Дворец из песка

Сегодня Ши Цинсюань впервые не вздрогнул, когда Хэ Сюань коснулся его плеча. Наоборот – положил свою ладонь поверх его ладони и лёг на неё щекой. Когда-то, целую жизнь назад, Ши Цинсюань тянул к нему руки по любому поводу и без повода: Мин-сюн, у тебя заколка съехала! Мин-сюн, как может ворот так криво лежать! Мин-сюн, смотри – лепесток! А если Ши Цинсюань был ещё и пьян, то его пальцы при этом задевали шею, уши, запястья, и Хэ Сюань стоял как вкопанный и проклинал человеческую чувствительность тела-двойника и то, с какой лёгкостью Ши Цинсюань вечно переходил чужие границы. – Хэ-сюн, опять у тебя рука слишком тёплая, – рассмеялся он. Бледная тень прежнего звонкого смеха Повелителя Ветра: тихий, обрывающийся на вопросительной ноте, будто Ши Цинсюань спрашивал себя, есть ли у него право смеяться. Что-то мёртвое и сотни лет как не бившееся взаправду сжалось под рёбрами, мешая дышать – но Хэ Сюаню дышать не нужно. Раньше Хэ Сюань почти не следил за тем, холодная кожа у его двойников или нет, тогда главное было – не казаться на ощупь совсем уж трупом, поэтому теперь угадывать сложнее. Ему кажется, что Ши Цинсюань боится холода, хоть и не признаётся, он больше вообще ни в чём не признаётся. Самому приходится читать по вдруг застывшей улыбке, по сжавшимся до побелевших костяшек рукам, по взгляду, на мгновение ставшему пустым. Ему кажется, что Ши Цинсюань боится холода, поэтому он держит руки горячими – на всякий случай. – Я… Тебе не нравится? – Хэ Сюань никогда не был хорош в речах, не считая привычных услужливых масок двойников на Средних небесах, но с Ши Цинсюанем каждое слово и вовсе натыкается на незримую преграду, на страх задеть, обрушить то немногое, что у них есть. Хэ Сюань – волна, а Ши Цинсюань – дворец из песка, вставший слишком близко к кромке воды. – Что ты, Хэ-сюн, – он не видел лица Ши Цинсюаня, но слышал в голосе улыбку. А потом и вовсе обмер весь, потому что Ши Цинсюань сказал вдруг: – Обними меня. Как обнять? Ши Цинсюань пугается, когда к нему приближаются со спины, но стоит ли обнимать его спереди? Иногда он не хочет видеть лицо Хэ Сюаня, отводит взгляд, вот и сейчас сидит, отвернувшись… Будь это раньше, ту самую жизнь назад, Хэ Сюань просто фыркнул бы в ответ на такую просьбу – а Ши Цинсюань, протянув наигранно-обиженное «Ты такой бессердечный, Мин-сюююн», заключил бы его в крепкие объятия… или заключила бы, тогда пришлось бы упорно гнать из головы навязчивую мысль о том, что к нему беззастенчиво прижалась пара мягких грудей. Того Ши Цинсюаня, которого Хэ Сюань не ценил и отрицал так отчаянно, больше не вернуть. Он сгорел в огне, предназначенном совершенно не для него, и на пожарище остался другой – тонкий, хрупкий, надтреснутый. Нет, всё тот же, на самом деле – сильный и несгибаемый, и его жажда быть полезным людям в том огне не исчезла. Когда он среди людей, когда вместо сотен благословений без тени жадности тратит собственные смертные силы, и на лице его та же улыбка, что и прежде… на него больно смотреть. Ши Цинсюань ослепляет. Хэ Сюань осторожно положил обе руки на его плечи, потом обвил одну вокруг груди, стараясь не задеть шею. Он слишком хорошо знает, каково это – у самого есть тысяча безобидных, казалось бы, мелочей, которые вызывают к жизни воспоминания острее, чем ножи. Вот только ту тысячу мелочей, что ранят Ши Цинсюаня, Хэ Сюань сам же ему и подарил. Напряжённый стан Ши Цинсюаня – теперь такой же тощий и жилистый, как у Хэ Сюаня, с него давно сошли округлая мягкость и здоровая сила привольной жизни небожителя – постепенно расслабился в его руках. Он откинул голову на плечо Хэ Сюаня, смотря в небо или закрыв глаза – Хэ Сюань не смел обратить на него взгляд, – и его дыхание шевелило прядь чёлки. В это хрупкое мгновение Хэ Сюаню было хорошо, он почти даже верил, что Ши Цинсюаню тоже хорошо, что он не наказывает себя, продолжая встречаться с ним на окраине столицы – переброситься несколькими фразами или, чаще, помолчать. Как наказывает себя, не желая лечить неправильно сросшиеся кости. Как наказывал себя вначале, когда впервые попросил его выйти из тени переулка: Хэ Сюань помнил ужас в глазах и дрожь в ногах, точно рвавшихся обратиться в бегство. – Благодарю, молодой господин Хэ, – не своим, чужим каким-то голосом отчеканил тогда Ши Цинсюань, не отводя взгляда. Лежавшие тут же, в переулке, тела богатеньких молодчиков, вздумавших поглумиться над калекой, благодарности не стоили, но Хэ Сюань кивнул. Лицо Ши Цинсюаня исказила отчаянная улыбка. – Пойдёмте со мной в чайную! Она, конечно, не похожа на те, что… – тут он будто поперхнулся и нервно сглотнул, – но хозяин всегда добр к нам, бедным странникам, и у него можно разжиться объедками! Не сейчас, разумеется, сейчас я намерен воспользоваться Вашей щедростью, молодой господин Хэ! Развернуться и уйти, как он сперва собирался, уже нельзя было, поэтому они направились в чайную – Ши Цинсюань хромал быстро и бодро, Хэ Сюаню почти не пришлось подстраиваться под его шаг. Ши Цинсюань продолжал частить и по пути, и в уютном небогатом зале за чашкой посредственного чая, вдыхая его аромат так жадно, будто он был райским. Хэ Сюань больше не пропускал его болтовню мимо ушей, напротив, ловил каждое слово, и всё больше убеждался, что Ши Цинсюаню хотелось быть где угодно, но не здесь. Не с ним. Он знал, что правильным было бы уйти, не попадаться на глаза, но он обещал себе когда-то забыть про Ши Цинсюаня и никогда его больше не видеть, и надолго этого обещания не хватило. Поэтому он возвращался – снова и снова, теперь уже открыто, не исподтишка, и Ши Цинсюань вздрагивал, и сминал в кулаках ткань своих оборванных одежд, и смеялся натянуто и высоко, и говорил о чём угодно, только не о важном. Хэ Сюань понимал, что его не хотят видеть – точнее, хотят, но не так, как бывает с друзьями и хорошими знакомыми, на что ему вообще тут надеяться и зачем, – но Ши Цинсюань не утратил своей способности пробраться под кожу, в голову, во все мысли, и крепко там обосноваться. Даже когда Хэ Сюань думал, что вытравил из себя всё, что мог, но не имел права к нему чувствовать. Ши Цинсюань растапливал его медленно, но верно, и сейчас Хэ Сюань уже точно не смог бы поднять на него голос, велев разбираться со всем самому, или руку, передавая духовные силы. Так, как передавал силы своему божеству нахальный позёр Собиратель Цветов, он бы тоже не смог. Поэтому Хэ Сюань держал Ши Цинсюаня в объятиях неловко и бережно, как фарфорового, и смел надеяться на то, что Ши Цинсюаню в этих объятиях не плохо – смел надеяться, что морская пена может быть ласковой, и волна не разрушит песчаный дворец во второй раз. – Знаешь, я почти не скучаю по тому, что у меня было… тогда. Хэ Сюань насторожился: он ещё не слышал таких прямых слов, Ши Цинсюань их вечно избегал. – По божественным силам, по женскому облику… – «по брату», не сказал Ши Цинсюань. – Это всё не было моим, и зачем тосковать о том, чего не вернуть? Но что-то, – тут он прерывисто вздохнул, – что-то вернуть можно. Я думаю. Ши Цинсюань развернулся к Хэ Сюаню лицом, и в его взгляде Хэ Сюань впервые с того самого дня не увидел ни тени страха. Он мог бы поклясться, что они смотрели друг на друга вечность, только солнце не успело даже сдвинуться с места. А потом Ши Цинсюань выдохнул и прислонился лбом к его лбу, как будто бесконечно устал. – Я… хочу знать тебя, Хэ-сюн. Хочу снова подружиться с тобой – но теперь с настоящим тобой. Внезапное осознание обожгло Хэ Сюаня, прокатилось волной до кончиков пальцев, оставило в голове пустоту. Может ли быть так, что Ши Цинсюань пересиливал себя и свой страх не затем, чтобы наказать себя? Может ли быть, что он искренне хотел с ним сблизиться, даже когда тело и душа хором кричали «беги»? Хэ Сюань не заслужил такого отношения, не заслужил Ши Цинсюаня. И на это признание надо было чем-то ответить – точно не извиниться, потому что извинений ничтожно мало по сравнению с тем, что он сотворил с жизнью Ши Цинсюаня – чего угодно ничтожно мало, и всё же Ши Цинсюань говорит с ним и касается его по доброй воле. Потому что на свете нет и никогда не было ни человека, ни бога, ни демона лучше и светлее, чем Ши Цинсюань. И Хэ Сюань сказал единственное, что можно было облечь в слова. Не сказал даже – прошептал дрожащим голосом: – Спасибо.