сахарное безумие на языке

Влюблённость Рылеева так навязчива и чрезмерна, что заполнила комнату целиком и чуть-чуть выглянула за двери, осела приторно-липкой пеленой. Сергей чувствовал эту сладость на языке, от нее подташнивало, но хотелось еще, он цедил ее, как крепкий ликер из фужера. Простой диалог о программе Северного общества уже не впервые перерос в флирт, словно чиркнула спичка о край коробка — поэт о натянутые нервы офицера. Напряжение между ними и опасное соприкосновение характеров граничило с романом и скоро совсем перестало от него отличаться. Трубецкой держал Кондратия на своих коленях, обнимая покровительственно и властно — чуть поэт вздумает выпутаться, и сильные руки сомкнутся тяжелыми кандалами, — прикосновения его ловко варьировались от принудительных до еле ощутимых, недостаточных. Лирик вился, струился в руках журчащим ручейком, представлял собой живой бунтующий поток, а вовсе не мужчину. Сергей будто касался самой поэзии, бестелесного трепета. Он покрывал поцелуями-ожогами снежную кожу, встречал жаркие вздохи насмешливо и снисходительно, расстегивал пуговицы мучительно медленно. Ему нравилось видеть отроческое нетерпение в, казалось бы, зрелом дворянине, заставлять его медовый голос звучать дрожащей капелью. — Что же вы, Кондратий Федорович, совсем в руках себя не держите, куда же манеры ваши запропастились, не пристало же, — не удержался от точного выпада Сергей, наконец сбрасывая с плеч литератора рубаху и шепча куда-то в ключицы. Словно художник перед чистым холстом, он жаждал заполнить каждое белое пятно следами своих поцелуев, укусов, всем собой, толком не понимая, отчего же так важно сохранить хоть недолгую память об их заранее обреченной близости. — Но, мой благородный князь, разве сами вы столь же хладнокровны, сколь всегда? Уж поверьте мне, я вас вижу куда глубже, чем можно увидеть, лишь глядя на лицо, — с жеманной ужимкой прощебетал поэт и в следующую минуту заставил уже Трубецкого судорожно ловить воздух губами. Кондратий подстрекал, несносно ерзал на чужих бедрах, чувственно вжимался в разгоряченное тело военного, заставлял ответно терять самообладание обычно бесстрастного Сергея. Приторный запах благовоний, тающего воска, терпкие нотки вина в душной комнате и этот сладострастный, кучерявый, совершенно безумный мужчина — в равной степени раздражали и возбуждали. Тонкие пальцы лирика, выводящие по ночам строчку за строчкой дерзких и сумасбродных стихов, ныне не слушались, дрожали, силясь сорвать с офицера кальсоны. Это зрелище до довольной усмешки трогало Трубецкого, он бы и не подумал помогать, если бы собственное тело не изнывало до головокружения. Рылеев оказался еще податливее, чем Сергей мог себе представить. И на удивление все его капризы, тихий скулеж, пламенные просьбы были почти лишены пошлости, Кондратий искренне отдавался: «протяни руку — возьми, забери себе, не отдавай другим, останься рядом хотя бы на жизнь». Доверчивый, вдохновенный, взбаламученный, увидевший какой-то непонятный свет в человеке, который этого совсем не стоил. Дурной, пропащий, тысячу раз безумный. Желанный. Трубецкой увлек его в новый страстный поцелуй, выпивая до капли пьянящий яд чужого пыла, а затем избавился от остатков одежды Рылеева, вылизывая взглядом каждый открывшийся изгиб. Зацелованный и изведенный ласками поэт сам положил руки мужчины на низ своего живота, смотря в лицо до непристойного влюбленно. Сергей касаниями спустился ниже, накрыл пульсирующую плоть, несколькими резкими движениями добиваясь всхлипов, наполняя комнату певучим голосом лирика. Тот, как птица, бился в руках, порозовевший, точно захмелевший, удивительно преданный и до одури горячий, на какой-то момент аж всерьез мелькнула мысль забрать. Словно Кондратий давал ему больше, чем просто страсть, или даже больше, чем просто любовь. И Трубецкой буквально утопал в нем, растворялся, неспешно вводя пальцы, шепча что-то почти утешительное. — Не дергайтесь, Кондратий Федорович, я и так осторожен с вами, как с малым ребенком, ну все, тише-тише. — А вы и таким быть можете, — мечтательно, едва не задыхаясь, отвечал поэт, поддразнивая офицера легким оттенком загадочности. Трубецкой крепче сжал чужие запястья, наваливаясь всем телом и прижимая Рылеева к постели, нетерпеливо толкнулся, когда остатки солдатской выдержки поглотило вожделение. Снова последовали поцелуи, долгие, рваные, дикие, в ушах стоял только стук сердца и выразительный голос лирика, которым было не наслушаться. От губ Сергей вел плавную дорожку из влажных прикосновений по груди, животу, припадал к изящным рукам с чуть уловимым запахом чернил. Насыщался им, наслаждался, исследовал, как карту незнакомой доселе местности, проникался, завороженный остервенелостью и чувственностью мужчины. Кондратий цеплялся за него, обвивал всем телом, как виноградная лоза, струился змейкой подле будущего диктатора. Движения становились резче, литератор все между стонами пытался собрать из слов красивую мозаику о любви, но давился, захлебывался, царапал натруженные плечи, пока совсем не обмяк. И Трубецкой за ним следом. — Вы… Ты оставайся, я велю с утра завтрак подать, прочту из нового кое-что. Сергей молча кивнул. Ему вдруг до смешного стало интересно, как бы господин литератор описал это в своих стихах, как бы изобразил их маленькую ослепительно-яркую интрижку? И чем это было для него? Ну вот, пожалуйста, совсем наглотался этой поэзии, черт бы ее побрал. Впрочем, касаться мягких русых кудрей на затылке, глядеть в утомленное, бледное лицо и кожей чувствовать трепет Рылеева, вероятно, того стоило.