящим, желанным и решительным. Наверное, этот момент и есть жизнь.