Королева. Конец пути

Вы, Ваше Величество, подняли меня на недосягаемую высоту. Теперь вам угодно ещё более возвысить меня. Вы сделаете меня святой. Анна Болейн

В Тауэре тихо. Отзвучали последние отголоски её исповеди, стих, наконец, плач её дам. Утро прошло в ожидании сладостной и одновременно разочаровывающей вести о том, что палач снова запаздывает – снова разразился шторм, захромала лошадь, небольшие задержки в пути, миледи – но мастер Кингстон явился и, пряча глаза, объявил, что казнь состоится сегодня. Она вынесла эту весть стойко – всё же, она ещё королева, а, значит, пример для собственных перепуганных фрейлин. И всё же что-то в душе оборвалось, когда улетучилась последняя надежда. Глупая, глупая Анна, она ведь так хорошо знала своего венценосного мужа! Знала, как упрям Генрих – это упрямство возвело её на трон, оно же и сбросило с него и привело её к погибели. Она хотела бы видеть подле себя не этого молодого испуганного священника – того и гляди схватится за святое распятие, моля Господа уберечь его от ведьминых чар. Она хотела бы в последний раз увидеть Томаса Кранмера, своего друга, одного из немногих, кто, Анна была уверена, будет скорбеть по ней, несмотря на все королевские запреты и указы. Хотела бы услышать его тихий успокаивающий голос, увидеть грусть в глазах, ощутить прикосновение прохладных пальцев; она хотела бы сказать ему, что невиновна, что во всём виноваты заговорщики, обманувшие их доброго короля, возведшие на неё напраслину. Анна хотела бы увидеть Мэри. Пусть это почти невозможно – несколько лет Мэри в провинции, счастлива, должно быть, со своим незначительным мужем – но она хотела бы попросить у сестры прощение. Она была груба и непростительно самоуверенна, когда думала, что весь мир лежит у её ног. А оказалось, под ногами был лишь хрупкий лёд, который треснул, разверзнулся пропастью, поглотившей её. Она хотела бы увидеть дочь. О, как она хотела бы прижать к груди маленькую Элизабет, покрыть её личико поцелуями! Увидеть её хоть на один миг, полюбоваться рыжими волосами и поистине королевской статью маленькой принцессы. Она родила будущую королеву Англии… но знает, что сейчас её Елизавета всего лишь без пяти минут сирота, незаконнорожденное дитя короля. Её супруг жесток к женщинам, не оправдавшим его надежд, и не менее жесток к их детям, даже если в них течёт и его собственная кровь. При мысли о дочери Анне хочется рыдать: она была так ослеплена собственной удачей, что не думала, что однажды Генрих может ударить и её так же больно, как когда-то ударил и её предшественницу. Екатерина Арагонская, должно быть, торжествует сейчас, глядя на неё со своих католических небес. И принцесса Мария торжествует тоже. Как хорошо, что небеса у них с Екатериной разные. Как жаль, что она не успела отправить Марию к матери. Её дамы не прекращают рыдать; их слёзы вызывают в Анне последний приступ злости. Она ведь знает, что каждая из них шпионила за ней, каждое слово, сказанное опальной королевой в темнице, передавала Кромвелю и его неутомимым секретарям. Теперь им, должно быть, стыдно, а, может, и впрямь жаль женщину, которая с высоты своего недавнего триумфа упала прямо на эшафот, под меч палача. Она специально велела своим дамам и мастеру Кингстону остаться на время исповеди, невероятно смутив тем их всех и священника тоже. И чистосердечно призналась во всех нечистых помыслах, какие когда-либо были у неё, в гордыне, в ревности, начисто отвергнув все гнусные обвинения, состряпанные Томасом Кромвелем. Будь она чуть наивнее, она надеялась бы, что, как и все предыдущие её слова, её исповедь дойдёт до её бывшего друга, а, может быть, и до ушей короля. Будь она чуть наивнее, она надеялась бы, что ей вместо плахи позволят удалиться в монастырь. Потом она вспоминает, что монастырей в Англии не осталось, и ей приходится задушить в груди резкий полубезумный смех. Во дворе крепости тоже тихо. По милости короля – ещё одной, её царственный супруг невероятно милостив – чернь не допустят на её казнь. Никто не будет глумиться над ней, грозить адовым огнём, плевать ей в лицо напоследок. Ей позволят уйти в подобии величия и сохранить остатки гордости. Поэтому сегодня никто не толпится спозаранку у отскобленного от крови предателей эшафота, не распевает похабные песенки, не грызёт орехи, и разносчики кренделей и сластей не беспокоят её своими непростительно жизнерадостными криками. Анна выглядывает в окно; третьего дня она вот так же смотрела в это окошко, подавляя подкатывающую к горлу дурноту, глотая солёные слёзы. Смотрела на мужчин, которые развлекали её шутками, песенками, комплиментами, старались угодить ей и веселили её фрейлин; смотрела на своего брата, который стал ей утешением во многие скорбные или просто волнительные дни. Как и она, они были невиновны, пали жертвой навета, уязвлённой королевской гордыни. Эшафот пуст, доски чисты, словно, ненасытные, впитали пролившуюся на них кровь. Скоро, скоро напитаются и её кровью, кровью королевы… блудницы, ведьмы. Впрочем, она видела, уже в сумерках, как какие-то женщины долго тёрли доски, и вода стекала с эшафота алая, словно сама кровь. Анна не знает их имён, но про себя молится за них: благодаря им ей не придётся стоять сегодня на коленях в крови брата. Тишина во дворе, во всей крепости кажется нескончаемой, бьёт по нервам. С каждой секундой Анне всё тяжелее сохранять королевское спокойствие, так необходимое ей в эти мгновения. Она хочет, чтобы её запомнили такой, не сплоховавшей даже перед смертью, величественной, спокойной. Она хочет, чтобы её дочери рассказали, что она встретила смертельный приговор с улыбкой и благодарственной молитвой, раз уж иного ей не предначертано. Но вот, через, кажется, целую вечность снаружи начинают раздаваться голоса. Это значит только одно: скоро конец. Окончится её земной путь, окончатся её страдания, на смену им придёт вечное умиротворение. А с горечью поражения и своего падения она уже примирилась. И всё же, как она ни готовилась к этой минуте, упрямое тело, не желающее умирать во цвете лет, берёт своё над смиренным духом: колени начинают мелко дрожать и подкашиваться, Анне приходится сесть на скамеечку, к горлу подкатывает удушающий ком. Голосов становится больше, но сил, чтобы подняться и выглянуть в окно, уже нет. Ещё через некоторое время слышатся шаги по лестнице, ведущей в комнаты Анны. Дамы низложенной королевы начинают рыдать ещё громче, у самой Анны трясутся пальцы. Она сильно стискивает руки, закусывает губу, когда она тоже начинает дрожать. Она знает, что принесут с собой эти шаги, когда затихнут у её двери. Нельзя показать, что она боится. Она не боялась, вступая на скользкий путь к сердцу Генриха и трону, не будет бояться, стремительно падая вниз. Ну и что, что это ложь. Изо лжи скроена половина её жизни, а уж последние недели оплетены враньём, словно паутиной. Дверь распахивается, на пороге снова возникает мастер Кингстон в сопровождении двоих стражников. Вид у него виноватый. - Пора, миледи, - после некоторой паузы говорит он. Анна судорожно вздыхает. Немного помедлив, поднимается, подходит к небольшому сундучку, вынимает оттуда молитвенник. Стягивает с пальца кольцо – то самое, что Генрих надел ей на палец в день их тайного венчания в Кале – и протягивает это Кингстону. - Отдайте молитвенник моему возлюбленному супругу и королю и скажите ему, что я любила его до своих последних мгновений и всегда оставалась ему верна. – Кингстон принимает молитвенник и кивает, но Анна знает, что он никогда не передаст его королю – просто не осмелится. Но она благодарна ему за эту ложь. – А это, - в ладонь мужчины падает колечко, - проследите, чтобы оно было передано моей дочери на память обо мне. - Да, миледи. – Ей кажется, или в глазах Кингстона блестят слёзы? Она раздаёт кое-какие мелочи и содержимое своего кошелька сопровождавшим её дамам. Те кланяются, шепчут благодарности, благословляют её и плачут, плачут. Анну это уже не трогает. Они шпионили за ней, они были её тюремщиками, но за эту жалость и эти слёзы Анна им благодарна. Даже если в них нет ни грана искренности. Кроме того, все эти безделушки и золото на том свете ей не понадобятся. - А теперь, мастер Кингстон, позвольте мне помолиться несколько минут, и я буду готова. В этой просьбе никто не смеет ей отказать. Анна преклоняет колени перед распятием, наскоро шепчет «Отче наш». В голове её удивительно пусто и легко, кажется, будто страх ушёл, и руки уже не дрожат. Когда она поднимается, на неё кто-то набрасывает богато расшитый плащ – королева и на эшафоте должна выглядеть великолепно, до самого своего последнего мгновения. Ступени мелькают под ногами, Анна и не замечает их, ступая неожиданно твёрдо. Кажется, будто душой и всеми своими помыслами она уже далеко отсюда. Трусливое, боящееся смерти тело напоминает о себе на ступенях эшафота: ноги не слушаются, и Анна оступается. Рука мастера Кингстона вовремя подхватывает её, не давая упасть на глазах у немногочисленных зрителей. Герцог Саффолк, лучший друг короля, глаза и уши Генриха, здесь. Томас Кромвель пришёл полюбоваться на плоды своих трудов – или проститься с женщиной, которую считал своим другом? Но кто и зачем притащил сюда Фицроя, этого мальчишку? Не затем ли, чтобы напомнить Анне, что её собственная дочь, её малышка теперь ниже по положению внебрачного отпрыска короля? Но эта последняя вспышка гнева, обиды и сожалений гаснет, когда Анна оказывается на ровном помосте эшафота. Плахи нет, да она и не нужна; казнь Анны благородна, ей не будет нужды распластываться перед всеми этими людьми. Палач опускается перед Анной на колени, традиционно прося прощения; она его традиционно прощает и суёт в руки небольшой туго набитый кошель. Плащ с неё снимают, волосы укрывают койфом. Ей велят встать на колени, и Анна повинуется. Повязка из тёмного шёлка ложится на глаза, отрезая её от мира живых. Губы Анны шевелятся, повторяя одну строку из молитвы снова и снова – все остальные забылись, вытесненные воспоминаниями и сожалениями. Ей кажется, что она слышит шелест меча, вынимаемого из ножен, но в этот миг Анна Болейн, коленопреклонённая королева думает лишь об одном: о том, что благодаря ей Англия изменилась навсегда. И о том, что её имя никогда не забудут.