Безверие

Трое суток в пути. Четыре страны, как четыре времени года. Или четыре всадника апокалипсиса. Оазис посреди чумы — Швейцария, голодная, стонущая Германия, немая, высокомерная и насквозь безмятежная Швеция, и вот она — Россия. Русь. Убогая и финская, как у Блока. Она встречает таможнями и обысками, усатыми офицерами Временного правительства в высоких овечьих шапках. Впервые за двенадцать лет. Такой он её помнил. И не такой. И чувствовал тонко, остро, как полагается поэту. Там, в Цюрихе, их провожали плевками и выкриками вослед: «Кайзеровские лизоблюды! Предатели! Ублюдки!» Какой-то беззубый гражданин плюнул прямо в очки, но времени на разборки не было. Фёдоров вытер стёкла платком и пошёл дальше в потоке русско-еврейско-польских «изгоев» — интернационал. Они пели Интернационал, а потом Марсельезу, чтобы успокоить разбушевавшуюся толпу социалистов, и немецкие офицеры, сопровождавшие их, озлобленными псами надрывали глотки, пытаясь прекратить представление, и стреляли в воздух. Можно ещё многое припомнить из этой поездки. И разделённый мелом на две части — русскую и немецкую — вагон. И голод, и жажду первых часов пути, когда на границе у них отобрали все съестные припасы. И детей, просящих пить. И этого бешеного Радека, из-за которого их чуть не сняли с поезда. А если бы сняли, непременно арестовали бы. Но к чему это всё вообще?.. Финляндия. Но всё равно пахло Родиной. Талым апрельским снегом, неуловимым весенним духом и, почему-то, порохом. И всё страшный простор пред очами, непонятная ширь без конца… Вели под конвоем. Непричастные попутчики, едущие из Торнио в Петроград, оглядывались, некоторые — даже крестились. Шипел белым облаком паровоз. На перроне стояли трое в кожанках, с красными бантами на груди — сразу видно, комитетские большевики. — Кого встречаете, ребят? — Как кого? Ленина! Дураки, такие же, как этот Сулиашвили, начавший во Франкфурте размахивать красным флагом. Вся эта правительственная солдатня шутить не любит — арестуют как миленьких. И, может быть, будут правы. А ещё непременно обвинят в шпионаже в пользу Германии. Доподлинно известно даже за границей, что сейчас в России повальная шпиономания. Вот только Львов и Ко никак не могут определиться, кто же всё-таки шпионы — свергнутый царь и его верные монархисты, социал-демократы, противники войны или деморализованные солдаты. Видимо, все они сразу. — Гартман, Чудиновский, Карелин, — представились трое в кожанках. У этого последнего, высокого, облизывающего обветренные губы, из-под неровной чёлки — раскосые глаза, сияющие голубизной и какой-то чисто русской православной азиатчиной. Скиф. — Выборгский районный комитет Ленин быстро пожал им руки. Он всё время куда-то спешил и носился, как подстреленный рябчик. И его можно было понять. За ним всюду следовала его верная Надя и… Инесса. Те, райкомовцы, видно, ожидали более тёплого приёма от вождя трудящихся всего мира, потому лица их разочарованно скисли. Большая и самая трудная часть пути осталась позади, и от щемяще-разухабистой тоски Фёдоров готов был разорвать на себе сорочку. Зиновьев сказал, что сядет в последнее, заваленное скарбом купе и будет там работать. Фёдоров случайно оказался с ним и пообещал, что не будет мешать правой руке Ленина. Даже если эта рука окажется левой. В вагоне было холодно. Как, впрочем, и во всей вселенной. Хотелось побриться и вернуться домой свежим кавалером. А ещё снять обувь. Эти в кожанках всё сновали от одного купе к другому, не зная, куда приткнуться. Тот, который Карелин, с ураганным грохотом открыл дверь и без разрешения протиснулся, скрипя своими начищенными сапожищами. — Драсьте, товарищи, там это… мест больше нет, я у вас посижу. Не возражаете? — поинтересовался он лишь для приличия. А сам уже удобно умостился у окна напротив Зиновьева, повесил кепку на крючок, непредусмотрительно выложил наган на стол и закинул бесконечные ноги на чей-то чемодан. — А вы товарищ Зиновьев? Позвольте пожать вам руку! Я вас безмерно уважаю, для меня эта встреча… — затарахел он гнусавым голосом, а сам всё искоса и с нескрываемым презрением поглядывал на Фёдорова. Так, что самому Фёдорову стало вдвойне неуютно. А ведь где-то раньше он видел этого Карелина. Бледные эти щёки, раскосые глаза, гнусавый голос, мордовский нос. Может быть, тот самый мальчик с петербургских окраин, проносивший на фабрику листовки под рубахой. Очень может быть. А может, не он. Того мальчика звали по-другому — Слава Машнов. Он считал Фёдорова, без малого, кумиром. Его, кажется, арестовали тогда. В девятьсот пятом. Зиновьев сказал: — Очень рад, товарищ э-э?.. — Карелин. — Посидите, товарищ Карелин, молчком, будьте добры. Мне нужно работать. Карелин послушался и на какое-то время действительно замолчал, но не перестал стрелять глазами. Очень хотелось спросить, по какому поводу такая игра в гляделки. Ещё больше хотелось от души вмазать по этой нагло ухмыляющейся роже. Но Фёдоров сдерживал себя, как и тогда в Цюрихе. Наверное, ему, интеллигентному еврейчику, такая драка с товарищем по партии просто не к лицу. К тому же, этот товарищ ещё ничего противозаконного не сделал. Может, Фёдорову это всё просто кажется сдуру. Может, этот Карелин на всех так смотрит. Даже на женщин. Даже на Ленина. В купе постучался Сулиашвили, кивнул Зиновьеву: — Владимир Ильич зовёт на собрание. Зиновьев перешагнул через ноги Карелина, затем — Фёдорова, и зачем-то спросил: — Фёдоров, вы пойдёте? — А меня разве звали? Зиновьев, видно, сообразил: тоже верно. Фёдоров вообще не понял, к чему было это внезапное бессмысленное зазывание. Может, испугался оставлять его одного с этим бешеным Карелиным. Но от судьбы не убежишь. — А я вас узнал, Мирон Янович, — сказал Карелин, когда они остались вдвоём. — А вы меня? Теперь-то он узнал, конечно. Тонкий восторженный мальчик Славочка Машнов, приехавший в Петербург из дальних далей. Приехавший работать на фабрике и живущий в семье у дядьки-рабочего. Проигрывающий скудное жалование в карты гимназистким подросткам. Теперь-то он вырос. Вымахал в здоровенного лося и обнаглел. Фёдоров, конечно, был рад, что паренёк не сгнил где-нибудь на сибирской каторге. Когда-то давно у него очень болело сердце за этого дурачка. Довольно долго, с год примерно. Потом перестало. Фёдоров и сам вырос, постарел, насколько вообще может постареть человек тридцати трёх лет, и превратился в циника. Только вот большевику Карелину, который вообще ни разу не Слава Машнов, об этом знать необязательно. Ни о чём из этого. — Нет, я вас не узнал. Я вообще никого не знаю из вашего Петроградского комитета. — Выборгского, — поправил Карелин и хмыкнул. Видимо, не поверил. — Как там Швейцария? Цветёт и пахнет? — Знаете, я не успел понять. Я приехал в Цюрих неделю назад. — Ах да, вы же из Лондона… А зачем приехали? Что, в Лондоне плоховато живётся? Короной вы уже не обласканы? Интересно, когда это он был обласкан короной? Хоть какой-нибудь. Хоть короной цыганского барона. — А может ли радикальный социалист, поддерживающий выход России из войны, быть обласкан короной? Карелин, вы очевидно идиот, и говорить мне с вами не о чем. Ну или провокатор, одно из двух. Карелин опять хмыкнул и скрестил на груди руки, скрипя жёсткими рукавами кожанки. Весь он был какой-то скрипучий: от одежды с обувью до голоса и противненьких натужно провокационных вопросиков. — Вы, Мирон Янович, очень нежный, да? Впечатлительный. Успокойтесь, я просто иронизирую. — Ваша ирония не уместна и воняет нестиранными портянками. Так что держите её при себе… товарищ Карелин. Карелин повёл плечом как барышня, подался чуть вперёд и смахнул невидимую пыль с кончика сапога. — А знаете, какое самое большое наслаждение в жизни? — вдруг спросил он. И, не дожидаясь реакции Фёдорова, сам ответил: — Самое большое наслаждение в жизни — это после тяжёлого дня снять сапоги, размотать портянки и почесать ноги между пальцев. Я клянусь вам, Фёдоров, это рай на земле. Но вы, конечно, мне не поверите, потому что вы вскормленный светлыми идеями кабинетный жидок и никогда не носили портянок. — Карелин, я не собираюсь играть с вами в игру «кому хуже жилось». Мою биографию, я полагаю, вы знаете, так что закройте рот, — спокойно, но с нажимом сказал Фёдоров. — А не то — что? Ну давайте, отделайте уже меня хорошенько! Я, может, хоть уважать вас стану. Или вот, возьмите наган, прострелите колено. Я даже никому не скажу, что это были вы. Только не убивайте, ради всего святого, иначе наш комитет не переживёт такой потери. И такого предательства от самого Мирона Фёдорова. Они же на вас, как на икону, молятся, — сказав это, он достал флягу и сделал несколько глотков. На всё купе запахло какой-то фруктовой самогонкой. — Карелин, зачем вы сели в это купе? — раздражённо спросил Фёдоров. — Чего вы добиваетесь? Только не сочиняйте, что мест не было, я же вижу, как у вас желваки от удовольствия по лицу ходят. — Пообщаться с вами хотел. Не каждый ведь день выдаётся возможность поговорить со знаменитостью, человеком такого поэтического масштаба, — ядовито сказал он, снова приложившись к фляге. — А я и сам своего рода поэт. Хотите, почитаю что-нибудь? — И, не дожидаясь разрешения, начал, утерев губы: — Человек не врёт только, когда он мёртв. Червячок ползёт по чернозёму, но птичка его склюёт. И вот всё бытие, весь событийный ряд. Потерю бойца не заметит дружный и бравый отряд. — Недурно, — честно сказал Фёдоров, но добавил: — для человека, который научился читать в пятнадцать лет. Подражаете Маяковскому и, совсем немножко, мне. — Какая же вы всё-таки сволочь, Мирон Янович, — на улыбке проговорил Карелин. — Всё-таки вы меня помните. Фёдоров не стал отрицать очевидное. Да и к чему, когда он уже проговорился: он ведь сам покупал пятнадцатилетнему Славе Машнову азбуку. — А у меня, знаете, всё хорошо, — продолжил Карелин, отложив пустую флягу и скрестив пальцы в замок на коленке. — Из тюрьмы я быстро вышел. Мне, правда, выбили пару зубов и сломали нос, последствия чего вы сейчас можете лицезреть, но это мелочь. Я вас не выдал. Мне не давали воды больше суток, но я молчал. Они решили, что я ничего не знаю. — Я очень благодарен вам за это. Тебе, Слава. Я должен был сказать это раньше, прости, — на мгновение показалось, что он и правда разговаривает с тем самым Славой. Да, показалось. — Не стоит благодарностей. Я вас так… обожал, что мне все эти страдания были в радость. За свою веру, за своего… Бога я был готов умереть мучительной смертью. Оно же ведь, знаете, на безверии и Фёдоров — бог. И я бы умер счастливым просто от осознания того, что помог-таки вам скрыться. А я ведь помог. Как вы думаете, это стоит того, чтобы спустя столько лет вы просто поговорили со мной по душам? — Это проверка на вшивость? Вы хотите что-то выведать у меня? — Фёдоров снова перешёл на «вы», решив, что общаться с гражданином Карелиным, как со Славой Машновым, уже не получится. Да и ни к чему. — А может, вы — засланный казачок, Карелин? Если так, то вы прокололись. Кто вас подослал? Парвус? Сталин? Или наши идейные противники? — Меня, Мирон Янович, подослал долг. Перед партией, перед Родиной, перед будущим новым миром. — Да что вы о себе возомнили… — фыркнул Фёдоров. Этот идиот что, назначил себя совестью и честью партии? Как из Славы Машнова вообще могло вырасти такое? Высокомерное, морализаторское и с извращённым понятием о долге. Как и о юморе. — Я хотел бы поговорить о Бамберге… — А я бы не хотел. — О том, что вас связывало с этим предателем. — Я не собираюсь оправдываться перед вами. Если Ленин посчитал, что мне можно доверять, значит можно. Если у вас не всё в порядке с головой, это ваши проблемы. Сходите проветритесь. После выпитого щёки у Карелина ожидаемо зарделись. Фёдоров надеялся, что тот выпил мало и не опьянеет. Если этот товарищ так невыносим в трезвом состоянии, то даже страшно представить, что от него можно ожидать на пьяную голову. — Сходите сами, — со свистящим призвуком выплюнул Карелин. Фёдоров решил, что так и сделает, и уже приоткрыл дверь купе, но Карелин резко подорвался и схватил его за руку. Крепко. Чуть ли не переплетая пальцы. — Останьтесь, — тихо сказал он на ухо, дыхнув фруктовой самогонкой. — Я не хотел вас обидеть. — Хотели, Карелин, хотели. — Да, хотел. — Карелин прижался к нему всем своим длинным телом, уперевшись подбородком в затылок. — Останьтесь, мы ведь так давно не виделись. Я очень скучал по вас. Фёдоров отлично понимал, что это уловка. Если не сработал кнут, несите пряник. А эта внезапная близость напрягала. Только не со Славой. Никогда. Ни за что. И где-то в глубине сибирских руд тихонько пищало: «Это ведь никакой не Слава, это Карелин». Нет, это ещё хуже. Но он послушался. Сел на место, запахнув полы пальто. Карелин примостился совсем рядом, нога к ноге. И это было, без сомнения, нарушением личного пространства. К такому часто прибегают следователи, чтобы вызвать у допрашиваемого панику. Фёдоров знал. В России ему не раз приходилось бывать в душных полутёмных кабинетах в кресле подследственного. — Что вы затеяли, Карелин? — Я же сказал, разговор по душам, — улыбнулся Карелин. — Кстати, вы знаете, что у вас очень длинный нос? — и коснулся пальцем кончика фёдоровского носа. Фёдоров шлёпнул его по руке и попытался встать, но Карелин удержал за плечи. И замолчал. Громыхал поезд. Они молчали. Зиновьева всё не было. Карелин не убирал рук. И это было даже почти приятно, как будто обнимаешься с кем-то родным. Там, в Цюрихе, они все обнимались и троекратно по-русски целовались в щёки. Даже с поляками и евреями. Потому что все они были русскими поляками и русскими евреями. Карелин будто светился. То ли от счастья, то ли от наэлектризованного раскалённого воздуха между ними. И чужая рука полезла под пальто. — Мне холодно, — прокомментировал Карелин. — У меня нет перчаток. — Это не повод распускать руки. Ладонь задержалась на колене и слегка сдавила его. Карелин отвернул голову, что-то сказал себе под нос, затем повернулся и посмотрел куда-то на кончик носа Фёдорова, как будто внезапно не решаясь взглянуть в глаза. — Не считайте меня необразованной дурачиной, Мирон Янович. Я научился читать в пятнадцать лет, но за это время книг прочёл… эшелоны. Я поднялся из таких низов, с таких забытых богом окраин, что вам и не снилось. Я хотел стать лидером мнений, понимаете? — Я не считал и не считаю вас необразованным. Партийный человек не может быть необразованным, Карелин. Просто вы неуклюже пытаетесь корчить из себя инквизитора. Зачем, Слава? Если у вас есть что-то против меня, идите и доложите Ленину. Но вряд ли вы скажете ему что-то такое, о чём он не знает. Глаза Карелина горели сизыми уральскими озёрами, дождливым лондонским небом и, совсем немного, Финским заливом. И глядели с прищуром. С обветренных губ не сходила приклеевшаяся ухмылка. — Вы хитрющий жид, Мирон Янович. Вы всё предусмотрели. Всегда на шаг впереди. Всегда невозмутимый и чистенький, — последнее он произнёс почти шёпотом и боднул головой в плечо. — А ты изменился… Слава, — сказал «ты», потому что говорил не с Карелиным, нет. Говорил со Славой. Тем самым, засевшим где-то глубоко внутри. И, кажется, выдававшим себя в еле заметной ямочке на щеке. Фёдоров поддался внезапному желанию запустить руку в мягкие холодные волосы. И почти предугадал, что Карелин поцелует его. Со всей страстью, просовывая горячий язык в чужой рот. Поцелуй отдавал алкоголем и крепкими папиросами. И плохо пробивающейся щетиной над верхней губой. Фёдоров упёрся ладонью в обтянутое кожанкой плечо, силясь разорвать контакт. — Вы с ума спятили, Карелин! А если бы сюда кто-нибудь вошёл?! — заругался он, пытаясь отдышаться и утирая обслюнявленные губы. Карелин хмыкнул и уронил голову на грудь. — Значит, вас только это беспокоит? — и потянулся за продолжением, снова запуская руки под пальто и пытаясь придвинуться как можно ближе, но ближе было уже некуда. Не понятно, на что он надеялся. Фёдоров влепил ему отрезвляющую пощёчину. Несильно. Но и этого хватило, чтобы вырваться из объятий и пересесть на другую сторону. — Это и есть ваш туз в рукаве? — надменно сказал он потирающему щёку Карелину. — Это просто мерзко. Вы хотели скомпрометировать меня, как я понимаю, но у вас ничего не выйдет. На этом Карелин выпорхнул, схватив кепку и хлопнув дверью купе. Без него стало немного легче, но не сильно. Фёдоров не знал, чувствовать ли себя победителем или в очередной раз одураченным. За окном всё ещё была Финляндия. Карелина не было полчаса. И Фёдоров сидя задремал. Успокоился. Карелин подействовал на него как шоковая терапия: все мысли и волнения по поводу возвращения на отчизну отхлынули на второй план. Сердце больше не заходилось. Остались только цепкие прохладные пальцы на колене и горячий рот. После этого бешеного лобызания губы стали, в прямом смысле, чесаться, и невозможно было отделаться от ощущения чужого присутствия во рту. Через полчаса вернулся Зиновьев. Сказал: — Возможно нас арестуют в Петрограде. Будьте готовы. Фёдоров кивнул: он был готов с самого начала. И не только он. Все они. — Для меня это даже лучше. Бесплатное жильё на первое время. Я ведь так и не нашёл, где остановиться. — Как не нашли? А этот Карелин вам, что же, ничего не сказал? — А что он должен был мне сказать? — встрепенулся Фёдоров. — Ему поручено доставить вас на квартиру. Фёдоров пулей вылетел из купе. Карелина нигде не было. Он мог быть где угодно. Фёдоров шагнул в тамбур. Высокая прямоугольная фигура в кожанке загораживала небольшое приоткрытое окно. Карелин курил, высунув нос на улицу. Поезд замедлил ход, проезжая какую-то станцию. Фёдоров стал напротив и выжидающе поднял одну бровь. — Отойдите от окна, — сказал Карелин. — Это может быть опасно, а я за вас головушкой отвечаю. — Почему вы мне ничего не сказали про квартиру? — Я как раз собирался. — Когда? Когда поносили меня на чём свет стоит или когда полезли целоваться? — Где-то в процессе, — Карелин смущённо улыбнулся и выкинул папиросу в окно. Обвил пальцы вокруг запястья Фёдорова. И с чего его так тянет к прикосновениям? В детстве недолюбливали? В этих двусмысленных нетерпеливых жестах была даже своя неуловимая прелесть, но Фёдоров никак не мог понять, что в действительности скрывается за этими чистыми сухими руками, за этой непроницаемой кожанкой с красным бантом и изучающим голубооким прищуром. — Что за квартира? А хотя… это уже не важно. Нас, скорее всего, арестуют на вокзале. — Не арестуют, — уверенно сказал Карелин. И Фёдоров даже не стал спрашивать, почему он так считает. — Будете жить у моей сестры. Промышленный район недалеко от Выборга. Не хоромы, конечно, но большее предложить не могу. — Карелин… скажите, я могу вам доверять? — спросил Фёдоров, сделав шаг вперёд и заглянув в глаза визави. Того пробивало на улыбку и робкий смех. Карелин наклонился и приоткрыл рот, намереваясь, видимо, разразиться новым поцелуем, но Фёдоров грубо оттянул его за волосы, сбив кепку. Визави стал натужно смеяться и сказал шёпотом, до боли сжимая запястье: — Я думал, вы не прочь согреться. Мне холодно. Очень. Фёдоров тоже перешёл на шёпот: — Вы же пролетарий, Карелин. Вы должны быть стойким. Карелин потянул его руку ниже, к своему паху, а сам навалившись уткнулся в шею. От долгого воздержания волна возбуждения прокатилась быстро и так же быстро стихла. Карелин часто дышал ему в шею, кусая губы и силясь не издавать ни звука. Через пять минут Фёдоров протянул ему платок со словами: — Можешь не отдавать. — И, собираясь уйти, похлопал по плечу и сказал: — Только влюбляться в меня не надо, хорошо? Карелин хмыкнул, кажется, уже десятый раз за день. Но как-то грустно, болезненно даже. Фёдоров всё понял. И эти касания, и эти цирковые провокации — для чего это всё затевалось. Какой же он в сущности глупый, этот Славочка. А Фёдоров… Фёдоров — сволочь. И не может быть другим, хоть на каплю меньшей сволочью — не может. Потому что всё нутро его этим вонючим керосином пропитано, испоганено, изуродовано. — Слава, Слава… это полное дерьмо. Постарайся избавиться от этого. Хорошо? — Идите к чёрту, — сникнув, сказал Слава и схватился за переносицу. Фёдорову было жалко его. Но совсем чуть-чуть. Потому что Фёдоров понимал, что всё это: и платок, и холодный вагон, и хлесткая пощёчина — куда лучше его горькой, сносящей всё на своём пути любви. Карелин… Слава, наверное, это должен был усвоить. Ещё тогда, в далёком девятьсот пятом, лёжа избитым на нарах в петербургской тюрьме. А если не усвоил тогда… что ж, он действительно дурак. Но может, ещё не всё потеряно. Может, усвоит сейчас. Карелин вошёл в купе, когда за окном замелькали берёзы и повеяло Русью. На этот раз не финской, нет. Чудской и мерянской. За стеной запели романс на стихи Блока: «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться…» Карелин плюхнулся и сказал: — Моя вера в вас не прошла испытания, Фёдоров. — Мне очень жаль. Но это, увы, только ваши проблемы.