Самая большая ошибка

Самая большая моя ошибка — доверие. Нет мне прощения за то, что я доверял, думал Зеницу, сидя возле какого-то озера. Маленькое-маленькое, блестящее, и край его виден, а речушка, наполняющая его, тоже совсем рядом. Подле него громко щебечет, топчется, подпрыгивает и всячески привлекает внимание этот чертов воробей. А озеро это… Спокойное. И по душе разливается медленно-медленно, как в ладони, погруженные в воду, это спокойствие. Оно серое, без единой задоринки или капельки, пустое и одновременно чем-то наполненное. Самая большая моя ошибка — доверие, думает Зеницу, слыша сначала шаги вдалеке, потом — дыхание, и вот он уже может различить стук сердца. Кто подошёл — знает. Что скажет — знает. Но Агацуме на это чуть ли не плевать с высокой башни, потому что спокойствие белого цвета и звенящее распускающимися бутонами вишни его поглотило целиком — от мокрых кончиков пальцев до сухих и ломких волос. — Не против? — парень наклоняется вперёд, но Зеницу все смотрит на водную гладь. Через пять секунд ожидания отвечает: — Не-а. Не-а, почему-то думает, я тебе не доверяю. Я тебе не доверюсь. Вот ты тут стоишь, добрый-хороший, тихий-бесшумный, а у тебя сердце пропускает три удара через бешеные восемь, а кровь бьёт во все места, которые не надо, и зубы у тебя скрипят громче этого воробья. Я тебе не доверюсь, потому что выглядишь спокойным — у тебя в душе воют волки, завывает ветер тоски и боли, а когда ты злишься, когда я от тебя ничего не слышу, и даже налитые кровью глаза у тебя ничего не видят, ничего ты не слышишь, и самого себя не слышишь, потому что внутри тебя перекати-поле. И Генья кладет руку рядом с рукой Зеницу, видя, что тому безразлично, сверху пальцы кладет. — Не смей, — шипит Агацума, глаз всё ещё не сводит с озера. Хочет добавить что-то про то, что Генья вообще бешеный и ненормальный, что у него на лице ярость без всяких этих обостренных слухов прочтется, что, наконец, Генью он не долюбливает. — Да больно надо было. А Зеницу знает — надо. Надо ему за руку держаться, обниматься надо, надо д о в е р я т ь. Потому что у Геньи учитель да переодические напарники, да только первый сказал «Иди своей дорогой, сын мой», а остальные либо дохли, либо бежали куда подальше. Самая большая ошибка — доверие. И Зеницу совершать ее не хочет. * * * Геньины руки — теплые, приятные, хоть и грубоватые. Они обвивают шею, опускаются на спину, и остаются где-то там. А Зеницу его обнимает тоже. В голове одно: идиот, идиот, идиот, идио… — Зеницу, ты мне доверяешь? — спрашивает Генья, опустив глаза. Ему интересно, ему запредельно интересно, ведь раньше он Зеницу и трогать не смел, а сейчас внутри — полыхает, полыхает, горит, и слышно это так близко, так громко, так, что Агацума, кажется, впервые оглушен. Сколько боёв прошел, сколько взрывов слыхал, но слух у него — острый, острее звериного, и никогда этот слух его не подводил. А сейчас словно он сам перебивает — сердце бьёт, бьёт, бьёт, мозги шепчут, шепчут, шепчут: дурак, дурак, дурак. — Да. Ошибка, ошибка, ошибка! Ошибка, ошибаешься, идиот, отвратительный, не смей, не смей, время, вернись, все не так, все неправильно, все отвратительно, все плохо, все, поздравляю — ты умрёшь… Умрёшь, убьет тебя твое доверие, смаковать твои органы будет, будет радоваться, что тебе больно, будет тянуть удовольствие, слышать хрипы, слышать, как ты задыхаешься, а ты сам ничего слышать не будешь — тебя разобьют, растопчут, сам уши закроешь… Лишь бы не слышать, лишь бы не доверять, потому что потом — прямая дорога в ад по наклонной, как тебя пинают с горы, потому что всем попросту п л е в, а т ь на тебя. — Генья… Скажи честно, — Зеницу в душу смотрит, прямо туда, куда прячут все страхи, где оставлены все травмы и слезы, куда пихают эмоции, где из-под метрового слоя пыли достают силы на последнюю улыбку. — Ты не оставишь меня? — С чего ты вообще взял, идиот? — Шинадзугава чуть отстраняется, оглядывается, вздыхает и садится прямо на землю. Обрез свой с пояса снимает и кидает под ноги, а на парня-друга голову поднимает. Зеницу плачет. — Охренеть, что с тобой… — недоумение на лице Геньи сменяется удивлением, когда Агацума садится напротив него. Слезы с щек катятся так, как у его учителя — по-другому не скажешь. По Зеницу видно, что плакать ему особо не из-за чего, а слезы просто катятся и катятся, и останавливать даже не пытается, ведь не мешаются. — Все, кому я доверял, умирали. Вот тебя кто наставлял? Химеджима-сан? А у меня деда был, ты про него и слышать не мог… Бывший Столп Грома, — Зеницу смотрит куда-то в землю, прикусывает язык и мотает головой. В горле комок. — А вот вдруг ты тоже? — Идиот, — Генья улыбается и вытягивает руку вперёд, взъерошивает блондинистые, сухие волосы, и за плечо пытается к себе навстречу Зеницу наклонить. А тот обниматься не хочет. Не хочет — и ладно. — Даже думать не смей, что я тебя оставлю! Умрем в один день, если не в старости, так на задании. Нет, нет, ты наверняка врешь, думает Зеницу. Я тебе просто х о ч у доверять. Я хочу быть нужным кому-то, я хочу, что бы у меня был человек, который будет нужен мне. А вот ты мне говорил-говорил, что любишь, когда чуть ли не подыхал, потому что по-другому из тебя и слова выдавить сложно, а ведь я именно это слышать и хотел. И хотел, хотел, хотел найти жену — ведь муж жене всегда нужен, женщина без мужа никуда и ни во что. И мужчина без женщины тоже никакой ценности из себя не представляет. А сколько парочек, парочек в городе! Они друг другу доверяют, они друг друга л ю б я т, они н у ж н ы е. Никогда хорошо не жили — и не надо начинать, как кто-то когда-то говорил. Но все, что говорит Зеницу — это короткое «Угу». * * * Никому. Удар. Никогда. Удар. Не. Удар. Доверять. Удар. Никому. Удар. Никогда. Удар. Не. Пульс сбивается нахуй. Пульс сбивается нахуй, как сбивается и все то, что было раньше. А что, блять, было?! Что было?! Была ошибка, одно огромная ошибка, была ошибка, появившаяся ещё при своем рождении! Эту ошибку всеми способами вытравить пытались — и молниями, и громом, и убийством родных, и поджогом, и чуть ли не переломом пополам. Нет, нет, не сломался! Не разбился! Не распылился, блять. — Он умер. От первой высшей. Первая-первая-первая-первая, первая во всем, первая во всех убийствах, первая, из-за которой не стало деды, первая, из-за которой не стало е г о. Никому. Удар. Больше. Удар. Никогда. Удар. — Когда в первый раз чуть не… — сам голос у мужчины дрожит, шатается, он хрипит и слезы в себе как может держит. — Короче, ещё во время битвы просил передать, что всегда будет рядом с тобой. Зеницу в руках сжимает фиолетовое хаори. Не Генья. Удара нет. Кто угодно. Сразу два. Но только. Даже без вздоха. Н е Г е н ь я. — И вот ещё, — Шинадзугава старший (хотя, кому нужны старший-младший, когда младшего нет, когда ни че го не осталось?) в пальцах сжимает этот геньин обрез, в пальцах ледяных, таких, как у п е р в о й. — Абсолютно бесполезен, застрелиться не сможешь. Как мысли читает — да только читать нечего, когда в голове у обоих одно: это не он, это не он, это не он, это н е м о ж е т б ы т ь он, о н лежит в соседней палате, здоровый-живой. Да только в соседней палате даже трупа нет. Зеницу все не может выпустить это хаори. Прижимает его к носу, вздыхает через рот, и чувствует только затхлый запах давно лежавшей в сундуке одежды, чувствует только пыль, п ы л ь, п ы л ь, ведь ничего другого им не осталось — мне осталась только пыль прошедших дней. Все остальные чувства могут дать воспоминания. Можно посмотреть на предмет, тебе оставленный. Можно его потрогать, ощутить то, каким его держали. Можно ощутить его запах. При желании — лизнуть, распробовать на вкус. А вот услышать можно только человека. А как его услышать, если человека нет? Никому никогда не доверять. Самая — удар — большая — удар — моя — ошибка — удар — доверие. Это правило, выжженное на теле Зеницу, вбитое в его голову ещё с рождения, постепенно сокращается, теряет буквы, меняет их местами. Самая большая моя ошибка — доверие. Самая большая /мо/я ошибка — /доверие/. Самая большая я ошибка. Самая большая ошибка — я. Зеницу лицом зарывается в фиолетовую ткань, закрывает глаза, и ткань становится влажной из-за пустых, бесполезных слез. Нечего оплакивать того, кому ты доверял, потому что ты уже знал, что это случится. Нечего оплакивать, потому что если бы ты так не считал, этого бы не случилось. Нечего рыдать, живи дальше, как жил Генья, потеряв все. Живи, живи, живи! Живи через боль, дыши, когда в горле у тебя растут шипы! Живи, когда твой пульс будет пытаться остановиться, ведь ты — единственный из всех, кто может пожить за нас! Ты, мой дорогой. Ты, мой дорогой, проживешь долгую и счастливую жизнь за них всех. За деда. За Генью. Потихоньку, по чуть-чуть, мало-помалу ты вылезешь из этого всего. Зеницу сам себя успокаивает, и мысли в его голове говорят не его голосом, а голосом Геньи. И будут говорить до самой смерти Зеницу. Задушиться бы мне этим хаори.