Краски

      — Нам надо прекратить, Саму. Немедленно! — Карла заученной скороговоркой с самого порога, заставляя его громко выдохнуть от раздражения.       — Примерно как в прошлый раз? Или как в позапрошлый? — он облокачивается о дверной проем, чтобы заполнить легкие сладким ароматом ее духов — слишком приторным без примеси его одеколона. — Это не работает, Карла.       — Да плевать я хотела, ясно тебе, красный? — девушка хмурится, толкает Самуэля в грудь и врывается в комнату. Она злится от своего бессилия и от того, как это неестественно для нее. Карла же синяя до мозга костей, до высокомерной холодности своих аристократических корней и показного безразличия. В ней стало слишком много его. Ужасно много.       — Ты пришла, чтобы что, Карла? — Самуэль устало вопросом на вопрос, захлопывая входную дверь. Он больше не может слышать то, что и так как дважды два: они не подходят друг другу. И совершенно бессмысленно до боли в деснах обвинять обстоятельства или клишированный социальный статус, когда проще простого — синий и красный не сочетаются априори.       Синий. Цвет трезвости ума и бесконечной лояльности дорогим людям, несмотря ни на что. Цвет благородства, граничащего с надменностью. Цвет глубины ее души. Красный Карла совсем не любит — даже в одежде, даже в косметике: для нее он «слишком» во всем. Как же тогда его красный мир стал частью тебя, Карла?       Судьба Самуэля окрашена в оттенок вечной борьбы за лучшую жизнь, обжигающей мозг ярости и крови горячо дорогой ему Марины. Чересчур прозаично. Самоотверженность, энергия, страсть — это красный. Красный — это Самуэль. Твоя же натура тебя и сгубила.       Они прекрасны сами по себе, но слишком разные, чтобы вместе в одной плоскости. И слишком глупые, чтобы держаться друг от друга подальше.       — Прекрати вести себя так, будто тебе одной это не нравится, — он цедит, приближаясь.       — А разве нет? — Карла его зачем-то провоцирует. Где твоя хваленая сдержанность?       — Нет! — для нее — резко, для себя — почти спокойно.       Все начиналось довольно невинно: один клуб, одна тайна и две противоположности. Всего-то. Никто бы не подумал, что Самуэль будет искрами взрываться в ответ на ее ледяную ненависть и целовать губы со вкусом расчетливости, что Карла будет слизывать любопытство с его шеи, умоляя не останавливаться. И никто бы не смог вообразить, что их цвета тогда впервые грязно смешаются в фиолетовый, без толку растратив свое великолепие. Один раз — ведь не страшно. Конечно, нет.       Страшно стало, когда фиолетовый начал просачиваться в их жизни с вездесущим запахом сирени, топить в чувственности и вдохновении, заставляя Карлу танцевать перед сном, вынуждая Самуэля осквернять тетрадные поля строками недописанных стихов. Но по-настоящему испугались они лишь при виде темно-лиловых кругов под глазами после очередной ночи вместе без сна. Физическая печать инородного цвета — последняя стадия.       — Надо было прекратить еще в тот, первый раз, — Самуэль с сожалением-без сожаления.       — Нет, — она обхватывает его предплечье, желая хорошенько встрянуть, чтобы он очнулся, наконец. — Нам не стоило и начинать.       Верно. Самуэлю не стоило руками сдирать с нее от жара потрескавшуюся синюю глазурь, Карле не стоило языком собирать потекшую алую краску даже с эмали его зубов. Потому что тогда бы не пришлось вытравливать изнутри фиолетовый, который уничтожает их по-отдельности. И вместо засосов на шее, он бы искал на себе привычные красные царапины. Она бы совершенно точно любовалась синими глазами Поло, а не россыпью свежих синяков.       — Теперь поздно, синяя, — он отрывисто то, что ей и так известно. Самуэль так часто разбавлял себя ее красками, что влюбился, изменив своей природе. И ничего с этим уже не сделать.       — Издеваешься, да? — Карла почти обиженно. Да она давно уже не синяя: фиолетовый не оттирается даже девяностопроцентным спиртом, потому что нельзя стереть себя.       Самуэль примирительно склоняет к ней голову, чтобы коснуться ее лба своим. Карла дышит рвано, вроде еще не сдаваясь, а он спокоен. Казалось бы, правильнее наоборот. Но красный теперь больно режет Самуэлю глаза, а синий — теперь только цвет ее депрессии. Грани стерлись.       — Что нам делать, Саму?       — Любить.       Когда она его целует, вспышки света под их опущенными веками имеют один и тот же оттенок.