Часть 1.
Жители Призрачного города называют его множеством имен, но всё чаще и чаще они обращаются: — Ваше Высочество! Ваше Высочество, вот, возьмите это… — произносит дух с огромным рогом, торчащим прямо изо лба, и острыми, словно кинжалы, ушами. Он даже выше, чем Хуа Чэн, с его плеч свисает оборванная шкура. Рука, протянутая к Се Ляню, когтистая и вся скрюченная, с тёмной кожей; ярко-розовые цветки рододендрона, зажатые меж двух пальцев, смотрятся комично, хоть дух явно не шутит. — Я увидел их по дороге в город, и они напомнили мне о Его Высочестве, — говорит он, голос его похож больше на рык. Се Лянь на мгновение застывает. Вне небесных чертогов никто не называет его Вашим Высочеством — если только в шутку. Когда-то люди действительно устилали цветами землю под его ногами, словно ковром, но те времена давно прошли. Се Лянь протягивает руку, и дух вкладывает цветущие веточки в его ладонь. Он может почувствовать улыбку Хуа Чэна, стоящего позади. — Благодарю. Это… это поистине царский подарок. Черные, словно уголь, глаза духа расширяются, он ухмыляется, обнажая длинные, гнилые зубы цвета потускневшего серебра. — Да! Да, я знал, что они словно были созданы для Его Высочества, — дух кивает и Хуа Чэну, ухмылка которого грозится превратиться во что-то совсем непристойное. — И правда, — соглашается тот. Маленькая толпа, непонятно, когда собравшаяся вокруг них, взрывается радостными вскриками: — И правда, цветы к лицу Его Высочеству! Сегодня вечером видел такие же за городом. Быть может, демон цветов тоже придётся по вкусу Его Высочеству? Се Лянь вздрагивает. Толпа перешёптывается и переговаривается, пока Хуа Чэн не выступает вперёд и не тянется к его руке, обхватывая ладонь. — Розовый — не твой цвет, гэгэ, — он вынимает цветок из ладони Се Ляня и вплетает его за ухо, проводя большим пальцем по щеке и поправляя волосы. — Белый куда лучше. Толпа исчезает, когда развлечение подходит к концу (и когда Хуа Чэн кидает на них взгляд). Ночь тёплая и тихая, несмотря на городской шум. — Гэгэ хотел бы вернуться? — спрашивает он тихо. Небесные чертоги уже какое-то время молчат, и это напоминает Се Ляню о том, как же долго тянулись восемь сотен лет. Он качает головой и берёт Хуа Чэна за руку, которой тот то и дело касался Се Ляня во время прогулки, словно ребёнок, что слишком застенчив для того, чтобы прямо попросить о том, чего хочет. Луна над ними полная, отливает алым, словно бумажные фонарики, которые в Призрачном городе вешают во время фестивалей. В небесных чертогах луна огромная, но сейчас, в этом мире, она сияет так же, как сияла в Сянь Лэ, хотя и непривычно. Здесь она меняет цвета и лица, как ей заблагорассудится, никогда не повторяясь дважды. — Скоро Призрачный фестиваль? — спрашивает Се Лянь. Хуа Чэн, кажется, на секунду задумывается и кивает: — Да, — по тому, как низок его голос, можно сказать, что это вопрос, но явно не тот, что он собирался задать. Теперь, когда Се Лянь об этом задумывается, он осознает, что, должно быть, свидание для Хуа Чэна важнее всего остального. В этом мире нет ни законов, ни правителей, но Князь демонов — всё ещё князь. Предыдущий фестиваль он провёл в телеге, пытаясь обратить невезение Се Ляня в его пользу. Будет не совсем правильным второй год подряд уводить его. — Могу ли я прийти? — спрашивает Се Лянь, всё так же глядя перед собой и испытывая неловкое чувство, будто он навязывается. Хуа Чэн останавливается, хватка на его руке также вынуждает Се Ляня затормозить. Хуа Чэн выглядит удивлённым. «Наконец-то я удивил его», — думает Се Лянь. — Гэгэ… В это время года они творят много странного… Будет скучно. Будет много всего, думает Се Лянь, и явно нескучного. Хотя он всё так же содрогается от воспоминаний, в которых разложенный в котле петух тушил сам себя, а человеческая нога, лежащая на стойке мясной лавки у Борова, всё ещё подёргивалась. Но… — Я уже давно не бывал на подобных мероприятиях, — Се Лянь поглаживает руку Хуа Чэна. — Из всего того странного, что я когда-либо видел, этот город самый лучший. Хуа Чэн, поражённый, смеётся: — Я и забыл, насколько стар гэгэ. — …Звучит, словно ты снова дразнишь меня. — Я искренен. Всегда искренен. Всегда честен. И за тысячу лет Се Лянь не смог бы найти кого-то другого столь же честного, не важно, духа, бога или человека. Даже будучи наследным принцем, Се Лянь и в половину не был так твёрд духом. Все те тысячи и сотни тысяч жизней, что он разрушил. Он дрожит, хотя весенняя прохлада уже давно отступила, да и в городе она почти не ощущается. Духи кружат вокруг них, занимаясь своими загробными делами, словно смерть — это всего лишь порог совершеннолетия… Сколько из них из Сянь Лэ? гадает Се Лянь. Чтобы стать духом, необходима ужасающая смерть… и всепоглощающее чувство обиды и несправедливости, что составит саму основу жизни. Подобным концом, во всех отношениях, и была гибель Сянь Лэ. — Ваше Высочество, — восхваляет его мимо проходящий дух. Голос его доносится откуда-то сбоку, поскольку дух держит свою голову, кровавые губы которой растянуты в жуткой улыбке, прямо под мышкой. В этот раз леденящий кровь озноб куда сильнее. Се Лянь кивает ему, выдавливает улыбку и плотнее запахивается в белые одежды от возникших воспоминаний о том времени и той боли, что послужила причиной. Он послужил причиной. Войско у ворот. Лес, полный больных. И наследный принц, сидящий подле разрушающейся золотой статуи в тщетной попытке удержать мир. Се Лянь спотыкается на ровном месте, Хуа Чэн удерживает его. — Гэгэ, ты выглядишь обеспокоенным, — его голос доносится словно со стороны входа в длинный тоннель. — Что не так? То, что я и за сотни жизней не смогу искупить. Се Лянь качает головой: — Ничего. Хватка вокруг его запястья остаётся неподвижной. Этим взглядом можно было бы вырвать из человека душу. Cе Лянь отводит глаза и поправляется: — Теперь меня называют высочеством… Где они это услышали? Хуа Чэн скользит рукой по его ладони, переплетая их пальцы, водит большим по чувствительной коже на внутренней стороне запястья, заставляя Се Ляня дрожать явно не из-за плохих воспоминаний, а от кое-чего получше. — Ну… Ты их Высочество. Как ещё они должны тебя называть? — Да, но… — Если это беспокоит гэгэ, я заставлю их прекратить. Он мог бы. Словом или взглядом — он мог бы, но Се Лянь ясно видит и другую часть головоломки, доступную только ему: Хуа Чэну это нравится. Когда духи, мимо которых они проходят, кланяются Се Ляню и воздают ему почести, довольство Хуа Чэна обдаёт Се Ляня теплом. Ваше Высочество, говорят они, и Хуа Чэн расцветает от гордости за него, хотя по его лицу прочесть это невозможно. Однако сейчас не то чтобы невозможно. — Нет. Нет, не беспокоит, — отвечает Се Лянь. Словно кошка, едва отошедшая от сна, по лицу Хуа Чэна скользит улыбка.***
Той же ночью, по возвращении в Дом Блаженства, Хуа Чэн ведёт его к их постели, кладёт руку на бедро и легко говорит: — Гэгэ. Просьбы с его стороны — редкость. Хуа Чэн мог бы довольствоваться тем, что имеет, и сотню лет, и пять сотен, и тысячу, и даже восемьсот, думает Се Лянь и притягивает его для поцелуя. Похвастаться этим навыком он не может, но с опытом всё придёт. Хуа Чэн отстраняется меньше чем через минуту. — Приятно? Он знает, что приятно, но ему до сих пор нужно подтверждение. Се Лянь кивает и прикусывает его губу так же, как и Хуа Чэн, забываясь, прикусывает его. Хорошо. Более чем хорошо: удовольствие, словно счастье, поднимается в груди, кровь закипает. Едва он проводит языком по этим губам, ради него они размыкаются, но что делать дальше, он не знает. Чем дальше они заходят, тем они ближе. Се Лянь оказывается на коленях Хуа Чэна, может ощутить меж бёдер его силу, его поджарое тело. Будь у него целый день, чтобы подумать, он бы не смог выбрать, что в теле этого мужчины ему нравится больше, что заставляет его кровь вскипать так, как никогда в жизни. — Подожди… подожди, гэгэ, — Хуа Чэн отстраняется. Се Лянь в немом вопросе склоняет голову набок. — Твой обет, — поясняет Хуа Чэн: очевидно, его последняя линия обороны. Произнеся это, на Се Ляня он не смотрит, так что Се Лянь берёт его лицо в ладони и чувствует, как его собственное горло сжимается, словно канга вновь обвилась вокруг шеи. Никакой обет не будет выше этого. — Думаю, ты в смятении. Ты не просил меня об этом. Я прошу тебя, — он проводит большими пальцами по щеке Хуа Чэна, слегка задевая край чёрной тканевой повязки, скрывающей его глаз. Сколько времени и уговоров потребовалось, чтобы убедить Хуа Чэна, что эта форма — его любимая!.. Хотя, безусловно, Се Лянь принял бы его любым. Взгляд Хуа Чэна, направленный в пол, поднимается к его лицу, улыбка вновь угадывается в уголке губ: — Как твой слуга может осмелиться отказать в подобной просьбе? Особенной эту форму делают ещё кое-какие маленькие, характерные черты. Се Лянь дрожит, когда Хуа Чэн скользит ладонями под складками его белых одежд, раздвигая ткань и обнажая кожу, сначала одно плечо, затем другое. Его руки покрыты мозолями — руки воина, каким он и погиб, — и источают тепло, хотя Се Лянь задаётся вопросом, не его ли это тепло, что вобрали в себя широкие ладони Хуа Чэна, водившего ими по спине и полностью стянувшего с него верхние одежды. Хуа Чэн прижимает одну руку к грудной клетке — то с одной стороны, то с другой, — большие пальцы давят на рёбра, словно стремясь сломать, но вместо этого прикосновение настолько мягкое, что Се Лянь ахает Хуа Чэну прямо в рот. Пальцы Хуа Чэна тщательно выводят, терзают и вытягивают из него стоны, заставляя ощущать себя не человеком, а тем, каким он был по его настойчивым многовековым убеждениям: бессмертным, куда более великим, чем он сам, божественным. Даже на пике своей силы он не ощущал подобного. Хуа Чэн опускает руку, касается легко, но решительно сначала верхней части бедра, затем нижней, отчего у Се Ляня внутри всё вспыхивает, словно пламя. Один раз он, резко ощутив переизбыток ощущений, пытается отодвинуться, но рука, всё так же обвитая вокруг талии, и чужие бёдра удерживают его, после чего они меняют позу. Теперь Се Лянь лежит на полу и ему ничего не остаётся делать, кроме как раздвинуть ноги, раскинуть по всей циновке руки и позволить Хуа Чэну обращаться с ним так же, как со своей саблей во время боя. Хуа Чэн прекрасно знает реакции его тела и знает, как доставить ему наслаждение. Хуа Чэн в итоге полностью его не раздевает. Он оставляет пояс на талии нетронутым. Всё оставшееся он к своему удовольствию снимает, после чего садится на пятки и любуется, пока Се Ляню не остаётся иного выбора, кроме как встретиться с ним взглядом. Волосы Хуа Чэна разметались по лицу, отбрасывая тени на те черты, что не были скрыты повязкой. Тело его всё ещё задрапировано в алое и серебряное. Се Лянь думает: «Князь демонов, что пристально смотрит на только-только обретённое сокровище», и заливается краской от собственной глупости, что только соблазняет. Хуа Чэн наклоняется к его губам и сладко целует, постепенно усиливая напор. Се Лянь слишком отвлекается, чтобы заметить, как Хуа Чэн тянется рукой меж их тел, скользит между ног и сжимает его умелыми пальцами. Несмотря на его самосовершенствование, воздержание и жизнь в уединении, он не наивен. Восемь сотен лет — слишком большой срок, чтобы не узнать, что происходит в постелях и борделях, но он столько лет сопротивлялся искушению, что почти забыл, каким ощущается его собственное прикосновение к телу. Прикосновение другого человека, как оказалось, куда лучше, оно выше любых сравнений. Именно это прикосновение подталкивает Се Ляня к краю, через него, и он падает и падает. Этот момент непостижим. Он божественен, словно вознесение, словно все небесные врата разом распахнулись ради него в четвёртый раз подряд. Се Лянь трясётся, дрожит и осознаёт, что что-то кричит. Он надеется, что это имя Хуа Чэна. Он надеется, что оно звучит словно молитва. Когда искры рассеиваются перед взором, а сердце перестаёт заполошно колотиться, Хуа Чэн наклоняется к нему на одной руке и улыбается. Он выглядит точь-в-точь как животное, наслаждающееся видом убитой им дичи. — Было хорошо? Се Лянь собирается с силами и кивает — на большее его не хватает. — Разрушило ли это твой обет? Возможно. Как будто ему было до этого дело. — Нет, — говорит Се Лянь со всей страстью, в изумлении подавив едва не вырвавшийся смех. Как могло что-то настолько прекрасное разрушить обет? В конце концов, не в обете дело. Он подтягивается и обеими руками тянет Хуа Чэна к себе, прижимая его голову к своей груди, чтобы тот мог услышать, как колотится его сердце. — Гэгэ… звучит нездорово. Ты уверен, что всё в порядке? — Ты меня слишком дразнишь, — отвечает Се Лянь, задыхаясь, и с силой проводит рукой по спине Хуа Чэна, вверх, вниз, пока не чувствует тепло, исходящее от его кожи под алыми одеждами; такое же тепло, что исходит от его собственных рук, хотя Хуа Чэн должен быть мертвенно холодным. — Я искренен, — отвечает Хуа Чэн, прижавшись к коже Се Ляня, отчего голос его звучит приглушённо. В этот момент у Се Ляня нет сил его оттолкнуть. Хуа Чэн лежит на нём, словно на постели, хотя его голая кожа покрыта потом несмотря на прохладный ночной воздух, что доносится со стороны воды. Князю не подобает тереться лицом. Се Лянь ему не верит, но это заставляет его задуматься. Дух не может дышать, у него не бьётся сердце, но, возможно, он в состоянии ощущать что-то хорошее. Зачем тогда в Призрачном городе квартал красных фонарей? От этой мысли лицо краснеет, дыхание опаляет. — Так скоро? — недвусмысленно спрашивает Хуа Чэн. Он смотрит на него снизу вверх, вновь улыбаясь, словно кот. Се Лянь решает, что наконец-таки спихнуть его — единственно подобающее решение.***
Они выдвигаются на закате, когда небо окрашено цветом крови, а духи только-только начинают входить во вкус. Когда они выходят за ворота Дома Блаженства, город выглядит так, словно его охватило безумие. Прогуливаясь, Се Лянь подспудно ощущает, что в любой момент времени ему открыта только одна сторона этого города: как будто человек, забредший сюда случайно, увидит одно, дух — другое, а бог и того меньше. Он задаётся вопросом, сколько же тайн открыто взору одного только Чэнжу? По пути мимо проходящий дух кланяется им, и Се Лянь замечает группу духов-детей, следящих за ними из-за угла. Один из них с пустыми глазницами замечает его взгляд и улыбается, широко-прешироко. Се Лянь невольно улыбается в ответ, и дитя смеётся. Звучит смех глухо и ужасающе, но, возможно, это единственный звук, что дитя способно издавать, и когда Се Лянь в следующий момент замечает его, тот уже стоит рядом и дёргает изо всех сил за рукав, беззвучно открывая рот. — Ах… Се Лянь смотрит на Хуа Чэна, но тот только пожимает плечом. — Думаю, он просто хочет поиграть с гэгэ. «Поиграть» — значит, поиграть в прятки. Маленькое призрачное дитя вновь тормошит его и после исчезает. Се Ляню требуется мгновение, чтобы обнаружить его скрючившегося под табуреткой в ларьке с едой. Он подходит к ларьку и наматывает круги вокруг него, разговаривая сам с собой и делая вид, что усердно ищет, пока дитя вновь не хихикает — смех в этот раз звучит ещё выше и неприятнее — и не выдаёт себя. Едва Се Лянь касается его плеча, дух рассеивается струйкой дыма. Весь оставшийся путь через город он следит за ними, похихикивая то тут, то там, подсматривая за ними из-за ларьков. На своём пути он хулиганит, дёргая за кромки одежд и стараясь изо всех сил напугать других духов. Должно быть, этот дух силён. В любом человеческом поселении он считался бы угрозой — как раз такой, с какой бы Се Ляня позвали разобраться — но здесь он не более чем беспризорное дитя, каким на самом деле и является. Дух следует за ними даже в один ресторанчик, где подают еду, подходящую человеку — или богу, — и продолжает изводить всех своими выходками. Он опрокидывает кружку на колени духа, сидящего за столиком позади них, затем стаскивает клёцку из кастрюли с супом и роняет её на макушку другого посетителя. Мужчина с головой быка ревёт, а его красиво одетая спутница без глаз скрывает лицо за веером, когда маленький дух начинает размазывать еду по их столику, выписывая какие-то бессмысленные фигуры, словно он когда-то видел каллиграфию, но читать и писать не научился. И каждый раз, когда дух замечает, что Се Лянь смотрит, тут же исчезает. — У гэгэ появился почитатель, — притворно шепчет Хуа Чэн через весь столик. C «почитателем» он явно преувеличивает. — Ох? — Се Лянь не смотрит, но подталкивает булочку к краю стола, без лишних слов предлагая её взять. Хуа Чэн приподнимает ладонь, чтобы скрыть свою улыбку, и, точно, когда Се Лянь в следующий раз осмеливается поднять взгляд, булочки уже нет. Маленький дух оставляет их в покое до конца трапезы, и Се Лянь диву даётся, как же изменилась его жизнь, если лучшим моментом дня оказывается следующий за ним хвостиком ребёнок. — Ты хорошо ладишь с детьми, гэгэ, — лениво произносит Хуа Чэн, когда они заканчивают есть. У него никогда не было большого аппетита (ни к чему, за исключением стряпни Се Ляня, что раздражало и льстило одновременно). Он вспоминает эти давно прошедшие времена. Их первую встречу, маленькие ручки вокруг его шеи, слёзы испуганного ребёнка и жемчужину, что до сих пор вплетена в волосы Хуа Чэна. — Не совсем. Он относился к детям так же, как относился бы к любому другому из числа своих подданных, подобное отношение не делало его героем. Хотя, не для большинства. Хуа Чэн хмыкает в ответ. Теперь он подпирает подбородок одной рукой, взглядом блуждая по поверхности стола, и выглядит ни много ни мало доселе неизвестным богом удовольствия. У Се Ляня всё внутри теплеет не только от чая. — Быть может, нам стоит вернуться, — говорит он задумчиво. Глаза Хуа Чэна блестят. — Но мы только ушли, гэгэ. Се Лянь ёрзает на месте, силясь придать своему лицу невозмутимое выражение, но предложение, очевидно, слишком привлекательное. Хуа Чэн поднимается спустя секунду, протягивает руку, чтобы помочь Се Ляню, словно он в этом нуждается. Или, быть может, чтобы проявить учтивость. Если это так, то Хуа Чэн явно не единственный, кто её демонстрирует. Когда они выходят, другие кланяются им. — Ваше Высочество, — говорят они. Даже дух, на которого дитя опрокинуло чай, кланяется, хотя с него всё ещё капает на пол. Не совсем понятно, к кому из них двоих они обращаются, но судя по тому, как Хуа Чэн держит его за руку, ведя перед собой на расстоянии одного шага, все их взгляды обращены к Се Ляню. Ваше Высочество, Ваше Высочество. Ни разу не Наследный принц. Никаких попыток поддразнить. Они бы и не посмели в присутствии Чэнжу, но… почему? Этот вопрос терзает его всё сильнее и сильнее. Се Ляня вырывает из невеселых мыслей, когда они шагают на улицу. Маленький дух вновь появляется перед ними, и теперь, наконец, Се Лянь может его хорошо рассмотреть. Лёгкие струйки дыма стекают с его тщедушной фигурки, не причиняя вреда и так чёрным одеждам — они все в саже от пожара. Должно быть, он был жертвой чудовищного преступления. Во время падения Сянь Лэ жгли пожары, они были неотъемлемой частью гибнущего народа; всё горело — Се Лянь принял это как должное. Всё, что ему оставалось — это наблюдать, как дым заволакивает горизонт и остаётся там навсегда. Сейчас, когда Се Лянь присматривается, крой одежд этого дитя ему знаком. Традиции в одежде не слишком изменились, но Сянь Лэ было могущественным и богатым государством и в своё время являлось законодателем мод, в том числе и в одежде для детей. Холодок пробегает по спине Се Ляня, когда дитя протягивает к нему свои ручки. Се Лянь садится перед маленьким духом на колени, вровень с его пустыми глазницами. Расплываясь в улыбке, дух поднимает ручки, пока между ними и лицом Се Ляня не остаются считанные миллиметры, и разжимает маленькие кулачки. Что-то белое, похожее на кусочки изодранной бумаги, прилипает к его ладоням. Цветы, понимает Се Лянь, помятые от его крепкой хватки. Ночные лилии, судя по запаху: такие же росли у них во дворцовых садах. Этот запах пробудил воспоминания, которые он и не надеялся сохранить после стольких лет. Эти цветы мама любила больше всего. — Спасибо тебе, — шепчет Се Лянь, позволив изодранным в клочья цветкам упасть в свои ладони. А затем в некоем порыве, что накрепко стискивает горло, он наклоняется вперёд и целует маленького духа в лоб точно так же, как он мог поцеловать, будучи принцем, какого-нибудь ребёнка, вцепившегося в него во время шествия, однако этот поцелуй ощущается куда более искренним. Словно благословение — теперь-то это не пустой звук. Се Лянь поднимается. Дух прижимает ладонь ко лбу, глаза расширены, из раскрытого рта вырывается дымок, оставшиеся после прикосновения цветочные лепестки путаются в чёрных волосах. А затем дух оправляется от потрясения, улыбается не по-человечески широко, настолько широко, что улыбка прорезает его лицо от уха до уха, и смеётся. В очередной раз подряд он исчезает из виду, оставляя после себя лишь клубы дыма, взмывающие вверх. Смех ещё долгое время разносится эхом. Звучит он как чистый восторг. Хотя из-за этого смеха у Се Ляня волоски на шее стоят дыбом, он всё равно улыбается в ответ. Се Лянь стоит на одном месте, наблюдая, как клубится и рассеивается дым, пока рука на его локте не заставляет его сделать шаг вперёд. Хуа Чэн идёт с ним нога в ногу чуть позади, практически дыша в затылок, и, наклонившись, шепчет: — Я же говорил, что гэгэ отлично ладит с детьми. В его словах лёгкость. «Быть может, дитя действительно было из Сянь Лэ», — думает Се Лянь и чувствует, что даже если жизнь заведёт его куда-то ещё, даже если земля под его ногами будет устлана тонким льдом, что покрывает пруды в горах в самые лютые зимние морозы, он будет рад, что Хуа Чэн всегда его удержит. — ...Сомневаюсь, — отвечает Се Лянь, неожиданно его голос едва не срывается. Услышав это, Хуа Чэн, презрев все правила приличия, обнимает его рукой за талию. — Его Высочество ко всем своим подданным относится хорошо.Часть 2.
Будучи бродячим богом, Се Лянь спал в тысяче ужасающих мест: в сточных канавах, на поле боя, один раз даже (или два, или больше…) на могилах. И в храме, и в Доме Блаженства есть матрасы и подушки, набитые пухом, одеяла, сотканные из тонкого шёлка, меха, на которые можно ступить, встав утром с постели. Несмотря на всё это, несмотря на руку Хуа Чэна, обнимающую его, несмотря на тёплую ночь, тишину, сладкий запах, что приносит ветерок из открытых окон, сон ускользает от Се Ляня. Когда он закрывает глаза, то видит, как дым поднимается ввысь от призрачного дитя и исчезает в почерневшем небе Сянь Лэ. Ваше Высочество, Ваше Высочество. Се Лянь ворочается и тут же замирает, когда этим движением тревожит руку Хуа Чэна. У Хуа Чэна никогда не было проблем со сном. Или они у него есть, но он их никогда не показывает. Се Лянь вновь ворочается и, решив, что никому из них одолжения не сделает, садится. Ночь настолько тёплая, что Хуа Чэн отказывается практически ото всей одежды, за исключением пары свободных спальных штанов. Се Лянь смотрит на него и гадает, как много тот ощущает. Тепло, без сомнений, и холод, которые, казалось, не оказывали на него особого влияния. Ничто столь бренное не могло по-настоящему доставить ему неудобств. Низкий стрекот сверчков — единственный звук в комнате, когда Се Лянь протягивает руку и проводит пальцем по центру обнаженной груди Хуа Чэна. Возможно, однажды Се Лянь убедит Хуа Чэна, что тот красив. Возможно, это всё, что нужно. От прикосновения по коже Хуа Чэна бегут мурашки, когда Се Лянь невесомо, словно дух, ведёт по косточкам и мышцам. Штаны с него сползают во сне, выглядит это на грани приличия, хотя Хуа Чэн мог бы спать и голым, а Се Лянь был бы только рад. Мышцы живота под пальцами Се Ляня вздрагивают, когда он тянет ткань вниз, обнажая подвздошную кость. Се Лянь очарован гладкостью кожи Хуа Чэна, насколько она бледная, очарован тем, как случайный тонкий шрам вспарывает кожу и не портит её оттенка. Не бывало и минуты, когда Се Лянь не находил бы его красивым. Что в этом обличии, что в самом первом, да даже если бы он обратился в одного из тех полумонстров, что бродят по городу, с их рогами, шерстью и свирепыми клыками. Он всё тот же Сань Лан. И он всё так же прекрасен. Набравшись храбрости, он наклоняется и целует обнажившуюся благодаря его стараниям кожу. Мышцы вновь вздрагивают, и Хуа Чэн издаёт мягкий звук. Когда Се Лянь поднимает голову, Хуа Чэн уже проснулся и смотрит на него, широко раскрыв глаза. Не от злости, а от удивления, которого Се Ляню видеть не хотелось бы. — Прости, Сань Лан. Прости, я застал тебя врасплох? — Что ты делаешь? — упершись на кровать одной рукой, Хуа Чэн потихоньку отстраняется и поднимается. — Нет, не застал. Но тебе не стоило. Не стоило прикасаться или не стоило смотреть? Непонятно. Той ночью, когда они встретились впервые, Хуа Чэн вздрогнул, когда Се Лянь схватил его за руку, чтобы тот не упал с телеги (как будто ему нужна была помощь). Он думал, что они через это уже давно прошли, но, быть может, от привычек, что формировались в течение более чем восьми сотен лет, не избавиться всего за пару месяцев. — Могло ли быть так, что Сань Лану не нравится, когда я прикасаюсь к нему? Хуа Чэн застывает. — Нет. Нет… — Тогда почему? Се Лянь не убеждает, не уговаривает, а только спрашивает. Он носил бы звание любовников с гордостью, но оно только дополнит то, кем они уже являются. Связанные, во всех отношениях, на всю жизнь, и только это важно. Всё так же опустив глаза, Хуа Чэн тихо произносит: — Это тело… оно не создано для рук наследного принца. Их поза странная: Се Лянь всё так же склоняется над его коленями, а Хуа Чэн, хоть в этом обличии он выше, чем в любом другом, явно хочет уменьшиться в размерах. Ах, думает Се Лянь. Я был невнимателен. И впрямь, от восьмисотлетних убеждений невозможно избавиться и через неделю, через месяц и даже год. Это в очередной раз послужит ему уроком. Он наклоняется ниже, одной ладонью прижимается к щеке Хуа Чэна, пальцами другой пропускает растрёпанные чёрные волосы, упавшие на лицо. — Сань Лан прекрасен. Во всех трёх мирах для меня ты прекраснее всех. Се Лянь — бог мусора. Он живёт за счёт подношений, которые другим и не сдались, спит на улицах — для него всё имеет ценность, хотя для кого-то он ценности, возможно, и не имеет. У Хуа Чэна всё наоборот, и если он желает Се Ляня, то Се Лянь приложит все усилия, чтобы ему угодить. В подтверждение своих слов Се Лянь приподнимается и целует глазную повязку. Прикосновение его губ едва ощутимо. Он слышит, как Хуа Чэн затаивает дыхание, хотя он же дух. Воздух ему не нужен. Судорожный вздох звучит настолько по-человечески, что Се Ляню хотелось бы слышать его снова и снова. Он мажет поцелуем по другому веку, по губам, челюсти и местечку между шеей и плечом. — Гэгэ, прошу, — прерывисто произносит Хуа Чэн. Этой ночью, решает Се Лянь. Этой ночью, спустя восемь сотен лет, Хуа Чэн узнает, что его тело тоже любят. Се Лянь вновь скользит по телу Хуа Чэна, прослеживая свой путь губами и пальцами, и в этот раз не останавливается на поясе его мягких спальных штанов, а тянет их вниз, полностью обнажая его. Се Лянь физически чувствует, как со страшной силой краснеет от своих действий, но он уверен и полон решимости, а румянец его совсем не от смущения. Жар копится внутри, множится, когда Се Лянь наклоняется, чтобы облизать и попробовать на вкус свою награду. Вкус непривычен, но, как и любая часть тела Хуа Чэна в этом обличии — любом обличии, — прекрасен. Се Лянь на секунду задумывается, что толкает его на подобные поступки, но чувствовать, как под его ладонями вздрагивают жгуты мышц на животе Хуа Чэна, видеть, как он закрывает глаза и откидывает голову назад… Ощущение подобной власти незнакомо, но восхитительно. Сейчас он с трудом представляет, что делать с телом, оказавшимся в его руках. Что-то слишком изощрённое всё ещё вне его умений, но это и неважно. Хуа Чэн выдерживает только пару прикосновений и тянет Се Ляня выше, на колени, к губам, вылизывает свой вкус из его рта. Губы Се Ляня тут же немеют. Возможно он, сам того не осознавая, тянет из Хуа Чэна энергию. Он собирается с духом и чуть отстраняется, не поднимая глаз. — У меня есть просьба. — Всё, что угодно, — слова отдаются дрожью в груди под его ладонями, наполняют пространство между ними. — Я хочу тебя, — говорит Се Лянь. Чтобы внести ясность, он прижимается, притирается к тому, что уже побывало у него во рту. Хуа Чэн зажмуривается, брови его дёргаются, словно крылья одной из его бабочек. Он скользит ладонью по спине Се Ляня то вверх, то вниз, тянет за ткань, после чего устраивает руки пониже его бёдер и сжимает плоть крепче, чем обычно. — Так? — спрашивает Хуа Чэн, приподняв бровь, голос его глубок словно ночь за окном. В этот момент за всю свою бессмертную жизнь Се Лянь никогда ни в чём не был так уверен. Он кивает, наклоняется вперёд и мажет ртом по холодным губам. — Да. И добавляет для полноты картины: — Прошу. Хуа Чэн щурится. Улыбается. Се Лянь чувствует это, представляя, как мог бы измениться его запах; это словно шестое чувство, общее для них двоих, которое опаляет позвоночник вслед за чужой рукой. По правде говоря, он никогда ничего не желал так, как он желает этого мужчину. Для этого требуется время. Хуа Чэн заставляет его перевернуться, достаёт масла, проводит скромные обряды и ритуалы, которые подошли бы более величественному богу, чем он, и которые подводят его к краю, за которым — что-то необъятное и неизведанное. Се Лянь пытается протестовать, но Хуа Чэн не слышит, и вскоре он теряет способность даже знаками выразиться против. У его возлюбленного длинные пальцы. Ночь тепла, как и дыхание, что клубится между ними. В ночь, когда открылась гора Тунлу, ладони Хуа Чэна вырисовывали на его теле те же линии, ощущения практически один в один: повсюду руки, чужое тёплое дыхание, смешавшееся с его собственным, губы и зубы, продолжающие терзать его шею и плечи. Сейчас рот Хуа Чэна прижат к его загривку. Для Хуа Чэна нет разницы между укусом и поцелуем — каждое касание ощущается маленькой победой. Сейчас же это не Тунлу. Сейчас всё не так безудержно. Пальцы покидают его тело, и Се Ляню приходится прикусить ладонь, чтобы не взвыть из-за ощущения пустоты. В то же мгновение Хуа Чэн отводит её, переплетает пальцы Се Ляня со своими. — Гэгэ, — упрекает он низким, хриплым голосом. Хуа Чэн вновь прижимает руку Се Ляня к постели. Теперь, чтобы сдерживаться, ему приходится рассчитывать только на свои силы. Хуа Чэн ласково проводит длинными пальцами по его боку, и это единственное предупреждение, которое Се Лянь получает, когда они стискивают бедро, а жар, вновь опаливший его вход, одним длинным движением протискивается внутрь. У него не получается заглушить тихий всхлип, вырвавшийся из него — но не столько от боли, сколько от паники, радости и чувства, что ему это необходимо. Определённо, и Хуа Чэну этого хотелось. Он прижимается поцелуем к шее Се Ляня, затем ещё одним, кусает. Его толчки медленные и глубокие, он едва-едва касается той точки, от которой у Се Ляня перед глазами звёзды. Воздуха не хватает, Се Лянь толкается навстречу Хуа Чэну, сжимает ладонь, что касается подбородка, и притягивает его для безумного, лихорадочного поцелуя. В какой-то момент он начинает неистово умолять: — Пожалуйста, прошу, — причитает он, одновременно и желая большего, и желая на секундочку перевести дух, и желая, чтобы это никогда не кончалось, потому что он ощущает, что когда струна, туго обхватившая его, и отчего в мыслях пусто и гулко, словно тысячи цикад стрекочут в знойный летний день, наконец, лопнет, то утянет его за собой. Возможно, Се Лянь даже чуть-чуть плачет. Хуа Чэн превращает их поцелуй во что-то совсем иное, ведёт губами вверх, смакуя соль, пот и влагу на его ресницах; ритм его толчков начинает сбиваться и становится резким и беспорядочным. — Не бойтесь, Ваше Высочество, — голос Хуа Чэна звучит прямо возле уха. Не бойтесь. Вновь этот титул. Даже здесь и сейчас. Когда Хуа Чэн кусает его, Се Лянь не выдерживает. По ощущениям проходит несколько часов, хотя наверняка только несколько минут, секунд — время исчезает. Останься это чувство с ними навсегда, они бы точно придумали, как потратить время, которое не знали, чем занять. Се Ляня продолжает трясти. Влага, что пачкает его живот, и пульсирующий жар внутри — одновременно и божественный дар, и проклятье. — Се Лянь, — шепчут его имя в висок. Его имя. Это единственный раз, когда Сань Лан зовёт его по имени. Иногда в моменты опасности, иногда — в секунды отчаяния, и — сейчас. Чувства переполняют Се Ляня настолько, что произнести что-то настолько членораздельное, как имя, представляется ему с трудом. За всё хорошее приходится платить. Он низко, сипло стонет. Хуа Чэн отстраняется, только чтобы уложить Се Ляня на спину и осмотреть, во что он умудрился превратить Его Высочество. — Ты прекрасен, — он тяжело дышит, а голос его ниже на октаву. Обычные подколки Се Ляня, его привычные протесты застревают в горле. Вместо этого он тянет Хуа Чэна вниз, ближе к себе и прижимается ртом к его плечу, чтобы попробовать на вкус солёный пот, который только для него.***
Се Лянь просыпается спустя несколько часов или, быть может, дней, удовлетворение сочится из каждой клеточки его тела. Во сне он пускает на Хуа Чэна слюни, его распущенные волосы путаются вокруг них, но собрать волю в кулак и поднять голову с его не вздымающейся от дыхания груди не может. Хуа Чэн водит ладонью то вверх, то вниз, вырисовывая линии на спине Се Ляня. — Чем гэгэ желает заняться сегодня? — рука Хуа Чэна легкими движениями опускается всё ниже, и, чтобы не вздрагивать, Cе Лянь вынужден спрятать лицо, вжавшись в холодную кожу. «Этим, — думает Се Лянь, — или ещё раз тем, чем мы занимались прошлой ночью», — и чувствует, как нагревается от его дыхания кожа, к которой он прижимается лицом. — Это что, мой праздник, раз только я всегда решаю, чем заняться? — Нет. Но я всегда остаюсь слугой Его Высочества. И с этими словами он перекатывает их обоих, прижимая Се Ляня спиной к простыням. Хуа Чэн — правитель этого города, но, казалось, совершенно об этом не помнит. Для этого города, для их бессмертных жизней это приятное времяпрепровождение не имеет смысла, но Се Ляню было бы стыдно, потрать он это время впустую. — Спи, — приказывает Хуа Чэн, и Се Ляню ничего не остаётся, кроме как подчиниться.***
Спешный забег по фестивалю показывает, насколько разрастается город. Се Лянь никогда бы не подумал, что это возможно. Высокие здания с верандами возвышаются на окраинах, словно были там всегда, просто он не обращал на них достаточно внимания, — но нет. Те улицы ему уже знакомы, как и некоторые лица тут и там. Город меняется сам по себе, с распростёртыми объятиями принимая всех новоприбывших, с его ростом усиливается и радостное возбуждение. Для Се Ляня парады, что проходили в Сянь Лэ, были любимым событием года. Даже несмотря на то, что ему приходилось надевать тяжёлые одежды и отыгрывать свои партии без заминок, возбуждение охватывало весь город, входило в резонанс с его собственным, циркулировало между ними бесконечным потоком и заряжало его хорошим настроением на несколько месяцев вперёд. Конечно, в его городе не было демонов, монстров, что скрывались за углом. Призрачный город другой. Существо, когда-то бывшее тигром, преследует его на полпути к Дому Блаженства, рёбра торчат из-за гнилых ошмётков плоти, слюна ярко светится, оставляя за ним зелёные следы. Се Лянь думает, что смог бы с ним справиться, если бы существо внезапно на него набросилось (по крайней мере, он надеется). Это существо — либо фамильяр какого-то могущественного духа, либо жуткое создание, полное злобы, не подчиняющееся никому. Около ворот, ведущих в Дом, Се Лянь поворачивается лицом к существу: — Благодарю, что сопроводил меня до дома, — и протягивает одну руку. Другую держит на мече. В безмолвной тишине глаза существа светятся словно фонари. Свет ярок настолько, что освещает его сгнившую щёку, через которую видны кости, зубы и сухожилия. Существо рычит и неслышно ступает ближе, оказываясь на расстоянии вытянутой руки. Вблизи оно того же размера, что и сам Се Лянь, только выше и тяжелее. Когда-то, ещё задолго до появления Се Ляня, небесные чертоги наряду с обычными богами населяли и боги в виде животных. Говорят, они до сих пор бродят по земле, словно павшие звери, и обладают удивительной силой — чужаки что на небесах, что здесь. Это существо не может быть одним из них, но встреться на пути Се Ляня подобное божество, выглядело бы оно именно так. Существо останавливается перед ним и длинно, гибко потягивается. Нет, понимает Се Лянь. Это поклон. — Ваше Высочество, — говорит оно, поднимаясь, голос его похож на треск веток упавшего в шторм дерева, на плеск воды, разбивающейся о камень в мощном потоке. Едва существо произносит эти слова, они тут же исчезают из мыслей Се Ляня, словно это некая тайна, которую даже ему не позволено знать. И тигр просто растворяется в ночи. — Подожди, — шепчет Се Лянь. — Я уже… не Ваше Высочество. Больше нет. Он не был «Вашим Высочеством» уже на протяжении столетий, и если подобное обращение могло звучать мило из уст маленького духа, то от подобного существа — точно нет. Совершенно. Он делает шаг вперёд, и всё тот же голос звучит эхом в его ушах, заставляя волосы на затылке становиться дыбом, дыхание мажет по его щеке, а тот дух всё смеётся и смеётся. Когда звуки стихают, Се Лянь на секунду убеждает себя, что, возможно, это просто сон наяву, как и весь город, но замечает на земле отпечатки лап, где стояло существо. Там же лежит белый, безупречный пион. — …В самом деле? — восклицает Се Лянь в темноту.***
— Я думаю, они надо мной смеются. Хуа Чэн крутит своим клинком — движение завораживает своей красотой, наверняка он выучил его, только чтобы впечатлить кого-нибудь (и только потом, как и всегда, Се Лянь осознает, что оно было предназначено для него) — и принимает стойку. — Не думаю, что кто-либо способен посмеяться над Его Высочеством. Се Лянь качает головой: — Кроме тебя? — Гэгэ… ты ранишь меня, — Хуа Чэн изображает оскорбленную невинность, подначивая Се Ляня играть по правилам. Се Лянь наносит удар с другого конца комнаты. В сегодняшней битве он не использует Фан Синь: выбранный им клинок длинный и слегка изогнут, и только один его край заострён. Клинок влетает в стену прямо за головой Хуа Чэна и застревает глубоко в камне, по самую рукоять. Хуа Чэн присвистывает, и Се Лянь отвешивает шутливый поклон, впрочем, не спуская с него глаз. После долгих совместных споров, сейчас у Хуа Чэна всё лучше получается вести бой без уловок. Также они оба опытным путём узнают, что использовать Эмина ему не стоит: сражаться по-честному клинок против Се Ляня просто не в состоянии. Ни в какую. Хуа Чэн принимает боевую стойку, и Се Лянь подбирается. — До этого момента ты был единственным, кому пришла в голову мысль подарить мне цветы. Ты заставил их? В ответ Хуа Чэн отступает и смеётся. — Если ты думаешь, что я могу заставить их сделать всё что угодно, ты ошибаешься, гэгэ. В глубине души Се Лянь думает, что Хуа Чэну не составит и малейшего труда убедить половину Призрачного города запустить фонарики во имя бога, о котором те никогда и не слышали. Хотя, быть может, Хуа Чэн использовал тогда свою собственную магию. Се Лянь не уверен, какая из этих перспектив пугает его до дрожи больше. Потерявшись в своих мыслях, он оказывается открыт для Хуа Чэна, чем тот и пользуется, совершая вялый финт в сторону Се Ляня, который тот блокирует рукой. — Любой бы… подумал, что ты не хочешь… говорить на эту тему, — речь Се Ляня то и дело прерывается, когда он блокирует удар за ударом, а Хуа Чэн пытается прорвать его защиту. Он хорош, но Се Лянь — бог войны, и, хотя он никогда не сражался на горе Тунлу, восьми сотен лет достаточно, чтобы освоить его искусство в совершенстве. Чего не помнит разум, помнит тело — а разум не помнит многого. Не так уж и невозможно представить, что Хуа Чэн приказал тысяче демонов преподнести Се Ляню дары, поклоняться ему, называть его полузабытым именем. Он помнит пещеру, полную одинаковых лиц, освещённых сиянием серебряных бабочек, порхающих невдалеке, невнятный проблеск алых, словно кровь, фресок. Да. Да, не так уж и невозможно это представить. Се Лянь больше ничего не говорит, и темп битвы ускоряется. Всё, на чём он может сосредоточиться, не теряя при этом концентрации на своих движениях и ударах, — это дыхание Хуа Чэна. Он понимает, что битва принимает серьёзный оборот, когда этот звук обрывается. Если Хуа Чэн забывает вести себя, как человек, он явно намерен выиграть. И, быть может, если он забывает вести себя, как человек, то и забудет о хранимой им тайне. — Я не буду злиться, Сань Лан. Хуа Чэн отвлекается и в замешательстве хмурится: — Злиться?.. — он уворачивается от удара Се Ляня, нацеленного прямо в горло, но пропускает пинок в грудь и, один за другим, удары раскрытой ладонью по плечу. Под градом ударов он всё дальше и дальше скользит по песчаной насыпи тренировочного зала. — Если ты приказал им сделать это… я не буду злиться, — продолжает Се Лянь с улыбкой. Любить Хуа Чэна — значит знать, что он вернёт эту любовь во сто крат сильнее. Как бы эгоистично это ни было, любовь Хуа Чэна — величайшее благо в жизни Се Ляня. Но к его удивлению Хуа Чэн наклоняется, словно хочет перевести дыхание, и смеётся. Смех его звучит легко, словно шорох крыльев сотен тысяч его бабочек, порхающих рядом, словно мягкий шёпот, который поначалу и не уловить, пока Хуа Чэн не смеётся по-настоящему. — Ваше Высочество, правда, я ничего им не приказывал. Даже не просил. Всё это ради тебя. Всё это ради тебя. Се Лянь гадает, как спустя тысячу лет и вдвое больше ошибок это могло бы оказаться правдой, но тут Хуа Чэн поднимает свой меч, проблеск стали отражается в его глазах и улыбке, и битва возобновляется вновь.***
Призрачный город ему не принадлежит, но занимает в его мыслях всё больше и больше места. Такое чувство, что этот город — теперь его родной дом. Такое чувство, что он вновь юн, у него есть народ, о котором нужно беспокоиться, и все его мысли посвящены только его людям. Хотя, конечно же, жители Призрачного города — совершенно не жители Сань Лэ. В Сань Лэ, казалось, проведение масштабных праздников целиком зависело от дворца. Не окажись на месте какой-нибудь вуали — и всё могло бы пойти прахом. Призрачному городу, в свою очередь, подобного надзора не требуется. У них всё получается с блеском и без руководства сверху, однако Се Лянь не может удержаться и засыпает всех вопросами. Хватает ли у них припасов? Праздник — не праздник без пельмешек и поджаренного хлеба! Будут ли фейерверки? Фонарики? Картофель? Маринованные овощи? Имбирь? Восковая тыква? Также он совершает ошибку, спросив про мясо: ему показывают холодильную камеру, забитую останками бывших когда-то неосторожными путниками людей, и решает на этом закончить. Хуа Чэн наблюдает за всем этим всё с той же безмятежной улыбкой, не вмешиваясь и не отпуская комментариев, и всегда находит места, где требуется помощь и где лишнюю руку с поклонами и подобострастными речами не отвергнут. Хорошо быть нужным, даже если ему просто потакают: Се Лянь в общем-то подозревает, что по большей части так оно и есть. В небесных чертогах над ним глумились из-за его дедовских замашек, но здесь хотя бы на какой-то миг все притворяются, что его мудрость полезна. И всегда приносят цветы. Се Лянь мог бы открыть цветочную лавку на их подношения. Ваше Высочество, Ваше Высочество. Вместо этого он обзаводится привычкой эти цветы сушить. Спустя пару недель ступени, ведущие внутрь храма Тысячи фонарей, оказываются полностью усыпаны засушенными цветами. Се Ляню приходится извиниться перед Хуа Чэном, что занял столько места, но тот в ответ только заливается смехом, словно перспектива отсутствия подарков для Се Ляня куда более забавная, чем их избыток. Всё идёт своим чередом, что Се Лянь забывает о своём невезении, ставшем неотъемлемой частью его жизни. Рассвет в праздничное утро яркий и ясный. Се Лянь просыпается один. На подушке рядом с ним лежит цветок, белый, с многочисленными лепестками — маленькая роза, а вместе с ней записка, почерк на которой почти не разобрать. «Спи», — говорится в ней. А затем: «Его Высочество отлично поработал прошлой ночью», и пририсовано крохотное гипертрофированное существо с рогами, хвостом и широкой, лукавой улыбкой. Если Хуа Чэн видит себя именно таким, то это смешно. Смешно и мило. Се Лянь закатывает глаза и скатывается с постели, тут же об этом пожалев. На секунду приходится прислониться к кровати. Ему не больно, Хуа Чэн никоим своим действием не причинил ему вреда, но, возможно, то, чем они занимаются вместе, оказывается своеобразным обрядом поклонения и оставляет его силы в полной сумятице. После всего этого его дух просто не знает, как совладать с собой. Должно быть, в это время они обменивались силой, хотя Се Лянь замечает это только потом. Циркулирующей между ними нерастраченной энергии достаточно, чтобы полностью обеспечить духовными силами другого бога. И все три мира об этом осведомлены, потому их и оставляют в покое. — Ваше Высочество, прошу прощения… Вы нужны на Верхних небесах, — раздаётся голос Лин Вэнь по духовной сети — легка на помине. Ну, почти в покое.***
— Ты жалкий кусок… — Му Цин! Небесные чертоги изменились, но одно остаётся прежним: владыка Нань Ян и владыка Сюань Чжэнь друг друга поливают грязью. Cе Лянь думал, что они смогли бы найти общий язык на почве прошлых событий, но, видимо, раз за восемьсот лет этого не произошло, то уже и не произойдёт. Прерванный Се Лянем, Му Цин замирает, но в следующее мгновение берёт себя в руки и, кажись, решает, что раз он не может разбрасываться оскорблениями, то всем остальным — может. Куски камня, грязи и деревянного настила, выдернутые из близлежащей дорожки, летят в голову Фэн Синя. Фэн Синь стирает их в порошок взмахом руки, тем самым только благополучно увеличив зону поражения. На секунду пыль ослепляет Се Ляня. Он кашляет, взоры обоих генералов устремляются на него: Му Цин каким-то образом выглядит ещё более раздражённым, а Фэн Синь — виноватым. — Вы двое, правда… — Разворошили целую улицу, словно псы, — бубнит кто-то по духовной сети. — У псов и то манер больше, — говорит другой. Се Лянь поворачивается к Лин Вэнь: — Из-за этого вы меня и позвали? Та даже не пытается выглядеть хоть немного пристыженной. — Стоило попробовать. Вовлекать Се Ляня в эту ситуацию ещё хуже, чем добавлять масло в огонь. Так было и до его вознесения. Се Лянь вздыхает: — Сегодня, чуть позже, мне нужно будет присутствовать на особенном мероприятии. В этот раз Лин Вэнь хоть отводит взгляд. — Прошу прощения, Ваше Высочество. Мне показалось… Что ему лучше присутствовать, чем нет. По крайней мере, когда Се Лянь здесь, они могут сосредоточиться на чём-нибудь другом вместо того, чтобы рыть улицы. Се Лянь понимает её причины, хоть и они ему и не по душе. — С чего всё началось? — Ну… это было бы… — её ответ тут же прерывают. — Это твоя вина! Ты всегда был слишком самодовольным, слишком охотно закрывал глаза на его недостатки!.. — Му Цин издаёт непривычный для него вскрик, когда Фэн Синь вместо ответа отправляет в него сгусток силы. Он уклоняется, но уже поздно: сгусток мажет по его рукаву, отчего тот начинает дымиться. Се Лянь прикрывает глаза. Опять эта старая вражда. — У меня позднее важное дело. Теперь Лин Вэнь действительно жаль. — Ваше Высочество… — Но, возможно, это сработает. Жоё взмывает с его запястья и вместо этого обвивает запястье вздрогнувшего Му Цина. Тот в смятении выгибает бровь. — Вперёд, — приказывает Се Лянь и наслаждается зрелищем, когда Му Цина несёт через всю площадь к Фэн Синю, а тот в ужасе пытается сбежать, пока Жоё не обвивает и его запястье тоже. — Кое-что важное… — Фэн Синь переводит взгляд с Жоё на Се Ляня и щурится. — Это связано с тем демоном? Прежде чем Се Лянь может ответить, Му Цин презрительно фыркает: — И ты смеешь называть его демоном в присутствии человека, на котором он женат? Серьёзно? — Да! Он же демон, так что… — Действительно, такое ощущение, что у них мать повторно вышла замуж, — бормочет себе под нос Лин Вэнь. Се Лянь не может с ней не согласиться. Он обращается к Жоё: — Следи, пожалуйста, чтобы они ничего больше не разрушили. В ответ лента силой заставляет Му Цина и Фэн Синя поклониться. Се Лянь возвращает поклон и вновь сталкивается с необходимостью спускаться обратно — не особо привлекательная перспектива для того, кто одновременно неуклюж и страдает от невезения. Однако часть его удачи принадлежит не ему. Приземляется он как обычно, но чувствует, как его ловят чужие руки и притягивают к себе. — Ваше Высочество, — шепчет Хуа Чэн ему на ухо. — У вас всё хорошо? — …Очень хорошо, — отвечает Се Лянь спустя мгновение. Даже война на небесах не отнимет у них этой радости.***
— Давай, я поправлю твои волосы, — предлагает Се Лянь перед фестивалем. Уже поздно. Солнце почти зашло, но небо за их окнами до сих пор окрашено алыми тонами. Настроение Хуа Чэна всегда неизменное, всегда светлое и лёгкое, словно пёрышко, которое невозможно ухватить, как бы его ни придавливали к земле. Сегодня же его настроение более-менее переменчивое и напряжённое. Он сидит смирно, пока Се Лянь изо всех сил старается заплести в косу копну волос и перетянуть её толстой верёвкой. Волосы у Хуа Чэна не такие длинные, как у Се Ляня; кажется, Хуа Чэн стрижёт их только тогда, когда они начинают его раздражать, отчего пряди обкромсаны под странными углами: явно Эмином, больше нечем. Се Лянь старается, как может, но его старания в этом деле далеки от идеала. Хуа Чэн хватает его за руку, прижимается поцелуем ко внутренней стороне запястья, когда Се Лянь заплетает первую косу, после оставляет ещё один поцелуй выше, на предплечье, и удерживает Се Ляня на месте. — Гэгэ, — шепчет Хуа Чэн. — Сегодня ты крайне полон решимости. Он такой каждый день с тех самых пор, как они окончательно оформили… чем бы это ни было. Хуа Чэн отводит взгляд, чёрный, как уголь, зрачки расширены. Он поворачивается, вновь обращая взор на Се Ляня, утягивает его в поцелуй, один, другой, и склоняется меж его ног. — Сань Лан, ты испортишь причёску, — вздыхает Се Лянь. Хуа Чэн пристально смотрит на него сверху вниз, его волосы чёрной пеленой спадают на их лица. — Тогда вместо этого сядешь мне на колени? «Всё равно твоя причёска испортится», — думает Се Лянь и садится на его колени.***
Естественно, они опаздывают. Се Лянь даже не может найти в себе силы расстроиться. Не сейчас, когда его руки и ноги расслаблены и не слушаются, а на бёдрах следы от пальцев. Теперь у них есть опыт. Се Лянь уже почти не шугается, когда под конец руки Хуа Чэна, что прижимали его к столу, притягивают его к горячему рту, несмотря на протесты. Хуа Чэну нравится, когда Се Лянь умоляет, потому что ему нравится отвечать, что всё будет хорошо. Это один из его своеобразных пунктиков. Когда солнце начинает садиться, они всё ещё не в Доме Блаженства. Фестиваль — это время бродящих то тут, то там духов, но Призрачный город — это пространство меж других пространств, пересечение двух миров… или даже трёх. В толпе можно заметить пару знакомых лиц. — Мне нужно кое о чём позаботиться, — наклонившись, шепчет Хуа Чэн Се Ляню на ухо. Выпрямившись, он постукивает пальцем по голове, и в сознании Се Ляня звучит голос: «Это быстро. Я вернусь перед парадом. Займи для меня место, гэгэ». Се Лянь даже не успевает ответить, прежде чем в следующее мгновение Хуа Чэн исчезает. У него всегда есть дела, которые необходимо уладить. Сейчас Се Лянь к этому уже привык, его это даже устраивает. По крайней мере, у него есть время, чтобы раздать бумажные охранные печати, которые он смастерил для духов. — Чтобы держать людей на расстоянии, — говорит он им, и печати разлетаются как горячие пирожки, одна за другой. Се Лянь раздаёт две сотни печатей, и когда они заканчиваются, вместо этого он танцует, выполняет сальто и трюки, вытаскивает из ниоткуда ожерелье и вручает его призрачному дитя, что издаёт радостные звуки и показывает подарок своим безглазым, безголовым родителям. Те гладят дитя по голове. Се Лянь улыбается. Когда Хуа Чэн возвращается, то улыбается и касается рукой локтя Се Ляня. Медленно притягивает его к себе, прижимается ртом к виску. — Гэгэ. — Со мной всё хорошо. — Спасибо, — говорит он, словно каждое доброе дело, сделанное ради его жителей, сделано и ради него тоже. Прежде чем хоть кто-то из них смог обернуться или вздохнуть, появляется странный дух с крыльями, рот её растянут в широкой улыбке. — Вот, для вас, Ваше Высочество, — произносит она и протягивает Се Ляню маленький букет. Все цветы в букете белые. Хуа Чэн взрывается смехом, Се Лянь хмурится, но выдавливает из себя искреннее «спасибо». Вот оно. Вот этот момент, что сломит его. Ваше Высочество, Ваше Высочество, вновь и вновь. Словно он достоин не просто поклонения, а восхваления, восхищения и уважения. Но он не достоин. Он всего лишь тот, кем был всегда… средней руки бог войны, который совершил роковые ошибки, погубил своё королевство, погубил самого себя. — Откуда они знают? — спрашивает Се Лянь, ощущая себя вновь семнадцатилетним: потерянным и неуверенным. Хуа Чэн поворачивается к нему. — Гэгэ… — склонив голову, он, кажется, еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. — Прости, что так долго дразнился. Они называют тебя Его Высочеством, потому что… Но закончить ему не удаётся. Дух врезается в Се Ляня сзади, заставив его оступиться на несколько шагов, пока Хуа Чэн не ловит его и не бросает злой взгляд в сторону духа. — Смотри, куда идёшь, — предупреждает он, но тут же осекается. Духом оказывается мужчина, лицо которого сплошь изрезано морщинами, сутулый, седобородый и седовласый. Глаза его бледны, словно молоко. Слеп… даже в посмертии. Се Лянь гадает, каким человеком он был, что вернулся призраком даже после столь долгой жизни. — Ах, Ваша светлость, — говорит дух, голос его дрожит от старости. — И… — он поворачивается, словно теперь может разглядеть, на кого он неожиданно натолкнулся. — Ах, это она? Это ли невеста Князя демонов? Ваша милость, вот… Он тянется к карману и достаёт оттуда чёрную гальку. — Это… — слабо произносит Се Лянь, всё ещё пытаясь связать воедино невесту и вашу милость. В отчаянии он поворачивается к Хуа Чэну, но лицо того расплывается в ухмылке: Се Ляня ему явно не жаль. — Это слишком скромно, я знаю, — извиняется дух. — Я слышал, что Её милость собирает странные вещички, и хотел принести ей что-нибудь. Я подумал: госпожа Князя демонов столь добра к нам, так что… Ваше Высочество. Конечно, теперь это обретает смысл. Невеста князя, как и сам князь, — тоже знатная особа. — Это слишком любезный подарок, — говорит Се Лянь, как только берёт себя в руки, и обнаруживает, что это правда. Ощутив его прикосновение, дух вкладывает своё сокровище — мелкую, тяжёлую, тёмно-чёрную гальку — в ладонь Се Ляня. После чего кланяется и отходит прочь, а Се Лянь думает, что, возможно, позволь духу его старое тело, он бы упал перед ним ниц. Только спустя какое-то мгновение он смог взглянуть на Хуа Чэна. Так вот почему. Он должен был знать, что всё это время это были не дары бывшему некогда принцу, а почести, причитающиеся ему по новому статусу. Свадебные дары, хотя церемония уже давно прошла и была тихой и уединённой. — Мы действительно были… столь откровенными… Боюсь, что всё ещё не дотягиваю до уровня невесты, — произносит Се Лянь с тоской. Мусорный бог. Бог войны, потерпевший неудачу. Бывший принц. Но теперь… некто абсолютно иной. Глаз Хуа Чэна сверкает. — Нет. Ты лучше. Намного, намного лучше. Над их головами, наконец, собираются облака, что весь вечер дули в сторону луны, и проливаются на них тёплым летним дождём. На Се Ляня опускаются только лишь несколько капель, как Хуа Чэн раскрывает зонтик, который, как кажется, всегда достаёт из ниоткуда, и наклоняется поцеловать его под этим алым, словно кровь, покровом. Это, думает Се Лянь, и есть дом. Он нечто большее, чем неземное блаженство. Он именно вот такой.***
Позже, на своих белых одеждах, что валялись кучей в изножье кровати, он находит пятно сажи и подарок невесте Князя демонов от слепого духа — камешек из чистого, сияющего золота.