Выжжено

      По будням последний поезд с перрона отходил ближе к полуночи, примерно без пятнадцати двенадцать с небольшими заминками на пять или десять минут, зависимо от скорости погрузки. Следующий приходил буквально в самом начале рабочего дня: часов через шесть, почти что в семь — не раньше. Знал Мин Юнги это наверняка и поспорить мог лишь с самыми точными часами, коих не было под рукой вот уж месяц. Или несколько месяцев — уже неясно. Дни он отсчитывал по первым и последним лучам солнца, проникающим в окно, да по шуму, резью в мозге отдававшемуся с завидной периодичностью по выходным дням, когда народу на перроне становилось слишком много.       Очередной ночью ему не спалось. Юнги лежал на матрасе и безразлично пялился в окно, как-то впервые слишком прислушиваясь к стуку колесной пары. Стук этот казался ему неожиданно тихим, приглушённым, словно просачивавшимся через вату, и оттого странным, но ничуть не тревожным, вполне себе покойным. Однако, поднявшись с ложа на полу, мужчина двинулся к окну: поезд только отходил и, хотя извечное столпотворение перед домом рассосалось, машин всё так же было много.       — Чёрт, — выругался Мин, прижав к уху ладонь. Собственный голос его звучал отдалённо, точно сквозь стену. — Что за?.. Плевать…       Махнув рукой, Мин перевёл взгляд на поезд и усмехнулся. Убрал руки от головы и развернулся к рабочему столу, аккурат точно вошедшему по приезду в угол между стеллажами. На столе лежала кипа исписанных чернилами или просто смятых в комок бумаг, рядом — старый ноутбук, а около стула поперек комнаты — синтезатор. Совсем новый: купил Юнги его на последние деньги ещё в прошлом году, когда старый с треском испустил последний дух.       Юнги завалился на стул и поднёс к лицу листы, на каждом из которых по нескольку раз выведена мучавшая месяц (или несколько месяцев) фраза, и тяжело вздохнул. Работа не шла, сколько б он попыток ни предпринял, — всё одно: сломанный пополам карандаш или ручка, разбитый в кровь лоб или нос, прикусанный язык и гудящая боль точно под рёбрами — там, где трепыхалось сердце. Жалко и бессмысленно — так в последнее время всё, за что бы он ни брался; а за что не брался, так всё равно жалко уже потому, что не брался, и этого чувства, ему казалось, избежать невозможно. Ничтожность въелась в саму суть, пожрав внутри всё, до чего могла дотянуться.       — Ты ничтожен, Мин Юнги.       Тяжёлый вздох, зажмуренные глаза, болезненный скрип зубами и рык в пустоту комнаты, освященной тусклым светильником. Юнги сидел в таком положении недолго: апатия взяла вверх, стоило только открыть глаза и признать поражение в неравной схватке с драматичным «как всегда». Он поднялся и вновь лёг на кровать, в этот раз укрываясь одеялом с головой. На душе царила тоска, в голове — пустота, а над ухом, прямо рядом с подушкой, — проигнорированная трель звонка.       На совсем недавно заряженный телефон звонили подолгу и множество раз; и, хотя Юнги не хотел отвечать, смирившись с настырностью звонившего, всё же принял вызов с очередным уставшим вздохом.       — Что нужно? — грубо ответил он, раскрывшись и скрестив ноги на матрасе.       — Я хотел удостовериться, что ты жив, Мин Юнги. От тебя два месяца был тотальный игнор, — серьёзно изрек Намджун на том конце. — Открой мне дверь.       — Ты время видел? Я сплю!       — Мин, я знаю, что в такую рань ты не спишь. Открой дверь, а иначе я её выломаю.       Сбросив вызов, Юнги поднялся и пошел к двери. Ким Намджун — знакомый с курса исполнительных искусств, бывший однокурсник и единственный человек, с которым Юнги имел дело, — отличался особой напористостью не только в характере, но и в силе рук. Поразмыслив секунду, мужчина просто не захотел лишаться ручки или петель — открыть всё же пришлось, причём довольно быстро. Он пропустил Кима внутрь и вновь закрыл дверь на замок.       — Что нужно? — повторил Юнги, проходя в сторону небольшой кухоньки. Конечно, он не намеревался приглашать гостя к чаю, но стоять на пороге, тем более впускать в комнату, было выше его сил. — Говори быстро и убирайся.       Намджун прочистил горло и присел напротив, складывая руки на столе, однако не сильно их там задерживая: крошки от обеда, вероятно, месячной давности (что было предположено по покрытой плесенью булке и ужасающему виду друга), ощущались даже через плотную ткань свитера, а собственные руки, дрожавшие, слишком явно выдавали его потрясение от того, насколько плохо Юнги выглядел. Киму даже почудилось, словно тот не ел пару недель, питаясь, разве что, воздухом, и то через раз: лицо его отдавало серым цветом, а худоба, привычная телу Мин, казалось чересчур болезненной — всё это пугало, и Намджун никак не мог собраться с мыслями. Он молчал, так и не сказав за те мучительные для него две минуты ни слова.       — Тогда убирайся, Намджун, и больше не приходи. Мне действительно не до тебя.       — Я… — Ким остановил поднимавшегося друга за руку. — Хотел сказать, что администрация Melon одобрили твою песню, и по прогнозам она может быстро подняться в чарте, если ты дашь согласие на публикацию и…       — Убирайся.       — Мин, это твой шанс! Песня действительно…       — Намджун, убирайся и только попробуй эту дрянь опубликовать без моего ведома! Убирайся немедленно, пока я сам тебя не вышвырнул.       Юнги замолчал, встречаясь взглядом с гостем, и с ненавистью кивнул головой в сторону выхода.       — Души себя, но не смей душить свои создания, какими бы они ни были. Любое творение имеет право жить. Подумай над моими словами, — закончил Намджун и, встав из-за стола, двинулся к выходу. — Знаешь, лучше бы ты пахал, как раньше, забывая про сон и еду, а не спускался на дно к своим сомнениям, погибая из-за собственной глупости. Ты недооцениваешь не только свой труд, но и самого себя. Где тот Мин Юнги, которого я знал?       Мужчина промолчал.       — Я не прошу любить себя и то, что ты делаешь, но прошу, пожалуйста, перестань ненавидеть. Эта ненависть достигла критической точки, и мне правда страшно за тебя. Ты мой друг… — оглядевшись по сторонам и уже собираясь уходить, Ким добавил: — Если будет желание убрать от горла руки — звони. Чонгук соскучился.       Покинул скромную обитель Намджун так же быстро, как и прибыл, оставив после себя неприятный осадок, что хоть как-то прикрыл пустоту.       — Плевать. Да и ты мне не друг…       Юнги вновь сел на матрас, посмотрел в сторону захламлённого стола, встал, походил туда-сюда, снова сел и зарылся пальцами в волосы. Намджун прав: он душил себя. Мужчина чувстовал тонкие пальцы на своём горле и задыхался. Эта боль далеко за гранью физической, и она ощущалась больше, чем что-либо; сильнее, острее и мучительнее, чем самая настоящая пытка, какую проводили ещё в средние века. Она давила на мозг, и Юнги не чувствовал ничего, кроме этой боли и зудящего ощущения, словно серную кислоту внутрь залили, выжигающий яд. Он дотянулся руками до горла, резко надавил ребром на кадык, но совершенно не почувствовал снаружи ни пальцев, ни давления, — только боль изнутри.       Поднявшись с места, Мин дошел до стола. Перед лицом — чёрный ящик с одинокой письменной ручкой на крышке, взяв которую, он мог бы всё изменить. Но Юнги не решался, боясь сделать только хуже и погубить свою единственную мечту, единственный источник жизненных сил, — Ким Намджун прав во всём, кроме качества музыки малоизвестного композитора.       — Надоело.       Собрав всё со стола, Юнги выбросил работу нескольких месяцев в мусорное ведро, более не думая прикасаться ни к ручке, ни к бумаге. Синтезатор убрал за стеллаж, а с ноутбука, ни капли не жалея, удалил музыку и все рабочие программы, — дело всей жизни более не приносило удовольствия и лишь губило своим ничтожным видом.       Вот только музыки ли вид?..       Ближе к началу рабочего дня за окном послышался стук колесной пары. Сейчас он звучал отчетливей, и это несколько успокаивало. Мин облегченно выдохнул сухой табачный дым и закрыл окно, собираясь, наконец, покинуть комнату. Он оделся и вышел, слегка покачиваясь с недосыпа. Огляделся мутным взглядом и пошел прочь от худой многоэтажки у вокзала, стремясь спрятаться ни то от квартиры, где по-прежнему витало чувство смерти, ни то от мыслей, путавших и отягчавших.