«Я тебя жду — это мне в оправдание. Или тебе в благословение.»
второго дня ноября 1825 г. Здравствуйте, Павел Иванович. Здравствуй, Павел. Я пишу тебе не с чем-то, касающимся нашего общего дела. И письмо это совсем не срочно, но в то же время необходимо. Необходимо для меня и, думаю, для тебя тоже, любимый. Я пишу тебе из разрывающей меня невозможности дышать в тех пустых комнатах, в коих нет тебя. Сейчас шесть часов утра, а ты знаешь, для меня это очень раннее время, но я сижу за столом в своём кабинете и пишу тебе эту исповедь. Потому что моё сердце и будто я сам разрывается от любви к тебе и невыносимой к тебе тяге, и я умру, если не напишу тебе прямо сейчас. Единственное, что мне остаётся — это излить на бумагу свою любовь к тебе, придать ей форму, как я уже делал в стихах и других письмах. Но ты знаешь, ангел мой, что чувства невозможно выразить полностью, чтобы описать и передать их так, как они есть на самом деле. Я хочу, чтобы когда ты читал эти строки, эти нелепые слова, ты знал, что я люблю тебя в тысячу раз сильнее, чем смог сказать, ибо чувства мои достигли уже неземного уровня. Павел, теперь передо мной постоянно возникает твой образ, и, клянусь, это лучшее из того, что со мной происходит. Я вижу тебя, я вспоминаю тебя, абсолютно все мелочи без исключений, и ты будто снова со мной. Мне являются твои глаза, серо-зелёные, в коих я всегда вижу отражение собственной души; твои широкие плечи и невероятно красивые руки; твои губы; твои остриженные волосы, которые я так сильно и необъяснимо люблю трогать пальцами; как бы хорошо я не помнил всё это, я не могу тебя коснуться. Не могу вдохнуть твой запах, присущий только тебе, не могу ощутить почти неуловимое шевеление воздуха, когда ты проходишь мимо. Я не могу тебя почувствовать, а именно это и есть теперь для меня высшая форма наслаждения. Сейчас же всё моё счастие составляет воспоминание о твоей улыбке. Я так люблю её, Боже, так люблю! Если писать коротко о житье нашем... Я хотел опубликовать одну новую свою работу, но мне снова отказывают по всем редакциям. Да это ничего, мы и так далеко не бедствуем, а справедливость всё равно будет восстановлена, Бог всё рассудит. Погода в Петербурге совсем портится, только дождь с ветром все последние дни. Пётр Григорьевич немного простудился, но ходит на все собрания. Мы две недели были с Варенькой вдвоём. Наталия Михайловна только вчера вернулась — она уезжала погостить к своей матушке. Ты представляешь, как я был этому рад — мне очень трудно с ней теперь, я знаю, что обманываю её каждую минуту, что мы проводим вместе, а ведь притом она была и остаётся лучшим моим другом, самым преданным и дорогим. Но умоляю тебя, любовь моя, не кори себя за это. Я знаю тебя и знаю, что ты винишь себя очень сильно. Ты не должен делать этого вовсе. Павел, любовь своенравна, она не поддаётся никаким правилам, её невозможно стиснуть в какие-либо рамки. Мы не можем её контролировать, не можем даже предугадать, а значит, не должны чувствовать вину за её. Некоторые люди говорят, будто это чувство, этот наилучший подарок Бога людям, можно предвидеть, ожидать, будто любовь зависит от возраста. Дело не в возрасте. Дело вообще ни в чём-то конкретном. Возможно, это наши сердца виноваты, Павел? Что ж, это уж всё равно не единственный наш грех. Прошу тебя, просто люби меня и знай, что я люблю тебя. Ты как никто другой знаешь, как я безумен, знаешь, на что способно моё сердце, так что ты пропустишь эту исповедь сквозь себя также, как сейчас пропускаю я. Я не прошу об ответе, потому что это письмо его не требует и потому что знаю, что ты всё равно напишешь, если только сможешь. Береги себя, не нервничай сильно, спи побольше. Я каждый день молюсь за тебя Богу, и надеюсь, что ты тоже молишься. Он сохранит тебя, любимый, обязательно сохранит — для меня, для народа, для нашей великой, но сейчас ослабшей страны, которой ты теперь очень нужен. Но более всего ты нужен мне, любимый. Я только тобою и живу. Я люблю тебя, Павел. Безумцы меняют мир. Навечно твой, Кондратий. Ломаный луч света скользнул по бумажному листу. Рылеев, в последний раз перечитав письмо, убрал его в конверт и подписал адрес. Его мысли снова и снова обращались к далёкому светлому Тульчину, который он вынужден был заменять на родной, но дождливый Петербург. Заменять на этот знакомый до мелочей, неспокойный в последнее время город, плачущий дождями о Павле Пестеле и об их странной, обречённой любви с поэтом-романтиком. На часах было без четверти семь. На лестнице послышались быстрые шаги, секунда — и лёгкая семенящая поступь около двери, ещё одна — и в комнату маленькой птичкой влетела младшая Рылеева, в белом ночном платьице и с разбросанными по плечам волосами. — Папа, доброе утро! Поэт поднялся с места, присел на корточки, и дочурка попала аккурат в его раскинутые в сторону руки. — Доброе утро, доченька! Что ты так рано поднялась, ангелочек ты мой? — Я проснулась, когда было ещё очень темно, прямо как ночью, а потом заснула обратно... А потом проснулась и уже не хотела засыпать. Рылеев гладил её по голове, смотрел в её большие, блестящие карие глаза, так похожие на его собственные, и всё в нём надрывалось. От бесконечной любви к ней, от вины за нелюбовь к её маме, от того, что и на неё он вынужден заменять. Заменять счастье от нахождения с ним, со своим Павлом Ивановичем, на счастье от растущей рядом дочки. Рылеев любил девочку невероятно, самой искренней и самоотверженной любовью. Но на это чувство ему лишь приходилось заменять бешеное биение сердца при звуке хрипловатого, твёрдого голоса полковника. А девочка любила его и маму, и верила, что их семья — идеальна, а дяденька — полковник, очень добрый к ней и постоянно дарящий подарки, — просто папин друг, один из тех, с кем они часто встречаются и обсуждают что-то, видимо, очень важное. Варя не замечала, что этот блеск в глазах отца, эта постоянная рассеянная улыбка на его губах, этот искренний заражающий смех — всё это появлялось только тогда, когда приезжал тот самый полковник. А Кондратий Рылеев это знал. Знал, как нужен, как важен ему Павел Иванович, знал, что давно уже он стал от него по-своему зависим. И страдал, и мучился без него, и — ждал. Он ждал того момента, когда снова посмотрит ему в глаза, снова проведёт ладонью по загорелому лицу и чувствовал, что боль от разлуки греет его, а не мучает. Он ждал их встречи, как солдаты на передовой ждут решающей битвы — либо пропасть навсегда, либо восторжествовать и навсегда уже быть счастливыми и сильными. И с ним — всегда второй вариант. — А что это такое? — Варя внимательно смотрела на залитый редким утренним солнцем стол, а точнее — на конверт. — Это письмо. Ты же знаешь, что если люди хотят поговорить, но живут далеко, они пишут друг другу письма. Вот и я тоже написал. — А кому ты написал, пап? Рылеев поднялся и осторожно отвернул дочку от стола, придерживая её за маленькие хрупкие плечи. — Другу. Ну, пойдём вниз, скоро мама проснётся, и будем завтракать. Наследница маленькой тёплой ручкой схватила указательный палец отца и сама потащила его к выходу из комнаты.***
Все окна спальни, кроме одного, были зашторены. В единственное оставшееся лился свет с ярко освещённой улицы и свежий ночной воздух. В комнате было холодно. На полу — лужица света северной Луны. Молодая женщина сидела в кровати, укрыв ноги одеялом, с книгой в руках. Мужчина стоял перед зеркалом, застёгивая ночную рубашку. Чета Рылеевых ложилась спать. — Наташа, ты же так глаза испортишь. Что ты читаешь? Вместо ответа Наталия Михайловна прикрыла книгу и показала обложку мужу. — Это мои стихи?! — у поэта снова получилось искренне улыбнуться. По крайней мере, он на это надеялся. — Да. Они прекрасны, Кондратий. Рылеев откинул свой край одеяла и сел на кровать, ноги поставив на пол. Тяжело было непомерно. Она была рядом. Она была его женой. А он не любил её. Вот она — сидит рядом с ним, от неё пахнет фиалками, и она носит его фамилию. Она тихая, нежная и заботливая, словно сама Гера. Верная, преданная и любящая его безмерно. Такая женщина бесспорно была идеальной супругой, особенно для поэта с революционными идеями. Но не её любил поэт. Не ей он посвящал все последние стихи. Не по ней душа его ныла нестерпимо, и сердце рвалось наружу от одной только мимолётной мысли. Полковник Павел Пестель. Вот название его болезни, его проклятия и благословения. Вот имя его тревог, бессонных ночей, громкого смеха и сексуального возбуждения. И с ним всё далеко не так просто. С ним они давно знакомы, они знают друг друга чуть ли не наизусть. С ним они мыслят, кажется, совершенно идентично, понимая друг друга в прямом смысле с полуслова, а при том часто находят разногласия внутри планов на переустройство России. Павел не мягкий и не тихий. Павел если уж спорит, то спорит яро, доказывая свою точку зрения упорно и приходя в ярость при несогласии с ней. Таков он со всеми, даже с друзьями, и Рылеев не стал исключением. Павел вспыльчив, с пострадавшими не раз нервами. Он переживает за всё, потому что за всё чувствует свою прямую ответственность. Он страдает от головных болей из-за нервных расстройств, бывает, бьёт посуду и кричит до хрипоты. Разумеется, не на Кондратия. Однако с Рылеевым всё-таки Пестель другой. С ним он нежен, когда они остаются наедине. С ним он аккуратен и обходителен, он окружает Рылеева заботой и смотрит тем самым влюблённым взглядом. Поэт давно научился распознавать его, тем более, полковник его и не скрывал. Он, на удивление Кондратия, с наслаждением погружался в их любовь, наблюдал, как она, по его словам, переворачивает его жизнь. Это было непривычно — видеть в тёмно-зелёных глазах хладнокровного полковника абсолютную нежность, трепетность. В каждом движении и фразе, обращённой к нему — заботу и стремление защищать. Будто он, Кондратий — последняя его надежда, один единственный путь к спасению. А может быть, так и было. Но Павел сейчас — в Тульчине, а Рылеев в Петербурге, и всё, что ему остаётся — любить его и ждать, когда снова услышит его голос. Когда его рука в белой перчатке снова локтя легонько коснётся, и он этим жестом в который раз в любви признается. Рылееву остаётся только заменять его на семейную жизнь, ужасно неудачно, да на Союз Спасения, на их общество. А впрочем, всё равно зря. С такими мыслями Кондратий привык уже засыпать и просыпаться, поэтому этот тёмный вечер не стал исключением: уклониться от ласк супруги, корить себя за это, потом забыть, послать к чертям и думать только, как бы поудачнее восстание устроить. И дни до приезда Павла Ивановича считать.***
Он приехал через две недели. Рылеев ждал его всегда, но когда Пестель появился на пороге его дома, он будто бы и вовсе готов никогда не был. Сердце забилось бешено, и в голове одна только мысль: Павел здесь, с ним, рядом, и всё теперь прекрасно будет. А полковник руку ему крепко жмёт да улыбается, чуть чуть, одними уголками бледных губ, и кажется совсем спокойным. Как и всегда. Рылеев знает — внутри всё иначе. Внутри Пестеля разрывает от радости и желания поцеловать любимого человека. Поэтому когда они остались наедине, они лишь несколько секунд смотрели в глаза друг другу, и этим взглядом абсолютно всё говорили, а потом набросились друг на друга так, будто через секунду уже расстанутся навечно. Они целовались страстно, долго, стараясь всю свою любовь вместить в один этот поцелуй, Рылеев пальцами по остриженным волосам полковника водил, по широким плечам под мундиром; Пестель придерживал его одной рукой сзади шеи и мизинцем гладит по коже. Другой он крепко держал его за спину, чуть выше талии, и между ними было столь мало расстояния и столь много чувства, выражать которое для них теперь уже стало необходимо, что им пришлось отстраниться, чтобы не зайти дальше. Нельзя. Не сейчас. Не сразу, не в этом доме. А кожу долгожданно как-то опаляло чужим дыханием, и напротив — любимые глаза, за которые жизнь отдать так просто, будто она ничего вовсе и не стоит.***
— Всё было бы великолепно, да только великий князь ещё наших планов не знает! — с улыбкой заключил Пестель. В комнате раздался смех, уже раз пятый за последний час. — Точно, точно... — протянул ещё не отсмеявшийся до конца Бестужев, вставая с дивана. Половину подсвечников тушили, гости неторопливо собирались, допивая шампанское и покидая уютные уголки гостиной — собрание подходило к концу. Трубецкой, Оболенский, Бестужев и Каховский тихо вышли на лестницу. Пестель вышел вместе с ними, однако уходить не собирался. — Bonne nuit, Кондратий Фёдорович. — Пётр Григорьевич в очередной раз кивнул головой в качестве поклона, — Спасибо за приглашение. — Спасибо вам за то, что пришли, вы же знаете, я всегда рад вас видеть. Спокойной ночи. — с улыбкой ответил хозяин дома, радостно и как-то умиротворённо обводя глазами «союзников». Когда за ними с гулким звуком закрылась входная дверь, Рылеев обернулся на Пестеля. Тот улыбался ему и заглядывал прямо в глаза. — Если вы позволите, Кондратий Фёдорович, я задержусь ненадолго. — Задержитесь, пожалуйста, до утра. А лучше до конца жизни. — совсем тихо ответил мужчина, пальцами поглаживая тыльную сторону ладони полковника. — Ох уж эти поэты... — протянул Павел, направляясь обратно в гостиную. Однако Рылеев приостановил его и, придерживая за локоть, пошёл в сторону кабинета. Пестель, заходящий в комнату вслед за её хозяином, воровато как-то обернулся назад, после уже закрыв за собой дверь. Рылеев стоял к нему спиной, обводя взглядом письменный стол и не решаясь совсем на него обернуться. Павел Иванович подошёл к нему, не сводя глаз с любимого кудрявого затылка и узких плечей. Он медленно, будто взрывчатки, его локтя коснулся, провёл ладонью по плечу и, остановив её около шеи, дотронулся до плеча под белой рубашкой губами. Аккуратно, будто боясь сломать, повредить. Будто поэт сейчас от прикосновения этого исчезнет, упорхнёт куда-то весенней бабочкой — навсегда. Но поэт не исчез, не упорхнул. Поэт остался, голову повернул и прямо в глаза Павлу Ивановичу посмотрел. Потом развернулся медленно, будто тоже стараясь не спугнуть, и поцеловал малокровные, обветренные губы офицера. Сначала аккуратно, потом уж уверенней, потом руки ему на плечи положил и прижался всем телом, словно замёрзший на холоде в попытках согреться. Часы тикали, приближая утро, сокращая время, им двоим отведённое. В комнату давно уж из окон темнота ночная хлынула, пряча их толи от чужих глаз, толи от судьбы. А на пол, освещённый луной, одежда падала, и с каждой секундой всё более и более страстью наполнялась комната. А два будущих декабриста — просто любили, наслаждаясь друг другом столь самозабвенно, будто знали, что это — в последний раз. И готовы были весь мир друг на друга заменять.***
В следующий раз Павел Иванович Пестель приехал в Петербург спустя месяц — в оковах и в сопровождении охраны, как и подобает преступнику.