A l impossible nul n est tenu

смотреть на него, ловить каждое движение, умирать и воскресать при пересечении глаз, сгорать от каждого прикосновения, видеть его и только его. неповторимый. такой красивый в горячих лучах последнего закатного солнца октября. его личная религия. кивать и поддакивать на реплики о восстании – он уже давно не слушает. хмурится, замечает. провести бы по изгибу нахмуренного лба, взъерошить волосы, прижаться к чуть влажному от духоты лбу. но не сейчас. —..ты слушаешь меня, Миша? или я перед кем тут распинаюсь, соберись, — только когда он трясёт за плечо, дымка воображения рассеивается. Миша трёт брови и упирается локтями в колени, пряча в ладони лицо. — бессонная ночь, прости. Сергей, кажется, верит и продолжает рассказывать об опасениях Юшневского, государь не дремлет, в очередной раз аккуратно вычисляя имена членов тайных обществ. Муравьёв-Апостол то ли в ярости, то ли в истерике, то ли в апатии — Миша его понимает. что-то назревает. страшное и неотвратимое. он боится не дожить до следующего года, смерть скачет перед глазами как девицы в березовой роще, то исчезая, то появляясь вновь. он свыкся с мыслью о собственной гибели давно – он так думал – но чем ближе и вероятнее она, тем значительнее мгновения и движения всего в природе и мучительнее ощущение ускользающего времени. у принесшей дровишек Авдотьи Муравьев-Апостол просит им по чарке водки, и она действительно приносит пузатую мутную бутылку вместе с крошеными огурцами и сухарями — и где только нашла. хрустят сухари да стучит кулак по столу, солнце за окном село, света больше не хватает. Миша встаёт зажечь свечи, кружится голова, и только сейчас он осознаёт всю силу своего опьянения. В глазах Серёжи отражается пламя, а он сам выглядит почти искусителем в неровном свете. Серёжа смотрит тяжело, будто сожрать хочет, хотя что там, честно говоря, жрать, все потроха Мишины давно в его власти. вспоминаются леденящие кровь сказочные упыри, кощеи, кикиморы, святочницы, лешие. беспричинный детский страх сковывает сердце, и он вертит головой, проверяя горницу на наличие опасности. Муравьев-Апостол дожевывает последний сухарь и наливает ещё полчарки себе. — я на печку, — бросает прежде чем подняться. Серёжа встаёт за ним. стоит за спиной, пока Миша избавляется от порток и рубахи, дышит на выступающие позвонки и пускает мурашки маршировать по коже. разворачивает его и прижимает русую голову к плечу, ероша волосы. стоят незнамо сколько времени, но только Миша поднимает взгляд на чужие губы, как от него отворачиваются. остается влезть на печь и уткнуться носом в белёную стену. Серёжа ложится рядом – выбора нет – и через дюжину минут сопит, положив голову на плечо. ещё через дюжину обвивает руками за пояс и утыкается носом в шею. невыносимо. сон больше не идёт. июльское солнце никого не щадит, они наперегонки скачут по полю, вдыхая запахи ржи, полевых цветов, конского пота и счастья. на их спрятанной ото всех полянке вековой громадный дуб закрывает их и лошадей от палящего солнца и жары. вино, привезённое с собой, мягко пьянит, они смеются над фыркающими лошадьми, потом воодушевленно спорят о Пестеле, вернувшемся из Петербурга, о муравьевской конституции и планах восстания южных. Серёжа, с горящими глазами, с взъерошенными кудрящимися волосами, рассуждающий о конституционной монархии в их лучшей державе, в этой своей мятой полураспахнутой крестьянской рубахе, владеет всем миром, ну Мишиным так точно. сердце даёт осечку, и руки сами толкают разнеженного вином и солнцем офицера на спину, Миша уже не отдаёт себе отчета, когда соприкасается грудью и накрывает чужие губы своими. руки шарят по спине и Мишель стонет в приоткрытый рот, цепляясь за темные кудри. ощущение словно у путника, испившего из родника спустя недели постоянной жажды, как глоток чистого воздуха после месяцев в темнице. Серёжа переворачивает их, нависает, целует в нос, смеется, и втягивает в легкий поцелуй. Они целовались под тем дубом до заката, целовались у белёной стены их отдаленной избы, на реке, что текла в паре вёрст от Василькова, на тёплой печи — сотни, сотни раз. они были так счастливы в то лето. бесконечная солнечная сказка, что до сих пор отзывается щемящим чувством в груди. в сентябре к ним приезжал Артамон, из Муравейника. они долго с Серёжей, заперевшись, говорили в избушке, а потом и вовсе исчезли на пару недель, не сказав ни слова. вернулся Муравьев-Апостол хмурый, даже злой, гонял свой отряд, как никогда, оцарапал своего оппонента по фехтованию, на все замечания отвечал резко, и причины такого поведения открылись Мише быстрее, чем он того желал. Сергей ввалился в накуренную избу, громко отстукал чавкающую землю с сапог и вихрем подлетел к Мише. таким Миша его никогда не видел. гнев исказил ровные черты, в болотных глазах плескалась новая ненависть. схватил за подбородок и влепил затрещину, как дворовой девке, приблизил своё лицо и сказал: — ничего нет, никогда не будет и быть не может. оставь себе интересы повесы.. — договорить он уже не успел, в челюсть прилетел удар, как только младший офицер стряхнул оторопь. — за кого вы меня считаете, господин офицер? объяснитесь! — густая злоба заклубилась в груди, он вспыхнул как сухой колосок, и его уже было не остановить. — ваше представление о моей персоне оскорбительно, глупо и безосновательно. Миша одним рывком притянул его к себе за грудки, и прорычал на ухо: — или все ваши любовные признания тоже никогда не существовали, не могли существовать, и все что мы имели было гнусной ложью? — можешь считать так, и.. — он мерзенько улыбнулся. — у нас никогда ничего не имелось. то было лишь временное помешательство, буйство гормонов и прочие кратковременные недуги. — и должен уведомить тебя о своей скорой женитьбе, но ты не приглашён, сам понимаешь, во избежание этаких бессмысленных истерик твоих потревоженных чувств. все в душе рухнуло в пустоту, горячая обида и непонимание овладели им, и он на секунду рванулся в его сторону. но вместо этого набросил мундир, вступил в сапоги и хлопнул входной дверью. напиться казалось самым верным вариантом. рассуждать о случившемся не хотелось, хотелось разреветься громко как маленькая девчонка и уткнуться лицом в материнскую грудь, ища утешения, но этого он себе позволить не мог. темная ночь помогла забыться на какое-то время. Бестужев-Рюмин стряхнул с себя руку и отвернулся к стене. как же он устал это терпеть, метаться между своими чувствами, путаться как зверёк в капкане, с каждым движением причиняющий себе все больше боли. носить маску прощения, добродетели и наивной юношеской глупости. он все также бешено любил, конечно, чувства никуда не делись, смешались только с ненавистью в гремучую смесь. он зажмурил глаза, про себя напевая материнскую колыбельную. нужно было поспать — назавтра собрание.