* * *
Прошло всего пять дней, а по казарме ходят легенды. Майор о них знает — он знает обо всем, что творится в его подразделении. А в его подразделении главная новость — то, что курсант Блум по уши втрескался в своего командира. В майора Мортенсена то есть. Новость главная, потому что с другими новостями у них туго. Поскольку любовь — не то, что ждет Мортенсен от своих курсантов, он распоряжается увеличить Блуму нагрузку на физподготовке и добавить нарядов. Мэгги О’Доннел сочувственно хмыкает, Тарпин ухмыляется, остальные… Мортенсен понятия не имеет, что думают остальные, но может довольно точно предсказать реакцию каждого. Он знает своих людей. Собственно, это во многом помогает ему сохранять личный состав, неся потери ниже расчетных. Почти всегда. Блум бегает, прыгает, проходит полосу препятствий шесть раз за день, загружает посуду в посудомойку и продолжает смотреть на майора как на святой Грааль. Майор удваивает количество тренировок в условиях, приближенных к боевым. Броня, хоть и легкая, шлем, фунтов тридцать оружия. Добавляем жару, песок, солнце в зените, получаем прошедшего первую закалку курсанта без всякой дури в голове. Без всякой дури, слышишь, Блум? Бесполезно, не слышит. Смотрит. Майор Мортенсен никогда не прячется от солнца, но от этого взгляда ему хочется спрятаться. — Возьмите его на вылазку, — говорит он Тарпину. — Но, сэр… — Знаю, что не готов. Возьмите. Прикроете. Но чтобы какая-нибудь тварь пощелкала жвалами у него перед носом. Может, тогда до него дойдет, что здесь не игра. — Так он вроде и не играет, сэр, — говорит Тарпин и замолкает под тяжелым взглядом начальства. — А я говорю — выбить дурь. Тарпин кивает. В результате майор сам не рад, что назначил вылазку. Не подает виду, изучает пришедшие приказы, но думает — о другом. Что отправил еще не оперившегося новичка на серьезное дело, что пошел на поводу у эмоций, что форсировал события вместо того, чтобы с обычной выдержкой провести курсанта от чечако до солдата, способного не умереть в первом же бою. Что ошибся в первый раз за долгое время. Что ждет возвращения группы, надеясь увидеть Блума живым. Он жив. И даже почти цел, хоть и бледен. Смеется. — Охренительная тварь. Как начала жвалами щелкать!.. Я на нее уставился. Тарпин орет «Стреляй!», а я как дурак… Опомнился, когда клешней щеку зацепило. Ну мы их и поджарили! Воняло как от барбекю из дохлых котов. А Тарпин… — Блум. Замолчал, поднялся. Никакого «руки по швам», никакой выучки. О, наконец-то, сообразил. — Позвольте доложить, сэр! — Не нужно, Блум. В медчасть. Куда вы должны были обратиться сразу по прибытию. Возможное заражение крови не шутка, и чем раньше будет получена медицинская помощь… — Я знаю, сэр. Разрешите идти? — Идите. — Перебил командира. Обиделся. Это хорошо. Идеализация кого бы то ни было — прямой путь к утрате верной оценки самого себя. В бою не годится. В бою каждый должен знать, чего стоит. Эксперимент удался, но майор Мортенсен все равно винит себя. За непроизошедшее.* * *
Спустя еще два дня майор непривычно раздражителен. Старается себя контролировать, но они тут одна семья, уже давно, чего только не пережили. Даже майора видят если не насквозь, то достаточно четко, чтобы считывать глубинное недовольство. Не понимают только причину — все ведь в порядке, подразделение боеспособно, на тренировках не ленятся, зачеты не заваливают, в казарме порядок, даже Блум ведет себя прилично. Блум приличен — в том и загвоздка. Все давно должно уже было пройти, обида — перевариться. Не сказал командир доброго слова после операции — так не детский сад, привыкай, никто здесь не похвалит за то, что верно нажал на курок. Да, несправедливо, зато жив останешься, если не будешь ежесекундно пялиться мне в рот и бог весть о чем думать. Принесло же этого влюбчивого сеттера на голову майора Мортенсена. Но теперь, он надеется, прошло. Теперь его кумиром должен стать Тарпин. Здоровенный, в дредах и наколках, антрацитово-черный, сержант создан для поклонения новичков. Господи, пусть Блум переключится на него и даст ходить по территории спокойно. Майор Мортенсен привык чувствовать взгляды, и взгляд Блума все эти дни, как огонек снайперского прицела — давил. Сейчас вроде перестал. Необъяснимое раздражение не проходит. Приказа о выдвижении нет. Врага в пределах досягаемости нет. Блум есть. Когда майору Мортенсену первый раз снится, как он имеет курсанта Блума у дверей казармы, на весу, под приглушенный храп Тарпина, он полночи проводит под прохладным душем. Когда такое случается повторно — кабинет, стол, рассыпанные бумаги, жадное, жесткое совокупление, капли пота на его груди, прилипшие ко лбу волосы, — он выходит на полосу препятствий. Солдаты удивленно переглядываются. — Я тоже намерен выжить в бою, — говорит он с кривой ухмылкой. — За мной! Десять кругов. Десять кругов тоже не помогают. Ночью он берет Блума сзади, сжимая кудри в кулаке, оттягивая голову вбок и вгрызаясь в его шею, как последний вампир. Утром глаза красные и стояк не проходит. Утром обнаруживается, что Блум постригся. Начисто, под корень срезал свою шапку и щеголяет идеальной формы черепом и глазами, которые теперь больше, темнее и смотрят мимо. Он ловит взгляд Мортенсена и улыбается краем губ. Да, это правильная улыбка. Без лишних эмоций. Вот так бы с самого начала, Блум, глядишь, твоему начальнику и не пришлось бы снимать напряжение на огневой полосе. Он останавливает Блума перед отбоем в коридоре. Голова у того еще мокрая после душа, капли стекают вниз. — Все хорошо? — Вам стоило спросить об этом после вылазки. — О его гордость можно разбивать айсберги. — Все хорошо. Я могу идти? Мортенсен остается один. Его гордость идет ко дну «Титаником».* * *
Приказ наконец получен. Их цель — сосредоточение инсектоидов в двухстах милях на север-северо-запад. Их задача — полное уничтожение противника, зачистка гнезд и возвращение назад. Если останется кого возвращать. — Вертолеты будут в пять утра, — говорит перед взводом майор. — Подъем в четыре ноль-ноль. Полная готовность — в четыре пятьдесят пять. Сегодня остаток дня — свободное время. Разойтись. Он бросает взгляд на Блума, ловит ответный — невозмутимый, отворачивается. Все хорошо. Он постарается сберечь как можно больше.* * *
На северо-западе мясорубка. Мясодавилка. Как обычно, что-то пошло не так, но на этот раз «не такое» опасно перевешивает запланированное. Их часть бросают на правое крыло, на сланцевый хребет, из всех дыр которого, как крысы из сыра, лезут и лезут инсектоиды. Никто не знает, из космоса они свалились или в военных лабораториях кто-то доэкспериментировался, но громадные твари, похожие кто на муравья, кто на кузнечика, способные перекусить человека пополам, не переводятся. Их получается сдерживать, но не истребить. Пока ученые корпят над токсином, военные кладут головы и другие части тела под жвала этих чудовищ. Ну, каждый сам выбирал профессию. — Взвод Тарпина — левый фланг, взвод О’Доннел — правый, остальные — за мной! Короткие перебежки, обзор на триста шестьдесят градусов. Благо, шлемы спасают и от запаха: сотни хорошо прожаренных инсектоидов устилают землю вперемешку с человеческими телами — в основном частями. Они не смотрят, что попалось под ноги, сустав кузнечика или голова человечка. Если смотреть — не выживешь. Смотреть надо на живого противника. Вот он. — Рассредоточились! Огонь! Шквал пламени накрывает полдесятка муравьев, резво выбравшихся на поверхность. Они корчатся в огне, как неисправные роботы. Запах шлемы не пропускают, но звук слышен — высокий, на грани возможного, писк. И уши не заткнешь. — Дальше? Мортенсен качает головой. Ему кажется, что они еще не закончили. — Развернуться! Приготовиться! Муравьи появляются у них в тылу. Видно, какое-то отверстие не заплавили. А может, они научились их маскировать? Это плохо, это совсем плохо. — Огонь! Мэгги О’Доннел увлекается, дожигая муравья, и не видит, как другой обходит ее с фланга. Майор ближе всех к ней. Он торопится на помощь. Не успевает. Облитая муравьиной кислотой, Мэгги тает на глазах. Кожа слезает, отваливается мясо, обнажаются белые как скорлупа кости. Ее лицо за прозрачным пластиком шлема не имеет ничего общего с человеческим. Боль съедает его, как кислота тело. Первая разрывная — в ее голову. Вторая — в грудину муравья, уже нависшего над ним. Увернуться от бьющих по воздуху лап, оценить обстановку, вернуться на место… Кузнечик вырастает перед ним как из-под земли. Прежде они так не действовали. Это какая-то новая тактика. Доложить, ставит он мысленную галочку, вскидывая бластер и тут же опуская. Слишком близко, сам поджарится, придется разрывными. Он всаживает в кузнечика всю обойму, прежде чем тот соглашается умереть. Зазубренная клешня бьющегося в агонии насекомого задевает бедро, как пилой прошлась. Майор выдергивает санпакет из-за пояса, туго бинтует ногу, на всякий случай всаживает в предплечье шприц-ампулу с антидотом. Он готов продолжать. Второй кузнечик появляется как тень первого — слишком живая тень. Мортенсен отдалился от своей группы, сейчас он между ней и взводом Тарпина. Как там Блум, мелькает в голове, жив ли? Скорее всего, уже нет, и от этого чертовски больно в груди, он не может не признать. Вторая обойма на исходе, а тварь еще жива. Он перезаряжает автомат и достает нож. И падает, поскользнувшись на чьих-то не к месту раскиданных кишках. Клешня выбивает автомат из рук, и он остается с ножом — как с одним зубом против акулы. Он срубает одну щелкающую клешню, чувствуя, как иссякают силы, а на другую — на другую кто-то набрасывается с бесстрашием и энтузиазмом щенка. — Блум, отставить! — орет Мортенсен в шлемофон. — Убирайся! Убирайся, чтоб я тебя тут больше не видел! Клешня щелкает, и кровь льется из тела человека как вода из дырявой кружки. Появившийся сбоку Тарпин поливает тварь огнем. — Ты опоздал, — говорит майор, с трудом поднимаясь на ноги. Видимо, на жвалах все-таки был яд. Голова кружится.* * *
В госпитале тихо и все время хочется спать. Но медики говорят, лучше ходить. Он ходит. Доходит до палаты Блума, смотрит в окошко на двери. Внутрь пока не пускают — стерильность. Мортенсен терпеливо ждет, когда будет можно. Попавший в его тело яд тоже выводится не быстро. Его зовут Орландо, вспоминает майор с чего-то, глядя внутрь палаты. Красиво. Сам Орландо красивым уже не будет — с точки зрения обывателей. Бок исполосован, нога повреждена — будет прихрамывать. И руку зацепило, и шею. Но шлем помог, спасибо его создателям, голова осталась цела. Когда уже можно, он почему-то волнуется. Заходит, садится, берет за руку — левую, худую до невозможности. Прижимает к щеке тыльной стороной. — Вы живы? — слабо говорит Блум. — Я рад. Мортенсен не знает, что ответить. Хочется прижать его руку ко лбу, к груди, к самому сердцу и никогда не отпускать. — Я тоже, — говорит он. — Рад, что ты жив. Тихо, даже стук сердца слышно. И будто эхом — второе.