Ялта, 1903 год
Душный южный вечер проникал в комнату легким дуновением ветерка сквозь настежь распахнутые ставни, шевеля невесомые занавески. За окном настойчиво стрекотал кузнечик, где-то далеко раздавалась чуть слышная трель неизвестной птицы. Одноэтажный деревянный дом окутала безмолвная тишина, лишь одинокая свеча, стоящая на подоконнике, говорила о том, что не все обыватели легли спать. Мужчина глубоко вдохнул, прикрыв глаза, вспыхивающие в минуты сильного вдохновения чудесным синим светом, будто бы шедшим изнутри, и неровно выдохнул. Покачнувшись на носках мягких домашних туфель, он одернул полы своего халата и сел в плюшевое кресло. Юг, милый юг, как никогда был кстати. Ялта с ее длинными, кажущимися бесконечными улицами, с высокими стройными кипарисами, похожими на корабельные мачты, тревожили душу молодого писателя. Здесь творилось так же легко, как и дышалось. Чистый прозрачный воздух с легким знойным маревом над водой, казалось, обжигал легкие. Он любил подолгу стоять на набережной и смотреть на глянцевую морскую поверхность — она всегда манила его к себе своей неизведанностью. Но в душе он понимал, что манит его отнюдь не море, а возможность увидеться с ним. Тем самым человеком, который имел необычайную строгость, незаметно переплетающуюся с мягкостью и немногословностью. В газетах о нем часто писали, что тот пессимист и «холодная кровь». Он не обижался, лишь по-кошачьи изящно фыркнув, откладывал газету в сторону. Его это смешило и раздражало одновременно. Пригладив острую бородку, он проницательно всматривался в лицо собеседника, словно ища ответ на немой вопрос, который он задавал одним только взглядом, и подливал воды в уже давно остывший чай. Небольшие зеленые листики мяты и мелиссы поднимались водоворотом вверх, едва задевая стенки золотой чашечки, и опускались вниз, стоило ее только поднести к губам и сделать маленький аккуратный глоток. В его квартире всегда по-особому пахло. Это запах сушеных трав, смешивающийся с лекарствами, запах чернил и свежей бумаги. Вспомнился кабинет, в котором протекло столько одиноких зимних вечеров для этого чудесного человека. По обыкновению там тускло горело две свечки, рассеивая плотный мрак. Защемило сердце. Мужчина, склонив голову, поморщился. Сухо затрещал телефон. Мужчина легко вздрогнул, ударив пальцами по дубовым подлокотникам. Потянувшись, он взял со стола, заваленном бумагами, узкую позолоченную трубку и приложил ее к уху. — Я Вас слушаю, — раздался грудной голос, разрезая, словно ножом, густую тишину. — Милсдарь, возьмите хорошего извозчика и заезжайте за мной. Поедемте кататься. — ответил ему другой глухой голос, слушать который было высшей степенью наслаждения. В трубке что-то неприятно потрескивало, заглушая собеседника. — Кататься? Ночью? Что с вами, Антон Павлович? — на его лице застыло по-детски милое удивление, сменяющееся кроткой улыбкой. — Влюблен. — Это хорошо, но уже десятый час. И потом — вам может сделаться плохо с вашим здоровьем… — Молодой человек, не рассуждайте-с!***
Стоя перед зеркалом, он критично оправил темный двубортный пиджак и накрахмаленный, высокий, загнутый углами вверх воротничок. Расчесал на две стороны русые густые волосы, горделиво чуть вскинув подбородок. Он всегда держал спину ровной, а голову поднятой, из-за чего казался выше, чем был на самом деле. Его считали высокомерным, из-за того, что лицо его, спокойно красивое, всегда выражало самоуверенную холодность и некоторую надменность. Резкие черты лица говорили обо всем сами за себя. Усмехнувшись своему отражению, Бунин быстро пересчитал ассигнации в кошельке и, буквально паря над землей, побежал искать извозчика. В столь поздний час их было не так легко найти, но сегодня удача решила улыбнуться ему свой обворожительной белозубой улыбкой, почему уже через десять минут он стоял на пороге Чеховского дома. Хозяин появился тут же. — Чудесная ночь! — сказал Чехов с необычайной для него мягкостью и какой-то грустной радостью, встречая гостя. — Дома такая скука! Только и радости, что затрещит телефон, да кто-нибудь спросит, что я делаю, а я отвечу: мышей ловлю. Поедемте в Ореанду. Ночь была тихая. Круглолицая луна покачивалась в небе, играя с маленькими пушистыми облачками в чехарду, то прячась, то появляясь вновь. Вся природа благоухала, заливая удушающими ароматами улицы, от чего астматики задыхались, а аллергики уливались слезами. Экипаж катился по дороге, иногда подпрыгивая на кочках, из-за чего внутри все невольно переворачивалось, бухаясь с грохотом о ребра. Пассажиры молчали, глядя на блестящую равнину моря. Потом пошел лес с легкими узорами теней, за ним зачернели толпы кипарисов, возносившихся к звездам. Экипаж остановился. Мужчины, легко спрыгнув с подножки, спустились на пляж, с одной стороны которого, словно старая ведьма, таинственно шептал свои проклятья лес. Подойдя к воде, они остановились. Молчание не угнетало, наоборот, давало каждому собраться с мыслями. — Вы грустны, Антон Павлович, — прошептал Бунин, придвигаясь чуть ближе и всматриваясь в его лицо, бледное, словно у мертвеца, от лунного света. Чехов лишь усмехнулся, отворачиваясь к морю. Ленивые волны нехотя набегали на берег, облизывая гладкую гальку и вновь уходили в свое вечное скитание. Лунная дорожка на воде рябила, тем самым маня к себе. Она звала его за собой, желая, чтобы он окунулся в ее неизвестность, узрел суть. В задумчивости Чехов ковырял тростью серые камешки, с каждой секундой волнуясь все больше. Неожиданно он повернулся, цепко вглядываясь в синие, словно бездонные, глаза своего собеседника. — Напротив, это вы грустны, Иван Алексеевич, — неуверенно ответил он, подавляя судорожный вздох. — И грустны оттого, что потратились на извозчика. — Я грущу только тогда, когда грустите вы. Да и извозчик здесь совершенно не причем. Дрожащей рукой Чехов снял пенсне, протирая стеклышки белым платком, с вышитыми золотыми узорами по краям. Он хотел надеть его обратно, но руки — такие непослушные руки! — вложили его в нагрудный карман. Наступила тишина. Тянущая, тяжелая тишина. Они не двигались, глядя друг на друга. — Знаете, милый друг, — начал Чехов, едва разлепляя губы. — Когда будете писать в воспоминаниях обо мне, не говорите только, что я был грустен и забывал о том, что уже когда-то говорил вам. — легкая усмешка проскользнула тенью. — И когда пишите — сокращайте. Сокращайте, милый друг, сокращайте, оставляя лишь суть, голую правду. Краткость — сестра таланта, запомните это. В жизни я стараюсь говорить меньше, чтобы не растрачивать себя на мелкие события. Я дорожу словом. Словом обыкновенным, не фальшивым и высокопарным. Но порой бывают слова не нужны и вовсе — за человека все скажет его взгляд. Взгляд страстный, жадный, с неприкрытым обожанием. Следите за собой, милый друг, контролируйте свое животрепещущее нутро. Сердце стучало. Он не слышал уже последней фразы — кровь шумела в ушах, перебиваемая частым сердечным стуком. Холод от кончиков пальцев стал подниматься вверх, к локтям, заставляя их покрыться мурашками. — Вас не поймут, Иван Алексеевич. Вдох. Мир поплыл перед ним, покачиваясь на невидимых волнах. Выдох. Тело скованно. Резко он положил ладонь на шею Чехова, надавливая так, чтобы он подошел ближе, подчинился ему. Мужчина не двигался. Глаза пекло, глотку раздирал давно сдерживаемый крик. В нетерпении Бунин привстал на носки, прислоняя свой лоб ко лбу Чехова. — Плевать, Антон Павлович. Плевать! — голос дрожал. Дрожал и он сам. — К черту все! — он перешел на крик, спугнув притаившуюся в кустах рододендрона чайку. Грубо он прильнул к его губам, стукнувшись зубами. Яростно он пытался разжать их, чтобы проникнуть внутрь, испить тот яд, который так долго манил его к себе, терзал бессонными ночами. Борода с усами мешалась, норовя залезть в рот. Не сдаваясь, он запустил руку в густые волосы Чехова, впиваясь короткими ногтями в затылок. Внезапно на талию легли большие сухие ладони, скользя чуть выше, сжимая бархатный пиджак в области ребер. Как хотел Бунин растопить в нем этот лед, сковавший его изнутри! Толчок. Руки сильнее прижали его к себе, выбивая из груди весь воздух. Горячий ловкий язык прошелся по верхнему ряду зубов, вырисовывая на нёбе удивительные, известные только ему рисунки. Бунин задыхался. От близости, от жара, от невиданного напора с его стороны, от того, что ему все-таки удалось вкусить запретный плод, дарящий эйфорию, желание жить дальше. Стыдливая луна спряталась за облако, скрывая от любопытных взоров двух любовников, обретших друг друга впервые за столь долгое время на пустом пляже в тихой и пустынной Ореанде.***
— Знаете, сколько лет меня будут еще читать? — спросил Чехов, лежа на неудобных «голышах». — Семь. — Почему семь? — спросил Бунин, едва повернув голову в его сторону. Было сладко. По телу разлилась нега, сводящая все мышцы в дурманящей судороге. Запах цветущих растений заставлял разум туманиться, а легкие сжиматься. Он прикрыл глаза, чувствуя легкое поглаживание через ткань уже порядком запылившихся брюк. — Ну, семь с половиной. Они помолчали, каждый думая о своем. Звезды, рассыпанные по темно-синему бархату одеяла, хитро подмигивали своими острыми боками. Они были близки и далеки одновременно, ровно так же, как и рядом лежащий Чехов для Бунина. Непостижимо далек для других, но так горячо близок для него. Грудную клетку распирало от невиданных до селе чувств. Бунин зажмурился, потягиваясь. Шелковая рубашка выскользнула из-за пояса, оголяя плоский живот с полоской темных волос. — Читать меня все-таки будут только семь лет, а жить мне осталось и того меньше: шесть. Прошу, не говорите об этом одесским репортерам… Тут он особенно ошибся: прожил не шесть лет, а всего год с небольшим.