Исследуя порок

Воровато оглядев пустынные улочки ремесленного квартала, темными прядями вьющиеся между неуклюжими, приземистыми домами, что благодаря некогда побеленным, но теперь обшарпанным и грязным стенам, казалось, выплывали из ночного мрака, подобно каменным известняковым глыбам выныривающим из темного лона воды, когда блеклый свет фонаря, мерно покачивающегося на носу лодки, падал на их серые тела, слишком бледные в этом свете, заставая врасплох и пробуждая ото сна, Зигфрид, то и дело переходя со спокойного шага на нервный, прерывистый бег, двинулся в сторону торговой площади Флотзама. Под легкой льняной рубахой, которую он накинул на голое, уставшее от доспехов тело, бешено колотилось сердце, словно готовое в любую минуту выпрыгнуть из груди и безвольной сырой рыбой плюхнуться на щебень под ногами, из последних сил трепеща, прежде чем замереть окончательно. Зигфрид чувствовал его стук даже в горле, но, несмотря на страх, продолжал двигаться дальше, игнорируя любые попытки собственного разума уговорить вернуться назад в спальню на втором этаже сторожевой башни и спокойно лечь спать под раздающийся откуда-то снизу веселый гул голосов и громкий, мужской храп. Казалось, город спал, но от любого внимательного взора не могло ускользнуть особое движение, тот самый внутренний таинственный гвалт, исходивший из нутра, словно открывалась на теле города зловонная червоточина. Как монета, которую перевернешь с лицевой стороны на оборотную и вновь видишь выгравированное изображение, только уже совсем другое, так и Флотзам, как только часы били полночь и последние купеческие лавочки закрывали свои ставни, переворачивался представляя загулявшимся допоздна путникам обратную сторону. Открывались два желтых, почти ведьмачьих, глаза окон трактира и борделя, внимательно следя за каждым, кто шатался поблизости, завлекая в свои сети, игриво подмигивая, маня заглянуть в них, чтобы с головой окунуться в их омут, пока тысячи остальных ничтожных глазок домов были закрыты до рассвета. Подворотни наполнялись крупными угрожающими тенями, сурово лежащими на стенах и иногда бросающими ничего не значащие грубые фразы. Потом эти тени сходились в ожесточенных кулачных боях, тогда тишина вокруг наполнялась шумом, стонами, хрустом сломанных костей и звоном оренов. Единственное, что, какой стороной не поверни, оставалось таким же невозмутимым и спокойным, были крепостные стены — стоящие великаны, заключившие в свои объятия эту сверкающую хитрыми желтыми глазами женщину, опустившую черные локоны улиц в холодные воды Понтора. Защищающие ее хрупкое развязное тело от леса. Сегодня Зигфрид вновь стал свидетелем этого преображения. Флотзам и так всегда был для него грязным, но ночью он становился особенно грязным. Призывно раздвинувшим ноги, провонявшим насквозь похотью и насилием. И рыцарь, каждый раз поддаваясь на призыв, крадучись, выбирался из постели, спешил к площади, позволяя запятнать свое чистое тело. В глубине души он знал, что не Флотзам толкнул его в эту пучину греховности, он сам с радостью прыгнул в нее, окунаясь с головой. Пройдя еще пару кварталов, Зигфрид вышел на главную площадь. Из трактира раздавались разгульные звуки пьянки. Внутри кипела жизнь, выхлестываясь наружу в виде выползших подышать свежим воздухом пьяных мужиков, распевающих во все горло похабные песни и, еле перебирая ноги, в обнимку пританцовывающих перед стоящими на балконе, прямо над корчмой, шлюхами. Те хихикали, хлопали в ладоши и звали заглянуть к ним, крутя наливными розовыми бедрами и посылая воздушные поцелуи. С неба на одинокого рыцаря с укором смотрела луна, освещая путь. Она словно хотела, чтобы он был замечен, чтобы испуганная дрожь каждого его движения в бледном, мертвенном свете стала главной уликой преступного грехопадения. Однако для Зигфрида путь давно уже был проторен и стал привычным. Пробравшись к черному входу в трактир, он неуверенно постучал в дверь. Ожидание было мучительно долгим. Несмотря на то, что это был не первый его визит, страх перед разоблачением душил изнутри всякий раз, как он решался на очередную вылазку. Наконец, за дверью послышалось шуршание. Ключ с тихим скрежетом проник в замочную скважину, дважды повернулся и так же легко выскользнул, после чего дверь приоткрылась, пропуская его внутрь. Внутри его ждала Гарвена. Как всегда ярко накрашенная, эффектная, по-матерински крупная. Из-под широкополой шляпы на него зорко смотрели два подведенных черным глаза, глубокий разрез блузы оголял полные смуглые груди. Несмотря на вызывающую отрешенность, свойственную всем шлюхам, от женщины веяло теплом и радушием, смешанным с пониманием. Не хитрым, не шаловливым, а именно таким, которым одаривает мать растерянного ребенка. Как только он вошел, Гарвена закрыла за ним дверь и, перехватив его неуверенный взгляд, махнула рукой в сторону лестницы, как бы давая разрешение. — Давай поднимайся. Чего стесняешься? Он ждет тебя наверху. Смутившись своей собственной нерешительности, Зигфрид начал подниматься. Здесь, в этой обители похоти и дешевого, ни к чему не обязывающего удовольствия, он стал почти постоянным клиентом и все же каждый раз стеснялся, как подросток, впервые открывший для себя взрослый, запретный мир. Точнее, Гарвена считала это стеснением, поэтому любезно предложила пользоваться черным входом и обещала молчать за определенную плату, конечно, но больше просто из-за снисходительного понимания к странному рыцарю. На самом же деле тот стыдливый трепет, который он испытывал, не был стеснением. Это был страх перед тем, что кто-нибудь узнает его тайну, страх от осознания собственной испорченности, которой он слишком легко поддался, страх перед отступничеством. Монашеский обет, данный им перед вступлением в орден, отныне был сломлен. Зигфрид нарушил его, переломил так же просто, как переламывают печатку на конверте адресованного другому письма из болезненного любопытства узнать чей-то секрет. Слабо освещенная лестница упиралась в еще одну массивную дверь. Гарвена, нагнав его на середине пути, отрыла и ее, приглашая следовать дальше. Она была его вечным проводником на изнанку. В глаза ударил свет, все вокруг окрасилось в красный. Изъеденные молью ковры, атласные простыни и палантин, даже свет, мягко струящийся из-под грибных шапочек абажуров, стоящих на комодах, рядом с тарелками, наполненными сверкающими монетами, — все было красным. Точно такого же цвета было его рыцарское облачение, знамя ордена. Так же алел Вечный Огонь, которому он поклонялся. Жалкая ирония, подумал Зигфрид, направляясь, ведомый женщиной, к отведенной ему комнате. — У меня еще полно дел, думаю, дальше ты и сам найдешь дорогу, — Гарвена усмехнулась, игриво вильнула бедрами. — Деньги оставишь на блюдце. Ну, ты и так все знаешь. Сказав это, женщина удалилась, оставив Зигфрида одного. Еще немного помявшись перед входом, он решительно распахнул дверь и шагнул внутрь, загнав все страхи и сомнения на задворки души, где те, скаля зубы, притихли. Комната оказалась пуста. Наполненная ароматом благовоний, дым от которых тонкими струйками поднимался к потолку, извиваясь рекой, а вверху рассеиваясь, словно впадая в широкий океан воздуха, она вся утопала в мутной красноватой дымке. Дурман окутывал сознание. В середине стояла широкая кровать, аккуратно застеленная бежевым бельем, так что во всем этом алом хороводе ее тело было единственное обнажено. На нескольких прижавшихся к стенам столиках горели свечи, отбрасывая оранжевые блики, приветливо подрагивали. Зигфрид прошел вглубь комнаты и сел на кровать. Та податливо прогнулась под ним. У него горели щеки, пылали, как маки, усеявшие поле, хотя в комнате не было жарко. Из открытого окна пробиралась прохлада, она ласкала ноги, стелясь по полу, а луна даже тут не оставляла в покое, заглядывала, осуждающе наблюдала. Стыд вдруг опять нахлынул на него нестерпимым потоком, вырвавшись из заточения. Зигфрид спрятал лицо в ладонях, тяжело задышал. Грязный, какой же он грязный. Похотливый, оскверненный, поддавшийся этой неправильной любви, сжигающей изнутри страсти, преследовавшей его на протяжении вот уже нескольких месяцев. Злые слезы выступили на глаза. Они скапливались в уголках, и каждая новая выталкивала предыдущую, заставляя скатываться по горевшей румянцем щеке. Прикосновение чужой руки обожгло плечо, заставило вспомнить, зачем он сюда пришел. Тонкие, мозолистые от частого контакта с тетивой пальцы, властно обвив запястья, отвели руки от лица, схватили за подбородок. Зигфрид безвольно повиновался, поднял голову и посмотрел в желанные глаза. Перед ним стоял эльф. Высокий, поджарый, он не был похож на шлюху. Нет, он и не был шлюхой. Настоящий воин, суровый, безжалостный скоя'таэль, таким он был в глазах Зигфрида. Тонкие суровые черты лица, орлиный нос с узкими изящными ноздрями, острые внимательные глаза, зелень которых, смешиваясь с приторной краснотой комнаты, превращалась в черный омут, в глубине которого, несмотря на напускную суровость и фальшивое презрение, Зигфрид вдруг отчетливо разглядел блеск затаившейся на самом дне печали. Тягучего, илистого отчаяния, что лишь на миг показалось, преданное светом свечи, который и позволил разгадать этот блеск. Черные волосы с вплетенной в них косой падали на плечи, обрамляли массивную шею, почти женственную нежность которой придавала украшавшая кожу россыпь выведенных чьей-то умелой рукой листьев. Одет он был также, как и любой другой эльф. Из-под стеганной зеленой жилетки тянулись перетянутые в предплечьях витиеватой дорожкой вен руки. Тени явственно обозначали разрезанную мускулами гладкость плеч. Зигфрид не знал его имени: когда он впервые пришел сюда, поддавшись отчаянному, губительному порыву, эльф сказал, что для него будет кем угодно. И он был. Сумел создать прекрасную иллюзию, захватившую в плен и сводившую с ума. Жаль, что иллюзия эта была кратковременна и существовала только тогда, когда Зигфрид закрывал глаза, но, несмотря на это, оставалась разрушительной, выскабливала изнутри, оставляя лишь пустоту да испещренную нарывами оболочку, которые уже не в силах был прижечь никакой Вечный Огонь. Для него эльф становился Иорветом. Атаманом шайки белок, лесным бандитом, терроризировавшим несчастный, упивающийся своим горем Флотзам. Образ которого никак не желал выходить из головы молодого рыцаря с самой первой их встречи. Она произошла во время очередной стычки ордена и скоя'таэлей во флотзамском лесу. Тогда переговоры зашли в тупик, во многом благодаря безудержному стремлению Великого Магистра избавиться от белок раз и навсегда, и как следствие этому оскорбительный обмен репликами и провокации вместо сдержанной беседы, главной целью которой стала бы попытка урегулировать хотя бы на время конфликт. На протяжении всех этих, приправленных философией пререканий Зигфрид молча стоял позади Великого Магистра и наблюдал за предводителем скоя'таэлей, чувствуя странную, ничем необоснованную симпатию. В отличие от главы Ордена, который, казалось, готов лопнуть от переполнявшей его ненависти, как перезревшая ягода, Иорвет был невозмутим, ядовито насмешлив и холоден. В какой-то момент эльф поймал взгляд рыцаря; единственный, открытый взору глаз сверкнул, словно, разглядел мысли, недостойные правой руки Великого Магистра, но пришедшие по нраву скоя'таэлю, и которых сам Зигфрид устыдился. В душе рыцаря уже тогда царила наивная неуверенность, что свойственна детям, вдруг открывшим для себя, что то, во что они верили многие годы, сложнее и многограннее, чем кажется на первый взгляд. Зигфрид видел форму своей веры, но не мог добраться до содержания, до самой ее сути, которая теперь вдруг предстала перед ним туманной дымкой. Он спрашивал себя: чего они смогут добиться, убивая белок, и чего смогут добиться белки, убивая их? Не легче ли смириться с существованием друг друга и прекратить бессмысленную войну. Зигфрид знал: войны ведутся за новые богатые земли, за власть, порожденные человеческой и не только жадностью, но за что велась эта война? За что сейчас Великий Магистр побуждал их достать мечи из ножен? На этот вопрос даже вера, у которой казалось на любые вопросы имелись ответы, ответ не давала, предпочитая упрямое игнорирование. Так он вышел на перепутье. Видимо, общение с Геральтом плохо на него влияло. Чужой для всех, ведьмак тоже всегда с трудом прибивался к одному из берегов. Но он хотя бы, в отличие от Зигфрида, не давал никаких клятв и обетов. Как и следовало ожидать, попытка переговоров провалилась. Последовало обнажение мечей, поднятие луков, полнейшая сумятица и неразбериха, завязавшиеся в огромный узел, лязгающий и стонущий. Державшихся в отдалении скоя'таэльских лучников просто сметали после пары выпущенных стрел; Иорвет, несмотря на торчащий из-за спины лук, взялся за меч. Как они друг с другом схлестнулись, Зигфрид сам не понял. Осознание происходящего произошло только в тот момент, когда раздался лязг и скрежет скрещенных клинков. Металл скользил по металлу, отражался в черном пятне зрачков. Крепко стиснутые зубы, заигравшие на скулах желваки. Вся мощь и ловкость тела эльфа сосредоточилась в рукояти. Восхищение, яркая вспышка восхищения, ослепившая рыцаря, — вот, что это было. Не сумев отогнать ее, Зигфрид потерял связь с Иорветом как с врагом и, растерявшийся, на какую-то жалкую долю секунды утратил бдительность, что позволило эльфу, извернувшись, — когда лезвие меча потеряло опору, Зигфрид по инерции качнулся вперед — всадить рыцарю клинок в правый бок. На мгновение мир вокруг остановился. В животе скопившаяся в липкий теплый сгусток боль медленно стекала к онемевшим ногам. Плоть разошлась так же легко, как шов тряпичной куклы. Меч ровно вошел почти по самую рукоять, так что Зигфрид оказался слишком близко к этому отмеченному особой, мужской, воинственной красотой лицу. Пронзившая тело рыцаря усталость заставила его навалиться на эльфа, неосознанно хватаясь за чужое плечо в поисках поддержки. Словно забыв про бой и вообразив, что вот-вот раздастся звук лютни, заиграет томная мелодия и два тела, слившись воедино, закружатся в танце, рука Иорвета обхватила его за талию, придерживая попавшую на крючок жертву, и клинок вошел еще глубже. Рыцарь обмяк, и Иорвет оттолкнул его от себя, вытаскивая меч из мягкой плоти. Вся сцена длилась буквально мгновение — быстро, резко — но Зигфриду показалось, что прошло целых несколько минут, прежде чем он, рухнув на землю, остался неподвижно лежать, пока вокруг затихал рокот сражения. Его спасло чудо, оставив в подарок белый ровный шрам на правом боку. Легкая кираса хоть и была пробита насквозь, все же замедлила скорость удара. После этого случая Иорвет уже не покидал мысли рыцаря. Сначала он был уверен, что просто желал реванша, мести победившему его противнику, но со временем понял, что дело тут вовсе не в реванше, это было что-то совсем другое. Взявшееся ниоткуда болезненное желание очередной встречи, ненормальная привязанность к собственной внезапной страсти, избавиться от которой не помогало никакое умерщвление плоти. Доведенный до иступленного отчаяния, Зигфрид метался по постели, пока остальные рыцари безмятежно похрапывали в своих комнатах. Изрезанная рубцами спина пачкала простыни, горела огнем. В одну из таких безумных ночей он и решился на первую постыдную вылазку в местный бордель, где впервые отдался мужчине. И не просто мужчине — эльфу. Сегодня перед ним вновь стоял гордый предводитель скоя'таэлей. Сегодня он был милостив и позволил бедному рыцарю, унизив свою гордость, прийти и вымолить ласку; сегодня он хотел наблюдать за грехопадением глупца, готового ради него променять все, что только составляло его жизнь, на одну, едва заметную тень любви в глазах врага. Как жалок. Как жалок, должно быть, был он в глазах Иорвета. Зигфрид знал, что он всегда, с самого детства, был испорчен. Еще в чреве матери, когда она только и делала, что вальяжно расхаживала по лабиринту коридоров и комнат, предвкушая скорейшее рождение долгожданного ребенка, в нем, младенце, что зрел внутри нее, пробился черный жилистый росток. Ничто не могло его выполоть, поэтому со временем росток все рос и рос; на конце его набухал такой же черный, сочащийся ядом бутон, что в один прекрасный момент вырвался стигматой еретика и ловко, незаметно для всех мимикрировал в горящий алый бутон розы, украшающий грудь. Только внутренней испорченностью, которая даже от него всегда была скрыта, Зигфрид мог объяснить, почему он, никогда не владевший женщиной, возжелал мужчину, да так, что готов был растоптать собственную честь. Надругаться над своим греховным телом и, словно брошенное знамя, отдать его эльфу. В полумраке комнаты Зигфрид почти видел его суровое лицо. Прямой тонкий нос, плотно сжатые губы, четко очерченная острота ушей, волевой подбородок, шрам, рассекающий щеку и придававший выражению лица вечный оттенок брезгливости, презрительной насмешки. Сильные руки стянули рубашку; грубая ткань неприятно царапала кожу, зажившие, побелевшие шрамы на спине. Толкнули на кровать. Тяжелое тело навалилось сверху, вдавливая в кровать, которая прогибалась под тяжестью распаленных, соприкасающихся тел и жалобно скрипела. Запечатленный на шее поцелуй-укус сорвал с губ протяжный горловой стон удовольствия. Все, что сейчас чувствовал Зигфрид, было закипающее внутри греховное желание. Снова и снова он погружался в этот котел порочной страсти и, как чародейка, привязанная к столбу, ждет скорейшего огня, избавившего бы ее от унижения и мучительного ожидания гибели, так и он ждал скорейшего утоления жажды быть взятым, чтобы избавиться от угрызений совести и невыносимого вожделения. Мог ли он после этого называть себя мужчиной, сравнивать с другими рыцарями ордена или стражниками, которые сидели рядом и воевали рядом? Нет, Зигфрид не был таким же, сотканный черными нитями порока. Остальные мужчины трахали шлюх в борделях, ласкали упругие девичьи бедра, оценивали заманчиво лоснящиеся потом, округлые груди, виднеющиеся сквозь ворот блуз, выпирающие горошины чувственных сосков; он же всему этому предпочитал крепкое мужское тело, заставляющее подчиняться его власти, приправленной презрением и ненавистью. Внизу живота зародилось приятное тепло, когда прикосновения чужих пальцев опустилось ниже плеч, скользнуло по влажной груди к напряженному животу, и нашло наконец заветную метку, тот самый первый дар — шрам, навсегда выгравированный на коже. Обогнув покатые плечи, черные пряди теперь в беспорядке свисали, скрывая уши, щекотали кожу Зигфрида, некоторые прилипли к вискам. Молчание, все это время сохранявшееся между ними, было нарушено лихорадочным шепотом, переходящим то на Старшую речь, то опять на всеобщий язык. — Я ждал тебя, как же я ждал тебя, — двигались влажные от поцелуев, обескровленные губы, выдыхая понятные ему слова. Шитый белыми нитками образ разошелся по швам. Треснул, и тонкая черная полоса начала стремительно расползаться, шириться, рискуя уничтожить его окончательно. Зигфрид знал, что Иорвет не мог его ждать, особенно так трепетно, нет, он мог лишь принимать просящего, что робко, жалко пришел к нему, будто прося милостыню. Точно так же совестно пнуть увязавшегося за тобой уродливого пса, вдруг почуявшего дух хозяина, скулящего и трущегося о ноги. Как бы Зигфрид не был грязен и ничтожно порочен, он все же был реалистом и понимал, что говорить о любви нет никакого смысла. Между ним и предводителем белок не могло быть столь чистого и светлого чувства. Между ними не могло быть ничего, кроме ненависти и вражды, порожденных многими годами неразрешимых разногласий эльфов и людей. А здесь, именно сегодня ночью, столько ласки, столько любовного обожания, столько изголодавшейся тоски, которыми наполнены только часы кратких встреч любовников, разлученных войной или запретностью их связи. Лживость всего происходящего, напускного образа, которым он позволил себя обмануть, эти противоестественные, наполненные нежностью поцелуи, прикосновения, слова, пропитанные всеми теми чувствами, которых он так стыдился, которых боялся и в то же время так жаждал получить от объекта своей страсти, далекого и недоступного, — все это в одночасье стало ему противно. Отвращение захватило его, вернуло в реальность. Зигфриду казалось, что ему залепили пощечину, как какому-то распутному приставале в трактире, тем самым остудив пыл. — Нет, стой, прекрати, — запротестовал он, отталкивая от себя эльфа. Удивленный столь внезапным протестом, тот растерянно отстранился, сел на кровати. В насыщенном красном свете нагота эльфа, хранящая тень в каждом изгибе, лишь подчеркивала свойственную его расе статность, мужскую крепость, сопряженную с изяществом. Этим телом воина можно было без конца любоваться, но теперь для Зигфрида оно являло лишь воплощение его собственной нелепой попытки придать ему несвойственные черты, черты чуждые, принадлежащие другому. Он сам стал себе противен. Представляя Иорвета, чей образ разбередил в нем потаенное тяготение к запретной любви, скорее всего свойственное ему от рождения, но сдерживаемое незнанием и поглощенностью верой, Зигфрид словно оправдывал себя, обелял, делал нормальным. Ведь он готов был спать не с любым мужчиной, что предложил, поманив бы пальцем, а отдавался одному лишь Иорвету, пусть и иллюзорному. Конечно же, это было не так. Рано или поздно какой-нибудь другой мужчина открыл бы для Зигфрида глаза на собственную странность, просто Иорвету посчастливилось стать первым, кто пробудил в преданном одному лишь ордену рыцаре желание поделиться преданностью с кем-то другим, облечь ее в одну из форм любви. Хотя Зигфрид и отказывался это признавать, но, может быть, то, что он испытывал к Иорвету, все же было чем-то сродни подростковой влюбленности, которую ему так и не удалось познать, облачившись в монашеские доспехи. А этот эльф, сидящий на краю кровати и с непониманием взирающий на него в надежде получить объяснения, разве он в чем-нибудь был виноват? Нет, абсолютно нет. Он лишь пытался ему помочь, делал то, что от него требовалось, а Зигфрид даже не знал его имени. — Как тебя зовут? — он не смотрел на эльфа, предпочитая ему гладко натянутый на остов кровати полог, однако от него не ускользнул странный взгляд, адресованный ему. — Иорвет, — так просто прозвучало чужое имя из его уст. — Нет, я имею ввиду твое настоящее имя. Вот тут уж он замялся, не угадывая, что происходит. — Я Кирдан. Мысленно Зигфрид повторил имя, медленно смакуя его звучание. Наконец-то, он позволил иллюзии окончательно развеяться. Имя облекало все существо эльфа в отдельную, обособленную личность, которая теперь в голове Зигфрида не могла полностью слиться с Иорветом. Он поднялся, так же точно сел на постели. Полностью обнаженные они какое-то время молча сидели друг напротив друга, не зная, что сказать. По крайней мере так думал Зигфрид: по лицу эльфа трудно было понять, мучило ли его что-либо в этот момент, чем он хотел бы поделиться — оно оставалось отстраненным и невозмутимым, хотя рыцарю показалось, что он вновь заметил блеснувшую в темных глазах печаль, обиду, или это был всего лишь отсвет пламени свечи, все еще весело горевшей на прикроватном столике, и Зигфрид обманулся. Сам он пытался разобраться с собственными ощущениями. Что он чувствовал сейчас, когда раскрыл собственную ложь, когда понял, что Иорвет, о котором он грезил вот уже несколько месяцев, так и останется вне досягаемости, как бы он не изощрялся. Словно прочитав его мысли, интуитивно или применяя эльфскую проницательность, Кирдан осторожно, почти робко, пододвинулся к растерянному рыцарю, взял его лицо в руки властным жестом, заставляя встретиться с ним взглядом. — Тот, кого ты мечтаешь видеть на моем месте, всегда будет недосягаем. Ты же понимаешь? — Конечно, Зигфрид понимал. Может, он и был в какой-то мере глуп, но некоторые вещи просто были очевидны. Эльф продолжал. — Но у тебя есть я, и ты мне нужен, понимаешь? Может быть, я и не Иорвет, но я уже давно в тебя влюблен. Как мне опостылело называться его именем, постоянно знать, что не ко мне обращены эти взгляды, стоны, касания, а к нему, что я лишь выполняю роль пустого холста, на который наносят образ другого, когда я сам изнываю от любви к творцу. Пожалуйста, дай мне шанс. Хотя бы раз разгляди во мне того, кем я являюсь на самом деле. Каждое слово отдавалось глухой болью в сердце рыцаря, такими искренними они казались. Он снова ощущал, что его грязь пытались оправдать на этот раз любовью. Затихшее было чувство отвращения вернулось, завладевая всем его существом. Зигфрид попытался довольно грубо оттолкнуть эльфа, но тот был сильнее и не позволял отстраниться. Завязалась борьба. Чувственная, животная, возбуждающая. Разгоряченные потные тела сплелись в клубок; каждый пытался подмять другого под себя. Казавшаяся равной, борьба все же была схваткой между жертвой и охотником: один отчаянно пытался удержать в объятиях, другой — хотел высвободиться. Наконец, Зигфрид сдался, позволяя зарыться чужим пальцам в светлые коротко стриженые волосы, схватить, грубо оттянуть, подставляя шею влажным поцелуям, потому что уже не мог или не хотел сопротивляться. Каждый его нерв был напряжен, каждый мускул изнывал в сладостной неге. Член болезненно дернулся, сочась семенем. Тело рыцаря, завтра спрятанное под бордовым доспехом, сейчас выгибалось под натиском нежности; ощущение сопричастности с каким-то языческим таинством забрезжило где-то на краю ускользающего сознания, словно он был частью некого ритуала, плодородного соития, которое все еще практиковали некоторые общины. Хотя Зигфрид не был женщиной, распластавшейся на алтаре, он был уверен, что испытывает те же чувства, и так же, как доведенная до экстаза породительница рискует быть обвиненной в колдовстве, если в их общину нагрянут служители культа, так и он, если хоть одна живая душа узнает о том, что твориться в полумраке бордельной комнаты, закончит свою жизнь на костре или на виселице как содомит и еретик. В такие минуты страх перед разоблачением мало заботил Зигфрида. Он был полностью поглощен процессом совершения греха и совсем не думал о том, какую цену с него взымут за его искупление. Сегодня он окончательно осознал свою ненормальность и свою слабость в борьбе с нею. Кирдан сделал последний толчок и кончил, издав протяжный стон, Зигфрид кончил вместе с ним, чувствуя, как разливается внутри тепло и спадает напряжение. Связь их тел прервалась, и они наконец освободили друг друга из цепкого сплетения. Эльф последний раз поцеловал его веки — Зигфрид понимал, что тот очень хочет его коснуться — лег рядом. Звук его тяжелого дыхания задерживал готовую вновь ворваться в комнату тишину. Жар постепенно отступал. Зигфрид выбрался из постели, натянул рубаху, пока эльф неподвижно продолжал лежать; видно было, как вздымается широкая грудь. — Завтра я с отрядом ухожу в Аэдирн, там назревает крестьянское восстание, но Иорвет, само собой, остается здесь, — произнес он тихо, странно, как будто грустно, улыбнувшись на последних словах. — Ты, наверное, догадываешься, что я тут вроде шпиона, так как Гарвена ведет кое-какие дела со скоя'таэлями, а сведения о гнусных замыслах Лоредо нам никогда не помешают. — Зигфрид ничего об этом не знал и даже подумать не мог, что мадам, заведующая борделем, может быть связана с белками. — Несмотря на это, я должен быть со своим отрядом, и, если он уходит, ухожу и я. Если орден останется во Флотзаме, то мы не сможем больше встречаться. На последнее предложение был сделан явный акцент, и Зигфрид, кажется, разгадавший намерения эльфа, спросил: — Ты же не думаешь, что я уйду с тобой? — Именно это я и хотел предложить. Нахмурив брови, Зигфрид отвернулся от Кирдана и посмотрел в окно, выходившее на гавань, откуда слышался мерный плеск воды, бьющейся о деревянные бревна помостов. Как опрометчиво с их стороны было оставлять его открытым, подумал он. Даже не удосужившись скрыться, луна все также осуждающе смотрела на двух мужчин, разделявших одну постель. Хотя Зигфрид и избавился от ненависти к нелюдям и в некотором роде связал себя с ними, невозможно было даже подумать о том, чтобы стать одним из скоя'таэлей, предать орден и Вечный Огонь. Сама возможность подобного исхода для него была немыслима, ведь таким образом он только бы усугубил ситуацию, допустив непозволительную вольность. С исчезновением из его жизни Кирдана Зигфрид смог бы избавиться от аморальности, вернуть все на круги своя, искупив грехи с помощью плети, молитв и воинской доблести. Да и кому он, человек, среди белок был нужен. И все же его не покидало ощущение, что брошенные эльфом слова о том, что Иорвет остается во флотзамском лесу, сыграли решающую роль в определении его намерений, и Зигфрид боялся этого ощущения. — Нет, я не могу. Я должен следовать за орденом, это мое призвание и моя судьба, — со свойственным ему пафосом изрек рыцарь. — Может быть, это и к лучшему, что сегодня мы видимся в последний раз. В конце концов, нужно бороться со своими пороками, а не потворствовать им. — Положив горсть оренов на блюдце, Зигфрид в последний раз посмотрел на эльфа, застывшего, подобно высеченному из мрамора божеству. У эльфов же, наверняка, были свои божества. — Va faill, Зигфрид, — выдохнул эльф, и не нужно было знать Старшую речь, чтобы понять значение этих слов. — Va faill, — повторил он и вышел, закрыв за собой дверь.