Camera Obscura

Без официального разрешения Шота не может преподавать ничего, напрямую связанное с курсами, включая первую помощь, но может ввести коррелирующий предмет. Например, тактику ведения допроса. Весь следующий год ученикам предстоит вытягивать информацию из Яги, а Шота не настолько суров, чтобы дать им такое сложное задание без необходимой подготовки. Большую часть составляют базовые коммуникативные техники. Положение тела, тон, знаки, давление на собеседника. Вербальное давление. Жестикулярное давление. Другие вещи. На доске он пишет десять принципов, подчерпнутых много лет назад из самых разных источников. — Не используйте эти приёмы друг на друге без присмотра, — предупреждает он. — Это способствует недоверию, а недоверие — последнее, что вам сейчас нужно. — Стоит ли нам это изучать? — спрашивает Серо. — Это, вроде как, нечестно. — Действительно, эти тактики можно назвать нечестными, — отвечает Шота, — но вам нужно будет уметь получать необходимую информацию от свидетелей и подозреваемых. Чем чище вы работаете, тем меньше проблем и для них, и для вас. Время — это критически важный невосполнимый ресурс. Многое в геройской работе... многое не имеет ничего общего с сражениями. Многое зависит от информации. Всем будет легче, если вы сможете получить её быстро и без насилия. — Это тебя касается, Бакуго! — смеётся Ашидо. — Завались! – Есть некоторые принципы, которые справедливы в любых обстоятельствах, — он пишет на доске, затем поворачивается обратно к ученикам. — Во-первых: информация, полученная посредством принуждения, не имеет законной силы. Нужно сделать так, чтобы собеседник сам хотел всё вам рассказать. Угрозы — далеко не единственный метод. Он скашивает взгляд в сторону. Яги опять не обращает внимания. Ну и ладно. — Если вы — Всемогущий, само ваше существование уже может означать угрозу, что значительно облегчает задачу. Многим из своих успехов он обязан именно этому. Но также это и ограничивает ваши действия. Если вы представляете слишком большую угрозу, наладить раппорт становится труднее. — Но какая разница, если мы просто спрашиваем о том, что они видели? — психологически Ашидо гораздо устойчивее Бакуго, но Шота всё равно не забывает за ней присматривать. — То есть, если я просто спрашиваю, кто куда пошёл, зачем все эти приёмчики? Это же дело пары секунд, разве нет? — Твой собеседник может быть кем угодно, — рассеянно замечает Яги и тут же умолкает. Шота смотрит на него. Яги подпирает голову кулаком, уперев костяшки пальцев в подбородок, и глядит куда-то в пространство. Ладно. Хорошо. Он уже немного знает, как обращаться с Яги. Это можно сделать частью урока. Он поворачивается к доске и подчёркивает пункт: «Молчание оказывает давление». Ашидо качается на стуле, Каминари рисует в учебнике, сложивший руки перед собой Иида стучит большим пальцем по твёрдой обложке книги, Бакуго скрещивает руки на груди и горбится. Так проходят несколько минут. «Главное — настойчивость. Это гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд». Единственный, кто не ёрзает в нетерпении, — это Мидория. Мидория, который смотрит на Яги с почти-сочувствием во взгляде, его руки сложены как у Ииды, но абсолютно неподвижны, на лице написано ожидание. Нет, это точно сочувствие. Шота знает, что это сложно для Яги. Но он не ожидал, что Мидория тоже знает о нём достаточно, чтобы сейчас проявлять такое спокойное терпение. Такое выжидательное терпение. Он уже пытался добывать информацию из Яги. Это ясно как день. Они уже разговаривали раньше. Имели какое-то близкое взаимодействие. Но когда и для чего? Дело не только в схожих причудах: он принял бы такое оправдание от Всемогущего, но тот Яги, которого он постепенно узнаёт, не станет обращать внимание на такие вещи. Загадка Мидории почти отвлекает его от движения на периферии. В повисшей тишине громко шелестит пиджак Яги. — Ах, простите, вы меня ждали? — Яги-сенсей! — кричит Хагакуре, вскакивая со стула. — Не надо так интриговать нас, это нечестно! Шота проверяет часы. Семь минут. Большинство людей уже давно бы раскололись под взглядами двадцати любопытных подростков, но Яги очень устойчивый. — Закончите то, что начали, Яги-сан, — говорит он. — Вы говорили, что случайный человек на месте происшествия может оказаться кем угодно? Когда ученики начинают перешёптываться, он вновь указывает рукой на доску. Молчание оказывает давление. Яги на мгновение хмурит брови. — Да. Эм... — Вы можете привести пример, — он указывает на другой пункт на доске. Наводящие вопросы и высказывания. Некоторые ученики открыли тетради, внимательно прислушиваясь к их беседе. Нет ничего лучше практической демонстрации. Яги моргает. — Ох. Да, точно. Однажды так было, что первый человек, с которым я поговорил на месте происшествия, оказался убийцей, которого мы искали. И поскольку тогда у нас не было доказательств, главным свидетелем по делу оказался я. Этот пример из жизни ещё лучше, чем Шота ожидал. Против воли он улыбается. — И почему вы смогли опознать преступника? — Я обратил внимание, — отвечает Яги. Шота поворачивается к нему. Нарочито медленно он отзеркаливает язык его тела, и в этот раз ученики понимающе кивают ещё до того, как он показывает на доске соответствующий пункт. — На что? — В этом случае, на слова и поведение, — Яги смотрит на Шоту, поднимает одну бровь. Шота жестом просит его продолжить. Яги поводит плечами, выпрямляет спину. Его длиннопалая ладонь безвольно свисает с подлокотника. — Он слишком сильно радовался, когда увидел меня, совершенно не беспокоился о жертвах и попытался задержать меня просьбой об автографе. Я давно привык к тому, что люди делают одну или две вещи из этого списка, когда я прибываю на место. Но не сразу все три, причём от одного человека. — Почему число имело значение? — если Яги нужно провести за руку через это объяснение, Шота его проведёт. Нельзя упускать такую возможность. — Я привык сталкиваться с чем-то одним. Когда у меня на автомате просят автограф, или когда слишком радуются встрече, учитывая обстоятельства. Одна вещь — это обычная случайность. Две — совпадение. Сразу три — повод поволноваться. — Три раза — это закономерность, — говорит Шота классу, пишет это на доске и продолжает: — Сомнению в пределах разумного всегда есть место. Нужно также учитывать доказательства. Если сомнения оправданы, вы найдёте по крайней мере три вещи, которые вызовут у вас подозрения. Закономерность. То же самое касается допроса. Большинство людей демонстрируют хотя бы три признака того, что они лгут, избегают темы или скрывают улики. Не все сразу, но со временем они сложатся вместе. Мидория поднимает руку. Шота поднимает брови. По лицу Яги ничего не прочесть. Ладно тогда. — Мидория? — Разные вопросы означают, что они думают о разных вещах, сенсей, — говорит Мидория. Его тон странный. Задумчивый. — Если ты лжёшь, ты стараешься это скрыть. Если что-то скрываешь, стараешься не показывать, что ты знаешь. Если хочешь избежать какой-то темы, ты не хочешь, чтобы туда лезли. Они отличаются. — Мой... юный Мидория, — говорит Яги тоном таким же пустым, как выражение его лица, с оттенком чего-то одновременно похожего на сочувствие Мидории, но в то же время абсолютно другого. Его самый проблемный ученик мотает головой и солнечно улыбается, морща веснушчатый нос. — Нужно за многим следить, да, Айзава-сенсей? Этот загадочный оттенок едва его не отвлёк. — Да, с чем поможет, как обычно... — Практика, — стонет класс. — Интересно, что Айзава-сенсей заставит нас делать в этот раз, — задумчиво говорит Асуи. Киришима вскидывает в воздух кулак: — Да как у того парня вообще стыда хватило! Он бы никогда не смог обмануть Всемогущего! Мидория всё ещё наблюдает за Яги. Яги наблюдает за ним в ответ. — Класс, — говорит Шота, — разбейтесь на пары. Сядьте лицом друг к другу и идите по списку. Начните с отзеркаливания языка тела — один принимает позу, второй по моей команде её копирует. Потом меняйтесь местами. Иида, проследи, чтобы никто не встал в пару с друзьями. Они суетливо шелестят одеждой, убирают сумки, пересаживаются. Шота даёт им немного времени и звонит в колокольчик. Яги всё ещё наблюдает за Мидорией. Это раздражает. — Играете в любимчиков, Яги-сан? — Не уверен, — вздыхает тот. — «Любимчик» означает что-то хорошее... Боже, когда-нибудь Шота окончательно раскопает это дерьмо, но позже. — Соберитесь. Оджиро скрещивает ноги, копируя Ашидо; Аояма ожидаемо принимает нелепую позу, Кода повторяет за ним; Тодороки без проблем прикладывает палец к губам как Асуи. Бакуго с раздражением на лице повторяет за Иидой; Шинсо копирует пальцы-пистолеты Хагакуре, закатив глаза; улыбчивый Мидория следом за Киришимой изображает бодибилдера. Шота даёт им пару минут на веселье и снова звонит в колокольчик. — Теперь давайте серьёзно. Мысленно он делает пометку поговорить с Мидорией при первой же возможности. Прямо у него под носом мутится что-то странное с участием учителя и ученика, и ему это ни хрена не нравится. Возможность предоставляется сразу после занятия. Подростки уже научились подмечать углы постановки рук и ног и начали отзеркаливать друг друга в движении, а не только в статике. Прогресс виден невооружённым взглядом. Хорошо. — Все свободны. Кроме тебя, Мидория. Он быстро провожает друзей до двери и плетётся к трибуне. Самый проблемный из его проблемных детей, как обычно, лохмат и смотрит широко распахнутыми зеленющими глазами, в походке проскальзывает типичная подростковая угловатость. — Я что-то сделал не так, Айзава-сенсей? Всегда так скор на самобичевание. — Нет. Мне просто нужно задать тебе пару вопросов. Яги-сан, выйдите, пожалуйста. Мидория кидает на Яги обеспокоенный взгляд; тот мотает головой. Кажется, Мидорию это успокаивает. — Если это насчёт Всемогущего-сенсея... — Если я в чём и уверен, так это в твоей честности, юный Мидория, — говорит Яги, поднимаясь на ноги. В некоторые дни его суставы хрустят громче обычного. Сегодня как раз один из таких — скрипит и хрустит всё его тело, даже — тревожно-громко — шея. — Я не волнуюсь. — Я волнуюсь! — протестует Мидория. — А я — нет, — говорит Яги. Его глаза прищуриваются в искреннем веселье. Мидория обмякает: — Знаю, — не увидь Шота это своими глазами, он бы не поверил. Мидория в шаге от того, чтобы заныть подобно избалованному ребёнку, которого лишили десерта, прямо перед своим кумиром. — В этом и проблема, Всемогущий! Яги издаёт смешок и хлопает Мидорию по плечу: — Я в тебя верю. Улыбайся и терпи, принц чепухи. Мидория не дуется, но по его лицу видно, что хочет. Если бы только Шоте не приходилось задавать стандартные в случае подозрительно близких отношений между учеником и учителем вопросы. Если бы. — Ладно, Мидория. Садись. — Да, сенсей, — он лихорадочно внимателен. Крайне очевидно готов лгать, чтобы защитить того, кто меньше всего должен нуждаться в защите ребёнка. Шота ждёт, пока закроется дверь, и решает пойти на откровенность. — Если бы я спросил, какие отношения связывают тебя с Яги-сенсеем, как бы ты ответил? — Он просто тренировал меня до поступления в Юэй, потому что у нас похожие причуды, — говорит Мидория. — Я не должен об этом рассказывать из-за, эм, фаворитизма. И люди начнут приставать к маме, и могут вломиться к нам в дом и... мы подумали, что лучше никому не говорить. Очень правдоподобно. Очень отрепетировано. Шота сплетает пальцы в замок на коленях. — И если бы я спросил, показывал ли он тебе какие-либо материалы эротического содержания, — Мидория подскакивает на стуле, широко раскрывает глаза и заметно начинает злиться, — или говорил с тобой о сексе в неуместной манере, или посылал тебе неприличные сообщения или фотографии, или трогал тебя так, что ты... — Никогда! — выплёвывает он. — Всемогущий-сенсей бы никогда! — Было или не было? Мидория, я точно знаю, что в твоей черепной коробке есть мозг. Который ты постоянно используешь. Это одно из твоих лучших качеств. Ты ведь понимаешь, как это выглядит со стороны, когда ученик активно скрывает от меня близкие отношения с учителем. Понимаешь ведь, да? — Всемогущий-сенсей никогда не трогал меня так, — напряжённо говорит Мидория. — Не показывал мне никаких материалов. Никогда не говорил об этом. Никогда, и он бы не стал! Никогда! Шота не ожидал крика. Не ожидал, что Мидория так разозлится, что даже вскочит со стула. — Я спрашиваю, потому что обязан. Сядь. Он садится, упрямый и раздражённый. — Всемогущему-сенсею даже не нравится, когда я замечаю его засосы! Шота старается не думать о засосах на коже Яги. О том, кто их поставил. О том, понравилось ли Яги. — И как ты вообще их увидел? — указывает он. — Это моё дело. Я должен знать, как вы познакомились. Особенно учитывая, насколько близкие у вас отношения. Это уже не просто тренировки. Мне нужно, чтобы ты рассказал о вас достаточно, чтобы я успокоился. Желательно прямо сейчас. — Неважно, как мы познакомились, — пару секунд спустя говорит Мидория. — Все всегда думают, что это важнее всего. Но это не так. Не так. Он помог мне. Он тренировал меня. Он сказал, что я могу стать героем, — в его глазах горит бесконечная уверенность. — Я не могу его подвести, Айзава-сенсей. Даже если придётся пройти через Сотриголову, да? Шота втягивает ртом воздух. Это имел в виду Яги, когда рассуждал о поддержании верности? Преданность, которая заставляет детей с улыбкой идти на смерть? Скорее всего. Возможно, для Яги это даже легко. Для Шоты — это тяжелейшая ноша. — Если ты считаешь, что я не поддерживаю тебя как будущего героя, скажи мне. Это серьёзный недостаток моего преподавания. — Ничего подобного! — Мидория машет руками, болезненно улыбаясь. — Ничего такого. Просто... — он замолкает, глядя на доску и морщась. Шота поворачивается, чтобы посмотреть на принципы ведения допроса. Вспоминает, как они смотрели друг на друга, как на секунду Мидория показал то, что его действительно беспокоит. Ладно. Нужен другой подход. Он садится и упирается локтями в колени, оставляя ладони свободно свисать. Смотрит Мидории не в глаза, а на переносицу. — Давай пойдём от противного. Мидория. Что ты хочешь, чтобы я у тебя спросил? — А вы хороши, Айзава-сенсей, — говорит Мидория, потирая покрытые шрамами пальцы, конкретно — указательный и средний. Яги и Исцеляющая Девочка проделали грандиозную работу, но Шоте до сих пор снится этот поднос с «лишними» кусками. Они не смогли исправить всё. Возможно, они никогда не смогут всё исправить. — Я могу попросить вас спросить всё что угодно? Правда? Беспокойство Шоты возрастает. — В разумных пределах. Я сам буду судить, ладно? Мидория ёрзает, подминает ладони под бёдра, дрыгает ногами и подаётся вперёд. Для ребёнка с тяжёлой ношей на плечах он ведёт себя очень беспечно. — «Ты думаешь, что будешь хорошим героем». Пожалуйста, Айзава-сенсей. — Здесь мне не нужен твой ответ, — говорит Шота. — Не используй меня для озвучивания своих комплексов. — Может, я хочу сказать это вслух, — немного мрачно. Шота разглядывает его. Он обречённо горбится, тени под глазами кажутся глубже. Когда Мидория не улыбается и не разговаривает, его лицо приобретает выражение глубокой абстрактной мысли, характерное для всех одиноких детей. — Почему? — Я сомневаюсь, — говорит Мидория. — Всемогущий-сенсей говорит, что я могу стать героем. Он тяжело трудился, и я тоже стараюсь изо всех сил, но я не уверен, что... что это правда, — его взгляд скользит по доске. — Могу я рассказать вам секрет, Айзава-сенсей? — Ты можешь рассказать мне что угодно, — отвечает Шота. — Но я не могу обещать, что сохраню его, если это угрожает твоей жизни. Мидория смотрит с одобрением. — Вы хороший, Айзава-сенсей. В общем, при нашей первой встрече Всемогущий-сенсей чуть меня не убил. Ещё некоторое время — месяц? день? — назад Шота бы всерьёз раздумывал о том, чтобы пойти к Незу. Сейчас он откидывается на спинку стула, складывает руки на бёдрах. Да, он может отзеркалить чужую открытость, но также может и служить её источником. Сложенные в замок руки — показатель безопасности. Расслабленные плечи и слегка раздвинутые ноги — показатель доверия. — В каком смысле? — Кажется, вы действительно лучше ладите в последнее время, Айзава-сенсей! — радостно говорит Мидория. — Ах, это была моя вина. Я уцепился за него, когда он прыгал, а он не сразу заметил. А потом он сказал мне отпустить, но я сказал, что умру, если отпущу — мы были очень высоко в воздухе, сенсей — и тогда он оставил меня на первой попавшейся крыше. Это звучит... как что-то вполне в духе того Яги, которого он начал узнавать. — Он не извинился. Мидория широко улыбается. — Нет, конечно! Решено, его коллега — худший из учителей. Но если Мидория обращает на этот случай так много внимания, должно быть что-то ещё, какая-то причина, по которой он сейчас рассказывает это. — Что я должен вынести из этой истории, Мидория? Кроме того, что он опрометчивый и безответственный, но ты знаешь, что я это уже знаю. — Наверное, я просто хочу, чтобы вы знали, что я не исполняю все его команды как дрессированная собачка, — он задумчиво хмурится. — Или разжимаю руки, когда он говорит. О многих вещах я никому не рассказывал. До этого момента. Но я не делал все эти вещи только потому, что хотел быть как он. Нет, я хочу, конечно! Я очень им восхищаюсь! — Я знаю, что ты сам принимаешь решения. Ты очень ясно дал мне это понять, — он поднимает брови. Злится ли он до сих пор из-за того, что его ученики улизнули у него из-под носа и едва не умерли? Да, злится. — Но я ведь говорил обращаться ко мне с любыми проблемами. Мидория раскачивается на ладонях, что-то неразборчиво бормочет и поднимает голову. — Это не проблема. То есть, у меня нет проблем со Всемогущим-сенсеем. Просто это как-то... тяжело объяснить? Когда дело касается Яги, многие вещи «тяжело объяснить», это Шота уже понял. — Не думаю, что ты станешь таким же героем как Яги-сенсей, — говорит он, возвращая разговор к вопросу Мидории. Он не станет его задавать, но может на него ответить. — Ты будешь лучше. Он — невыносимый и безответственный. После выпуска я хочу видеть, как ты думаешь о своих товарищах и не бросаешься в опасность сломя голову при первой же возможности. Всемогущий так не делает, ты не согласен? — Кто-то должен меня этому научить, Айзава-сенсей, — солнечно улыбается Мидория. С задержкой до него доходит, что ему только что сделали комплимент. — Я просто делаю свою работу. Что ты можешь рассказать мне, проблемный ребёнок? — Всемогущий-сенсей был добр ко мне, я многим ему обязан и хочу, чтобы он мной гордился, — ответ готовый, но в этот раз честный. — И я хочу, чтобы вы пошли со мной на пляж Дагоба. И у мамы ещё остались графики тренировок. Так будет легче объяснить. Нет, я могу попробовать, конечно, но это сложно. Шота мысленно проверяет своё расписание. — Если это настолько важно, я оформлю нам пропуски на выходные. Но ты должен пообещать мне, что это не опасно. И если я увижу что-то подозрительное, я доложу начальству. Мидория трясёт головой, заставляя упругие кудри подпрыгивать. — Это не опасно. Спасибо, Айзава-сенсей! Я посмотрю, может, он разрешит рассказать вам всё! Шота опять волнуется. Такими темпами из-за Мидории на его голове появятся первые седые волосы. — Что ты имеешь в виду? — Ну, я не могу говорить об этом в школе, — говорит Мидория рассудительным тоном. — У стен есть уши, Айзава-сенсей. Ученики не должны знать о базовой системе безопасности. Наличие большой тяжёлой двери не означает, что в кабинете нет видео-наблюдения. Шота вдруг понимает, что всё это время Мидория сидел спиной к камере, а сам Шота — лицом. Его половину разговора легко можно принять за подбадривающую беседу с обеспокоенным учеником. А. Умно. Скользко, но умно. Шота не учил его следить за положением камер. Только один человек мог. — Ладно, — Шота протягивает пропуск. — Иди на урок. — Спасибо, сенсей! Шота трёт висок, рассеяно тыкает пальцем щёку. Его проблемный ребёнок опять нашёл себе проблем.

***

Кажется, он не вовремя. Из-под двери Яги просачивается свет. Шота натёр кожу на плече ловчей лентой, и ему больно двигать рукой, но стоит ли оно того? Шота не может решиться. За дверью раздаётся чей-то смех. Дело в том, что он не может представить Яги с кем-то. Картинка просто отказывается складываться воедино. Он не может думать о нём в таком ключе. Погрузчик иногда забывается и называет Яги семпаем, но на самом деле они не особенно близки. Яги и он? Яги и кто угодно? Нет, это слишком странно. Он стучит в дверь. — Открыто! — отзывается чей-то смутно знакомый голос. Шота проглатывает плохое предчувствие и заходит. Никто не голый, первым делом отмечает он. На кофейном столике и частично на полу раскиданы бумаги, на подставке стоит запотевшая бутылка пива, пара уже пустых валяются на кухонном столе. На подушке рядом с диваном сидит на коленях Яги, пряди чёлки заправлены за уши, в руке — чашка чая. Диван занят Тсукаучи с ноутбуком на ногах и стопкой неаккуратно скреплённых бумаг. Яги даже наклоняется близко к нему, чтобы прочитать, что там написано. Шота никогда не видел, чтобы он так делал. — О, Айзава! Привет, — Тсукаучи широко улыбается. — Пиво будешь? Шота решает начать с чего-то нейтрального: — Бумаги разбираете? — Ага, — Тсукаучи привстаёт, чтобы глотнуть пива, и ноутбук съезжает вниз. Яги ловит его рукой за угол. Детектив бормочет благодарность и поправляет его. Они оба одеты, но в их действиях сквозит такая очевидная близость, что лучше бы были голые. Они близки. Они друзья. У Яги есть друзья. По крайней мере один настоящий друг. В голове не укладывается. Шота останавливается рядом с начатой упаковкой пива. — Не против, если я..? — Нет-нет, бери, конечно, — говорит Тсукаучи так, будто это его пиво. Скорее всего, так и есть. Шота никогда не видел, чтобы Яги пил пиво. — Такими темпами мы закончим с прошлогодней документацией в следующем году, а это, — он выразительно хлопает в ладоши вокруг бутылки, — это уже прогресс. Яги издаёт сухой смешок. — Могло быть и хуже. — Попрошу! Оно и было хуже! — Тсукаучи отставляет ноутбук, ловит бедром стопку бумаг и кладёт её на стол к другим таким же. — Всё потому, что кто-то — чёртов трудоголик. — Кто-то, — всё так же сухо, — должен иметь хоть какую-то зависимость. Кем бы я был без этого? — Более хороший другом? — предлагает Тсукаучи совершенно без ожидаемой злобы. Даже без сарказма. Яги хмурит брови. — Я плохо справляюсь? Тсукаучи упирает руки в бока. — Ты даже чаю ему не предложил, — указывает он. — Или присесть. Это не очень-то гостеприимно. Но ты всё ещё жив, так что получаешь зачёт. Странно думать о том, что нечто подобное может являться реальным поводом для беспокойства. У Яги есть... суицидальные наклонности? Депрессия? Эта мысль щекочет мозг, будто Шота лизнул батарейку. Но, если подумать, зерно истины в этом есть. Может, Яги такой, какой он есть, не только из-за обстоятельств его жизни, о которых Шота узнаёт. Может, есть ещё что-то. — О, так мне просто надо быть здесь? — он смеётся. — Низкие стандарты. — Это не правда, даже если тебе так кажется, — серьёзно говорит Тсукаучи. Он похож на незапоминающегося персонажа второго плана, который появляется, чтобы сказать пару сюжетно-важных реплик, а потом исчезнуть до самого конца фильма. С таким лицом многое может сойти с рук. Оно настолько облегчает работу детектива, что его, пожалуй, стоит застраховать. Яги трясёт головой. — Ты воспринимаешь меня слишком серьёзно, — он опирается на подлокотник дивана и поднимается на ноги под хруст коленных суставов. — Айзава... чай, пиво, и то и другое? Мысленно Шота меняет ярлык «друзья» на «лучшие друзья». Он никогда не слышал, чтобы кто-то хотя бы вскользь упоминал душевное здоровье Яги. Он не смеет даже думать об этом. Как для Яги выглядит «плохой день»? А как выглядит хороший? — Эм, мне и так нормально, — он поднимает бутылку и старается не думать о способности стряхивать с себя проблемы. — У меня тут порез. Ты не мог бы посмотреть? Он на ноге, так что... Яги поднимает брови, затем кивает. — А, ты хочешь скрыться от него и его неудобных вопросов? — он широко взмахивает рукой. — Да, спасибо, сию секунду, пройдите сюда, пожалуйста. — От меня не сбежишь, — радостно говорит им вслед Тсукаучи. — Не сбежишь! Либо мы закончим с ними, либо я задам их на твоих похоронах. — Уважаемый судья, я молю вас о снисхождении, — отзывается Яги и заводит Шоту в ванную комнату. — Самодовольный говнюк. Айзава-сан, — оживлённым тоном, — раздевайся. — А, да, — это немного смущает. Словно он снова подросток, ещё не привыкший переодеваться в общей раздевалке на виду у всех. Но он уже взрослый, они оба — взрослые люди, к тому же Яги уже всё это видел. Во всех смыслах. Он скидывает на пол ловчую ленту, стягивает комбинезон до колен, оставаясь в майке, трусах и ботинках. Отражение в зеркале выглядит так же глупо, как он себя чувствует. По ноге течёт что-то тёплое. Глянув вниз, он видит, что порез открылся. Яги осматривает его. — Ты мог бы сам дотянуться. — Мог бы, но у меня нет тридцатилетнего опыта в этом деле, — оборонительным тоном говорит Шота. — Хм-м-м, — тянет Яги и садится на колени привычным движением, повторённым тысячи тысяч раз. Шота тяжело сглатывает, видит в зеркале собственные широко распахнутые глаза и отводит взгляд. Длинные пальцы холодят кожу, рану щиплет от бетадина, а Яги накладывает только два шва и просто бинтует остальное. У него тёплое дыхание. Почему-то Шоту это удивляет. Почему? Смущённый, он выдыхает. — Мне просто надо будет зайти к Исцеляющей Девочке завтра? — Да, ночь ты вполне переживёшь. Шота неуклюже отодвигается в сторону, когда Яги — плавно, несмотря на хрустящие суставы — поднимается с колен и начинает убирать аптечку. Как и та, что на кухне, она больше похожа на целый больничный склад, умещённый в один чемоданчик. Он одевается. Натягивает и застёгивает комбинезон. Наматывает на шею ленту. Смотрит в зеркало, чтобы её поправить, и замечает наблюдающего за ним Яги. Под его взглядом Шота чувствует себя таким же обнажённым, каким он был минуту назад. — Что? Большая ванная, сделанная с учётом пропорций Всемогущего, кажется крошечной. Комбинезон вдруг становится невыносимо тесным. Яги поднимает руку и обводит отражённый шрам Шоты. Подбородок, глаз, линия носа. Снова шрам, маленькая дуга под его большим пальцем, искажённая зеркалом. Шота задерживает дыхание. — Я не против, что ты приходишь. Румянец забирается по щекам, обжигает кожу груди под одеждой. Он вот-вот начнёт заикаться, но справляется с собой. Не нужно показывать Яги, какое воздействие на него оказывает эта странная атмосфера. — Понятно. Спасибо. Кажется, этого недостаточно. Яги всё ещё смотрит на него. Он касается только зеркала, но ощущение такое, словно эта рука на его коже, прохладная и ловкая, и вот-вот заберётся внутрь. Его ногти слишком короткие, чтобы напоминать скальпели. Но Шоте всё равно чудится их блеск, и это не воспринимается как угроза. Ничего из этого не похоже на угрозу. Просто как что-то важное и тяжёлое. Ожидающее. Его пальцы будто бы вынимают воздух из лёгких Шоты. — В следующий раз я опять приду к тебе. Яги приподнимает уголок тонких губ и идёт мыть руки, щедро их намыливая, пока Шота занимает себя нервным тереблением ленты, ремня, швов комбинезона. Это как... он чувствует... он не знает, что чувствует. Оставшись в одиночестве, он вздыхает с облегчением. Ничего из того, что сейчас произошло, не было похоже на угрозу. Ничего — но тем не менее по его спине бегут мурашки. Его тело напрягается, ноги чуть раздвигаются в боевую стойку, он готов бить, пинать, защищаться, но против чего? Шота беспомощно смотрит на своё отражение и вздрагивает, прикоснувшись к шраму. Он пульсирует в такт сердцебиению. Шота прижимает к нему сразу четыре пальца, как будто это поможет. В дверь стучатся. — Айзава. Я вхожу. Он испуганно дёргается к двери. В проём заглядывает Тсукаучи. Его лицо неожиданно серьёзное. — Тебе нужно уйти? Ещё пару дней назад он бы ответил да. До того, как пошёл с Яги на то кладбище и увидел, как он обращается с тем, что ему дорого. Сама эта мысль тяжела. Постоянно выскальзывает, когда он пытается её схватить. «То, что дорого». Значит ли это, что... может, дело просто в том, что он спас его жизнь... жизнь Шоты или... или здесь есть что-то большее... что-то личное. Если есть, будет ли Шота возражать? Он выдыхает. Тсукаучи ждёт, когда можно будет использовать на нём причуду. — Я в порядке. Просто дай мне секунду. Он прищуривается. — Принести тебе пива? Вообще-то, звучит очень заманчиво. — Я... да. — Отлично, потому что я уже, — говорит Тсукаучи, щёлкая открывашкой, и протягивает ему бутылку. — Пей, а я пока его успокою. — Успокоишь? — он замирает с горлышком на губах, уже чувствуя горьковатый вкус. — Что-то не так? Тсукаучи смотрит на него. — Может, ты не в курсе, но он далеко не всех знакомит со своей мамой. Шота давится. — Что? Я не это... — нужно было надеть что-то более презентабельное. Но это ведь абсурд. — Я воспринял это по-другому, — твёрдо говорит он. — По-моему, я вообще оказался там случайно. Тсукаучи достаточно вежлив, чтобы скептицизм на его лице не сменился презрением. — Думаешь, он рассказывает мне о каждом красивом черепе, который когда-либо собирал? Нет. Он видел сотни черепов. Яги назвал его череп «чудесным». Если честно, Шота действительно не может вспомнить ни одного раза, чтобы он говорил что-то подобное. Он бы запомнил. Он и запомнил, именно с этого всё и началось. — Что это значит? Когда он это говорит. — Это значит, — начинает Тсукаучи, — что его самое любимое место в мире — склад патологической лаборатории Мамато, и если ты его туда сводишь, удостоишься чести лицезреть чрезвычайно редкое зрелище — счастливого Тошинори. Шота выпучивает глаза. О чём он вообще... но они ходили на кладбище, но... почему... — Знаешь, если тебе интересно. Допивай пиво, — говорит Тсукаучи и закрывает за собой дверь. Шота молча делает глоток, не чувствуя вкуса. «Если тебе интересно». Интересно ли ему? Рука опять тянется к лицу и находит пульсирующий шрам. Отражение в зеркале выглядит напуганным. Не в своей тарелке, с двумя прекрасно работающими глазами и причудой, которую можно использовать, если вдруг он попал в чью-то странную иллюзию. Потому что Яги Тошинори увидел его череп изнутри и посчитал его чудесным. Ничего не меняется. Шота вливает в себя остатки пива и на несколько долгих мгновений замирает над раковиной, чтобы убедиться, что его не стошнит, и чтобы собраться с духом. Нужно посмотреть, что это за лаборатория. Нужно разобраться в своих чувствах, пока не стало слишком поздно. Нужно поблагодарить за пиво и помощь и уйти. Тсукаучи откидывает голову на спинку дивана. В руке зажато горлышко бутылки, бумаги на столе лежат в более-менее ровных стопках, его носки сияют белизной, потому что в квартире Яги царит почти невыносимая чистота. — Ты же знаешь, я всегда рад поделиться своим мнением. — Откуда только они у тебя берутся? — спрашивает Яги из, по всей видимости, спальни. Вместе с его голосом оттуда доносится шелест одежды. — Мне не надо так сильно стараться, чтобы их поддерживать, как тебе, — отвечает Тсукаучи. — Эй, Айзава. Останешься на модный показ? Я выпил уже три банки, и этого достаточно, чтобы мне стало не плевать на чужую одежду. Он моргает. — Одежду для чего? Яги отвечает вместо Тсукаучи, хотя и не выходит из комнаты: — Для прогулки. — Расскажи подробнее, — говорит Тсукаучи, взмахивая ладонью. — Не забывай, как надо разговаривать с людьми, только потому, что я здесь. — Раньше это тело служило отличной маскировкой и позволяло мне спокойно ходить по улицам. Теперь нет. В этом есть смысл. Всемогущего никогда не оставляют в покое. Но Шоте всё ещё не хватает информации. — Ясно... — Моя сестра в этом лучше разбирается, — стонет Тсукаучи. — Я спрашиваю не её, — говорит Яги одновременно вежливо и колко, используя дружбу как оружие, и выходит. — Ну? Шота едва не роняет бутылку. Яги одет в леггинсы, короткую юбку, ботинки на каблуке и обтягивающую кофту мягкой вязки, обнажающую острые ключицы. Всё идеально сидит. Расстояние между его бёдрами настолько большое, что легко поместится раскрытая ладонь. Он видел эти приёмы у Немури: тот же способ подобрать аккуратные и практичные вещи так, чтобы тело Яги казалось почти привлекательным. Он худой, даже тощий, и андрогинный, и похож на анорексичную супер-модель до того, как их запретили. Почему-то Шоту это цепляет. — Проблема в том, что у тебя лошадиное лицо, — говорит Тсукаучи. «Так прямолинейно», — недоверчиво моргает Шота. А ещё его обвиняют в излишней суровости. — Надо накраситься по-другому. — Контуринг, согласен, — Яги заправляет волосы под сетку, надевает парик, бывший до этого в руке, и поправляет боковые пряди. Парик длинный и русый и смягчает его лицо в... в... Шота с трудом сглатывает, зажмуривает глаза и присасывается к бутылке. Нос щиплет. — Что за повод? — Просто иду гулять, — говорит Яги, машинально наматывая на палец русую прядь. У Шоты в животе всё сжимается и переворачивается от этого зрелища. — Что думаешь, Айзава-сан? Если у тебя есть мнение. — Конечно, есть, — заговорщицки вставляет Тсукаучи и вкладывает Шоте в руку новую бутылку, влажную от конденсата. Яги делает шаг в комнату, хмыкает и изменяет походку. Сильнее виляет бёдрами, из-за чего край юбки слегка задирается. Его ноги просто невероятные. — Ты достаточно пьян, чтобы тоже иметь мнение, — сухо. — Я думаю, что эта кофта хорошо смотрится, и цвет тебе подходит, — отвечает Тсукаучи. — Правда? — он смотрит на себя, хмуря брови, и достаёт из кармана на юбке телефон. Шота успевает разглядеть на экране открытую статью «ПЯТЬ СПОСОБОВ...». — Здесь написано, что этот стиль подходит моему телосложению. Яги ещё и исследования проводил. Ну, конечно, проводил. Шота решает озвучить то, что говорит в его голове воображаемая Немури: — Это так, но если не хочешь, чтобы тебя раскусили, Тсукаучи тоже стоит послушать. — Как скажешь, — говорит Яги, до усрачки пугая Шоту, и уходит обратно в спальню. Тсукаучи, кажется, всё нипочём. — Ты достаточно пьян для этого? Шота задумчиво смотрит на своё пиво. Достаточно для осознания, что у Яги есть друзья, достаточно для того, что произошло в ванной, но для Яги в кофточке и юбке? — Не совсем. — Лучше не привыкай, — Тсукаучи вытягивает ногу и кладёт ноутбук на колено. Просто гости так себя не ведут, даже когда они пьяны в стельку. Яги возвращается под стук каблуков. Макияжем он смягчил скулы, подбородок и нос, добавил щекам здорового румянца, расширил и увеличил глаза, нарисовал веснушки на щеках и немного на лбу. Веснушки. Он знает эти веснушки. Шота лицезрел эти веснушки во всей красе буквально пару часов назад, пока их обладатель изо всех сил пытался выгородить Яги. Яги носит веснушки Мидории и склеральные линзы, и Шота уже успел забыть, как Яги выглядит, когда его глаза не похожи на чёрные сливы. Он забыл, как Яги выглядит без призрачного налёта Мидории на лице. Мидория не милый, он — расколотый орех, выброшенный на улицу, но проросший через треснувший асфальт, и лицо Яги это отражает, вся эта фальшивая мягкость только подчёркивает остроту черт. Мягкость, фальшивая, как видимая кротость Мидории. — Сделал всё по видео-уроку, — говорит Яги. — Да или нет? Это похоже на ловушку. Но Шота всё равно отвечает: — Да. — Отлично. Тогда я могу пойти в этом в Мамато. На мгновение он теряется в пространстве и времени. — Ты слышал? — Вы были в моей квартире, — говорит Яги и уходит. В последний момент Шота замечает в его ушах золотые серёжки в форме листочков. — Ты это подстроил, — он даже не скрывает враждебность в голосе. — Ты сделал так, чтобы он услышал, — всё время пока они говорили, дверь в ванную была открыта. Тсукаучи не демонстрирует ни капли раскаяния. — Посмотри по сторонам. Он сходит с ума в четырёх стенах. Шота уже давно заметил неестественную чистоту. — Ты даже не знаешь, собираюсь ли я его куда-то приглашать. — Правда, что ли? — говорит Тсукаучи и продолжает, не давая Шоте шанса разозлиться: — Ему теперь нельзя выходить из дома без маскировки. Так ты не упадёшь при виде него, и ему не придётся соскребать твою тушку с асфальта. Можешь начинать благодарить меня. Это правда, Шоте действительно нужно время, чтобы осознать, что Яги добровольно и без колебаний оделся в женскую одежду. Что до приглашения Яги... куда-то... это слишком странно, даже если рассматривать это как ответный жест за кладбище. Но Тсукаучи им откровенно манипулирует. — Ты нравишься мне всё меньше и меньше. — Я и не хочу тебе нравиться, — отвечает Тсукаучи. Лучшие друзья, напоминает себе Шота. Они настолько близки, что Тсукаучи чувствует себя как дома в чужой квартире, а Яги просит его помочь выбрать себе одежду. На регулярной основе. Что-то подобное сделала бы для него Немури. Организовала бы она что-то такое для него от широты души? Разумеется, организовала бы. Тсукаучи назойливый и любопытный и чертовски хороший друг для Яги. Шота шипит сквозь стиснутые зубы. Шота ненавидит, когда к нему относятся как к проблеме. — Ладно. — Перекись в зелёной бутылке, — Яги выходит в одних майке и трениках и уже без парика. На его умытом лице осталась частичка Мидории. — Если будете драться. — Я не стану его бить, — уязвлёно говорит Шота. Тсукаучи смеётся: — Он имеет в виду, что не станет отмывать мою кровь, если я тебя выбешу. Яги суёт руки в карманы, достаточно широкие, чтобы его кисть поместилась целиком, и поднимает брови: — Мне говорили, что надо быть готовым к последствиям своих решений. — Не буду я его бить, — говорит Шота, в этот раз медленнее. Яги должен понять. Он не должен думать, что Шота станет избивать его друзей. Он не должен даже предполагать это. Никогда. — Он — гражданский. Я бы не стал. Они оба смотрят на него. — Он говорит правду, — объявляет Тсукаучи. — Очень громко, кстати, — он трёт висок. — Ауч. Яги улыбается уголками губ. Немного выпрямляет ссутуленную спину. — Что будете есть, придурки? — У меня репутация буйного неадеквата? — спрашивает Шота. — Ты это хочешь мне сказать? — Не совсем, но он в любом случае не станет давать сдачи. Я должен был убедиться, — Тсукаучи встаёт с дивана и морщится, потирая поясницу. — Тошинори, твой диван меня ненавидит. В его груди что-то тяжелеет. От выпитого алкоголя немеют кончики пальцев. — Могу потушить мясо, — говорит Яги. — Помнишь героя из Магадана? Того, который застрял на лодке контрабандистов вместе с Шелки? Он прислал мне мясо. — А он разве не поклялся никогда не выходить из зоны роста, если только чтобы убить тебя? Шота никогда об этом не думал. Но, конечно, Яги не даёт сдачи. Какую черту нужно перейти, чтобы он это сделал? Если бы Шота ударил Тсукаучи, это было бы нападение на гражданского. Если бы он ударил Яги, речь бы шла о Всемогущем. Никто бы не поверил, что Шота сделал это без серьёзной причины. — Именно поэтому, — говорит Яги, — он не любит Маримату. — Ты — единственный, кто вообще любит таможенников, — говорит Тсукаучи. Шокировать его несколько раз подряд, напоить, разговорить, раззадорить, чтобы... что, убедиться, что он может вытерпеть Яги дольше часа и не выйти из себя?.. — Если он выбесит меня слишком сильно, я просто уйду, это логично, — перебивает их Шота. Мясо, зона роста Сибири, о чём они — неважно, перед таким откровением ничего не важно. — Я не... Такое уже бывало? — Возмущались ли люди, когда он не соответствовал их представлениям? — Тсукаучи не играет в незнание. И не приукрашивает правду, даже в присутствии самого Яги. Кто-то другой, наверное, бы приукрасил. Но, конечно, Тсукаучи слишком хорошо знает Яги. — А разве ты этого не делал? Действительно. Когда Яги впервые показал Шоте частичку настоящего себя, Шота первым делом позвонил лучшему другу Яги и... Конечно, это послужило тревожным звоночком. Разумеется. — Мне хотелось бы думать, что с тех пор я наработал хоть какой-то кредит доверия, — устало говорит Шота, — но я понимаю, почему ты проверял меня до того, как мы... Что, сходили на свидание? Да? Именно так? На месте Тсукаучи, зная то, что он знает сейчас, зная, что он едва заглянул за маску, он бы не смог никого подпустить к Яги. Ради них же самих. Тот факт, что вместо этого Тсукаучи просто проверяет Шоту, очень многое говорит об их рабочих отношениях. Шота и не знал, что Тсукаучи считает их настолько близкими. — А ты, — он поворачивается к Яги. — Он — хороший друг. Береги его. Яги пожимает плечами: — Я вообще ничего не понимаю. Я решаю, что готовить. Шота замолкает и пытается успокоиться и подумать. Точно, ужин. И то, что проскользнуло между строк. — Ты не понимаешь, что здесь происходит. Вообще сегодня, этот разговор? Или и то, и другое? — Вы о чём-то спорите и, скорее всего, обо мне, — отвечает Яги. — Ещё что-то важное? Неожиданно и совершенно предательски, его сердце болит за Тсукаучи. Как же ему нелегко. Очень, очень нелегко. Он такой охренительно хороший друг, а Яги ведь даже не понимает, да? — Просто купи ему что-нибудь. — Ещё мыла. Моя сестра его обожает. Яги поочерёдно смотрит на них, хмуря брови, потом с выдохом расслабляется. — Мыло так мыло. Ужин? — Я не буду есть мыло на ужин, — пьяно улыбается Тсукаучи. — Пусть будет тушёное мясо. Знаю, звучит странно, Тошинори на кухне, — бросает он Шоте, — но он лучше, чем ты думаешь. — Я начинаю это понимать, — говорит Шота, имея в виду не только готовку.