Шелест робких страниц

По ушам бьет уже так надоевший за семь уроков звонок. Чуя, закатывая глаза, шумно пропускает воздух сквозь ноздри и усталой походкой входит в полный класс. Метко кидая пустой рюкзак на заднюю парту, он думает, что и сам бы не прочь так же развалиться на деревянной поверхности и забыться. Накахара успокаивает себя мыслью, что сорок минут не вечны, и занимает выжидающую позицию, подпирая впалую щеку ладонью. Литература для девчонок, а ему эти сопливые книжонки ни к чему. Речи учителя кажутся такими нудными и бессмысленными, будто тот просто стоит на повторе. Чуя, морщась от перегрузки ненужной информацией, решает и вовсе забыть, что такое эта ваша литература. Скучающим взглядом парень водит по уже давно изученному им кабинету. Ничего нового…. Совсем. Деревянные парты, отражая яркие лучи полуденного солнца, заставляют его жмурить глаза и не дают остановить взгляд на чем-то одном. Он равнодушно обводит блузки одноклассниц, одну за одной, и разочарованно вздыхает. Они совсем перестали его интересовать, такие однотипные… Накахара спонтанно замирает и настороженно отводит глаза в пустую тетрадь. Его беспричинно охватила какая-то неведомая неловкость, будто бы его только что застали врасплох. Будто бы кто-то за ним наблюдает… Эта мысль отдается странно-навязчивой идеей, которая не дает парню покоя. Он начинает жадно обводить класс по второму кругу, как вдруг ненароком сталкивается с карими глазами Дазая. Шатен панически замирает, неловко сглатывает и отводит глаза в тетрадь. Сердце Накахары вдруг так непривычно замирает, от внезапности, наверное… Он и сам себя не понимает. Но что-то в этом подозрительно-странном тихушнике его цепляет, заставляет останавливать взгляд на его мятой черной рубашке или синей ручке в трясущихся тонких пальцах. Чуя отказывается верить во «что-то такое» и гонит от себя даже самые невинные и безобидные мысли. Просто этот тихушник его раздражает, вот и все. Сидит в углу, бесконечно что-то строчит и робко озирается на рыжего. Чуя и сам не замечает, как пристально смотрит в его сторону уже как минут… десять. Какие записушки он так старательно выводит в своей тупой книжонке? Явно ведь не литературу конспектирует… Что там калякает остро наточенным карандашом? А на Накахару-то он чего постоянно озирается: остановит сосредоточенный взгляд, точно пытается что-то рассмотреть, но тут же в попыхах уводит обратно к белым страницам. Думаешь, Чуя не видит? Ошибаешься, парень, еще как ошибаешься… Рыжий усмехается. Голубые глаза горят непреодолимым желанием разузнать, что же скрывает этот тихушник на робких страницах своей книжонки. И от достижения цели парня отделяет лишь звонок, который должен вот вот победно раздаться на весь коридор. Свершилось. Охваченный энтузиазмом, Накахара хватает рюкзак и размашистыми шагами направляется в соседний угол кабинета. Недовольно стискивая зубы, он снова кличит одноклассника «тихушником» и одним безжалостным рывком выхватывает черную, простенькую записную книжку из его рук. Тот, еще не успев ничего сообразить, лишь сопровождает ускользающий блокнот глазами. Как вдруг к Осаму наконец приходит осознание происходящего. Сердце бьет страхом, отдающим колкими импульсами к конечностям, тело бросает в жар — бледные щеки наливаются испуганным румянцем.       — Нет… Нет! Отдай! Отдай, кому говорю, отдай! — неожиданно уверенно и громко для себя кричит Осаму, пытаясь дотянуться до Накахары, который с самодовольной ухмылкой ловко отклоняется влево и опирается спиной о стену. Осаму хватает в ладонь лишь воздух, на его крик, как стервятники на мясо, сбегается заинтересованная банда Накахары. Они обступают робкого парня с трех сторон, но не подходят слишком быстро и не трогают Дазая руками. Так… Наблюдение с ноткой пассивной агрессии. Чуя же, касаясь подушкой пальца гладкой бумаги, жадно обводит текст глазами и кривится от непонимания.       — А это еще что за хуйня? — настороженно падает с его губ. Сердце Осаму мгновенно уходит в пятки, или раскалывается вовсе. В горле застывает тяжелый и сухой ком, виски судорожно пульсируют.       — Отдай! — это все что он может произнести, сначала пытается подействовать криком, затем переходит на тихую просьбу. В глазах читается ни то ужас, ни то безнадежность. Осаму впивается трясущимися руками в подоконник, прерывисто выдыхает, стараясь держать себя в руках. — Отдай, Чуя, пожалуйста…       — Ты готов обнимать меня всю ночь?.. — с усмешкой читает Накахара и, приподнимая бровь, будто обращается к кому-то из своих друзей. Дазай подпрыгивает, как при ударе током, нервно шатается из стороны в сторону, тревожно мнет хлопковую рубашку.       — Прикоснись губами к моему… соленому от слез лицу, — продолжает Чуя и театрально проводит пальцами по щеке, сильно кривит уголки тонких губ. — Какие мы поэты! Поднимая глаза, он вновь встречается взглядами с Осаму. С этими проницательно-мятежными карими глазами, которые смотрят куда-то явно глубже, чем в глазные яблоки Накахары. Они ни то просят, ни то угрожают, ни то показывают высокомерное безразличие. Неземные, такие отрешенные глаза… Но только стоило Дазаю увести неловкий взгляд в сторону, как Чуя вновь опомнился. И, стараясь не туманить рыжую голову, продолжает, правда не так резво и беззаботно, как начинал…       — Избавить меня от желания… умереть, кхм, — Накахара пытается говорить с былым задором, но тон сам собой становится тише и серьезнее. Как бы не сопротивлялся парень, голос скачет с плохо наигранной усмешки до пронзительной обеспокоенности. Осаму, что уже, казалось, смирился с тем, что хуже быть не может, при упоминании смерти застывает в оцепенении. Он подносит все еще трясущиеся руки к носу и, отводя опустошенные глаза в пол, замирает не дыша. Остановившись на полуслове, Чуя ловит в поле зрения мелькающие у лица Дазая забинтованные руки. Бинты во все предплечья… И почему он раньше их не замечал? Они ведь были всегда. Неужто этот парень накладывает на себя руки?.. Накахару вдруг охватывает необъяснимая небезразличность, возможно, впервые возникнувшее в сердце чувство вины. Он осторожно обводит глазами бледные кисти одноклассника, сам не понимая свою небезучастность. Но его почти тут же окликивают, и, под страхом любых подозрений в свой адрес, Чуя снова утыкается в блокнот.       — Любить меня грубо, — сосредоточенно выдыхает через ноздри парень и сглатывает сухость во рту. — Дать мне свободу… Текст на робких страницах начинает плыть, все вокруг Накахары теряется в смутном тумане. Теперь перед тем, как озвучить написанное, он молча и внимательно изучает строчки, перепрыгивая с одной на другую. У него больше нет желания подставить или как-то высмеять Дазая, прозвище «тихушник» кажется таким отвратительным, что больше никогда не сойдет с его губ. Парня охватывает даже не вина, даже не желание помочь или разобраться, а что-то совсем иное… Чуя как по щелчку теряет уверенность по всем, что раньше казалось таким логичным. Сейчас он выглядит напуганным и абсолютно сбитым с толку — сильнее толкается на стену, чтобы не показать, как шатается. Дазай чувствует падение устоев Накахары и начинает давить. Он, опираясь на парту, решительно бьет по ней кулаком и кричит: «Отдай!». Глаза полны негодования, которое окончательно подкашивает Накахару и заставляет рефлекторно пятиться от Осаму в сторону. Чуя понимает, что должен вернуть блокнот, но не может позволить себе не дочитать написанное. «Можем быть просто честны?» — молча читает ускользающие буквы парень и тут же переводит ошарашенный взгляд на только-только начатый Дазаем эскиз. В этих наспех набросанных серых линиях, едва напоминающих человека, Накахара видит лишь себя и никого другого. Ему неосознанно хочется видеть там себя, но Чуя еще не готов быть честным сам с собой.       — Да на! На, забирай свои пописушки, — агрессивно защищаясь, фыркает в ответ Накахара и дрожащими пальцами швыряет блокнот в Осаму. — И никому его больше не показывай! И пусть только эти двое знают секрет, который хранит шелест этих робких страниц.