Уже взрослый

      Где-то в глубине дома белым шумом звучит восторженная речь Джейн, но спрятавшийся на крыше Питер слышит только стук своего сердца. Непослушное, без позволения восставшее, испуганное, оно колотится так сильно, что Питер невольно опасается, не заболел ли он. Но это невозможно — в Неверленде нет болезней. Быть может, он успел подцепить что-то в лондонском смоге?       Но мысли крошатся, когда в окне появляется Венди и тянется наружу. Она ищет, ищет его, но находит лишь ночь и тишину спящего города. А Питеру страшно и трепетно одновременно. Точно пират в засаде, он льнёт к чердачному окну, ища укрытия в тени и желая, желая видеть больше. Деревянная рама прячет Венди, но Питер — упорный малый. Он сумел-таки рассмотреть. Он хотел видеть, желание жгло его изнутри, но то, что он увидел…       Мысли снова путаются, и даже холодная черепица не способна остудить прижавшуюся к ней горячую спину. Растерянный взгляд бегает где-то под ногами, но носы его мокасин так же просты, как и та истина, что Питер не может принять. Джейн не соврала: Венди и правда повзрослела…       Питер знал — именно это постигает всех, покинувших Неверленд. Но увидеть вот так… Воочию и столь близко. Он знал, всё знал, но оказался не готов. Или всё же надеялся на что-то? Но растерянный взгляд вдаль не находит ответа: там нет ничего, кроме молчаливых звёзд.       И что теперь? Он очень хотел увидеть Венди, горел этой встречей, но теперь… Что он ей скажет? А что скажет ему она? Да и она ли это? Высокая, по-взрослому стройная; без подростковых кудряшек в причёске и упрямых искорок в глазах — наоборот, взгляд тёплый, мягкий и немного печальный.       Нет, это не она! Не та Венди. Не его Венди.       И схожая грусть омрачает вечно задорный взгляд Питера. И весёлую душу сжимает странное осознание того, что время ушло, что что-то неуловимое, сокровенное, но очень важное ныне утеряно. Он потерял это. Потерял, когда заставил своё время остановиться. А Венди взрослела. Эта истина проста и понятна, но Питер по-детски не хочет её принять. И потому, стоя на краю карниза, он тянется, тянется, не зная зачем, в попытке неизвестно чего. Спросить? Сказать? Убедиться? Или хотя бы просто увидеть?       Наполненный вначале смелой надеждой взгляд Венди, так и не найдя искомое, смягчается и гаснет — ничего не поделаешь, уже поздно верить в сказку. А взор Питера вибрирует, натянутый, словно индейская тетива. Он разочарован, но уход Венди разочаровывает ещё сильнее. Куда же она?..       Динь-Динь видно то, чего не видит сам Питер, и её звонкий колокольчик подбадривает его: ну же, поговори с ней!       Поговорить?.. Нет! Ни за что!..       Отчаянное шипение, как детская попытка к бегству — но Венди слышит его. Нет, она всё же не ошиблась, и взрослая прозорливость подсказывает ей. Ещё один взгляд в окно — вдруг всё же удастся?       Питер вылетает слишком неожиданно и, как всегда, не признаёт этикета: их лица слишком близко. А потом так же стремительно, как непоседливый ребёнок, отстраняется, сомневаясь.       — Венди?       А вдруг это не она? Вдруг он ошибся? А Венди — настоящая Венди — всё ещё ждёт его юной девочкой? Но смущение, с каким эта молодая женщина заправляет прядь за ухо и поднимает свои нежные, голубые глаза, убивает надежду.       — Привет, Питер.       Ему бы улыбнуться, порадоваться, что встретил давнего друга, но всё не то. Не так… И, как ребёнок, Питер всё ещё хватается за свои сомнения, упорствует в принятии правды. Он боится её.       — Ты изменилась, — он отворачивается.       Легче закрыться и винить кого угодно, чем признать, что изменились все, кроме него. Они все, весь мир двигался дальше, в то время как он…       — Вовсе нет, — Венди взрослая, и она читает детское сердце Питера. — Ну что ты?       И это мягкое прикосновение — почти материнское — её пальцев к его подбородку, эта нежная попытка заставить заглянуть себе в глаза — они убаюкивают, и Питеру правда хочется ей верить. Верить, обманываясь своим же зрением, верить, наплевав на бесчувственную реальность. Верить лишь ей и своим непонятым желаниям. Но ноющее чувство в груди давит и тянет, не даёт забыться. Оно жестоко — а Питер и запамятовал, почему не хотел взрослеть.       — Я познакомился с Джейн, — не зная зачем, говорит Питер. — Значит, ты теперь мама… В смысле, настоящая. У тебя дети…       — Да, я замужем, и у меня двое чудесных ребятишек, — улыбается Венди.       Замужем… А Питер и не думал об этом. Вся эта жизнь, от которой он осознанно отказался, теперь обрушивалась на него, будто студёный водопад в Русалочьей лагуне. Она холодила, била, метала его неискушённое сердце, как перемалывает бурный поток угодившие в него ветки, камни, куски земли.       — Должно быть, он хороший человек, — поджав губы и отводя глаза, тянет Питер.       — Да. Он сейчас на войне, но, уверена, он скоро вернётся.       Чуждо-дикая мысль, прихоть, чтобы этот незнакомец не вернулся, ужасает Питера. Даже Крюку он не желал ничего подобного, а тут… Но горькая правда уже начинает отравлять его сознание, и запутанный клубок чувств постепенно распутывается.       — Ты выросла... — пресекая наконец свои сомнения, медленно говорит Питер.       И только сейчас Венди понимает, что означают эти слова. Её ласковая улыбка тает, как сияние феи, в которую не верят, и впервые на её место приходит печаль. Тот привкус волшебства детства, которое ныне осталось лишь в её сказках, вновь закрадывается в душу и пробуждает нечто такое, чему не место во взрослой жизни. Мир волшебен, пока мы дети, а потом… Потом мы взрослеем.       — Питер…       Она хотела бы сказать многое, очень многое. Как после возвращения домой долгими ночами ждала его возле раскрытого окна. Как взахлёб рассказывала братьям новые сказки о нём, втайне надеясь, что он тоже прилетит послушать. Как, расцветши в юную девушку, затаённо вздыхала, бросала растревоженный взор на окно и с грустью отворачивалась. Как позволила себе забыть о волшебстве. И как снова вспомнила о нём, влюбившись. Венди хотела бы рассказать об этом... Но слова не находятся. Да и не нужно это. К чему? Поздно ведь…       Да, он тоже знает, что поздно! Что уже не нужно, бесполезно и бессмысленно. Да и что он, мальчишка, сможет сказать ей, такой взрослой? Что, наверное, хотел бы, чтобы всё было по-другому? Что, прилетая, надеялся не встретить тут её?.. Что боялся разочароваться, но в итоге получилось ещё хуже? Разочарование — неприятно, но сейчас отчего-то… больно. И боль эта, словно холодные щупальца осьминога, достаёт изнутри самое сокровенное — вопросы, которые сам себе не хотел задавать. И ответы, дать которые не решался.       Что значит для него, Питера, Венди? Та юная, которой он столь легкомысленно позволил уйти, и эта взрослая, встретить которую оказалось столь тяжело. Кто она для него? И почему отпустил её тогда, когда мог этого не делать? Потому что не знал? Не хотел? Не был серьёзен? Серьёзность — она лишь обуза для того, кто привык считать жизнь за шутку! Время, решения, ответственность — мимолётные преграды, что Питер сражал играючи. И Венди… Почему то, что прежде казалось детской шалостью, сейчас вдруг стало настолько важным? Или оно было таковым всегда, просто Питер хотел жить легко? Одни вопросы, с которыми Питер не знает что делать.       Но не они, не они жгут его изнутри — но грустное спокойствие Венди. И по-детски наивное, незнакомое и такое живое нечто, аж до слёз пугающее желание, чтобы всё было не так, чтобы время повернулось вспять или, наоборот, неслось вперёд во весь опор, чтобы мир остановился, реальность разрушилась, и между ними, быть может, могло бы что-то… И не важны ни прошедшие года, ни её семья, ни его «сказочность», ни законы мироздания! Просто… возможно… он хотел бы…       Но это уже не важно, потому что неосуществимо. Реальность — та самая реальность, которая превращает детей во взрослых, — непоколебима. А он — эгоист. Всегда им был.       Но сейчас отчего-то не получилось. Её бархатные голубые глаза, нежно струящаяся у виска русая прядь, опущенные плечи и тёплый халат — она такая мягкая, что Питер, даже пожелай вылить всё, что всколыхнуло душу, не осмелился бы сделать этого.       Дрожащее красноречием молчание затягивается, и Динь-Динь разбивает его своим колокольчиком. Венди вздрагивает, когда золотой огонёк садится в ладонь.       — Привет, Динь-Динь, — ласковая улыбка и сияющая пыльца озаряют лицо Венди. Или, быть может, её лицо всегда лучилось изнутри? Просто он, Питер, этого не замечал…       И фея радостно кивает, будто подтверждая, что перед ней и правда былая соперница и добрая подруга. А Питер… Он наконец соглашается: перед ним действительно она, Венди. И это по-настоящему. Какая бы жестокая правда ни была, её уже не изменишь. Что бы ни рвало его сердце на части, от этого не избавишься. Тяжёлая ноша для мальчишки, но ему придётся её вынести. В одиночку, раз так нужно. И потому, впервые чувствуя себя настоящим мужчиной, Питер натягивает улыбку: яркую и светлую, ведь кто поверит маске, если на неё ляжет тень?       Звучит колокольчик Динь-Динь, Венди смеётся и шляпа Питера взмывает вверх, пока он сам изгибается в глубоком озорном поклоне. Всего лишь доли секунды, но их хватит, чтобы справиться с самим собой.       — Мадам, — улыбается он.       Пусть он и мальчишка, но играть в этикет он умеет. И ответный реверанс Венди подтверждает, что ложь осталась нераспознанной. Однако игры — играми, а совладать с живым сердцем не так-то просто — и пальцы, взволнованно мнущие перо на шляпе, да неуверенная улыбка последними отголосками говорят вместо души Питера.       — Удачи, Венди.       — Удачи, Питер!       И он улетает. Стремительно и не оборачиваясь. А потом, стоя на трубе соседней крыши, жадно наблюдает за тем, как возле дома Венди останавливается военная машина, как оттуда выходит мужчина и как вся семья с возгласами счастья выбегает к нему.       Питер снова улыбается. В который уже раз за вечер? Ну, вот и всё. Точка поставлена. И пусть она больнее дырки от пули капитана Крюка, она всё же не смертельна. И пусть сейчас кажется иначе, в детстве все невзгоды переносятся легче. А он разве не ребёнок?       — Летим домой, Динь.       И Питер, срываясь в полёте, улыбается в последний раз. Улыбается так ярко, что звезда, «от которой направо и до самого утра», завидует ему. Он лучится улыбкой, и чем она ярче, тем сильнее её слепящий свет скрывает душу. Да, так глубоко никому не заглянуть. Туда не проникнет никто, потому что терзать кровоточащую рану Питер по-детски не хочет. Хотя детство милосердно, и тяготы оно берёт на себя. Вот только… Питер уже не ребёнок. Сегодня он это понял. И боль в груди — совсем взрослая — не даст ему забыть.