Мне бы нить из шёлка, а не скобы из железа

Миста или реально тупой, или подыгрывает так мастерски, что на лице и мускул не дрогнет. Последнее, от чего ему хотелось бы реально сдохнуть — это даже не пробитый пулей пресс, это ёбаное заражение крови. Он по-любому что-то об этом читал, или смотрел, потому что куда ж без спирта и бинтов, или там, хз вообще, пластыри какие-нибудь, но не степлер же, блять? Он, может, либо откинется прям щас, потому что из него вытекло крови с пакет молока точно, либо по пути в больницу с гнойной раной в кружевном оформлении алюминиевых скоб. Фуго давит на пока ещё трепещущую плоть с особенным нажимом, и Мисте на самом деле хочется визжать, но он только судорожно откидывает голову, зажмуривая и распахивая глаза по двенадцать тысяч раз в секунду. Панна смотрит исподлобья, как он это пиздец любит делать, то ли ужас наводит, то ли чё, но выглядит жутко, и Гвидо как-то начинает слегка беспокоиться за свою жизнь. Бессознательно, конечно, ведь вообще тревога не была его подругой — как-то обходился интуицией и густо концентрированным раствором удачи в навыках. Фуго убирает руки — чёрт, реально как костяные — острые, узкие, с узлами меж фалангами и паучьей сноровкой, и Гвидо вот только щас понимает, что, вообще-то, они охуеть какие ледяные. Ну, как бы так сказать — кроме зияющей открытой мускулатурой пробоины в туловище он чувствать пока ничего больше не способен. Даже на ногах пальцы онемели, дико холодно в принципе, а ещё, кажется, кружится голова, или не кружится, и это Фуго начал качаться туда-сюда и расплываться как чернильная клякса в море, но чёто нет, первый вариант как-то поправдоподобнее. — Из тебя кровь галлонами вытекает, — ворчит Фуго, всаживая новую скобу. Гвидо не шипит. Просто, блять, не может. Живот прошибает ещё сильнее — Панна наклоняется ближе, кладя изгвазданные кровью ладони на оголённый живот. — Вижу, как тебе больно, да даже бы дал тебе свою руку между зубов зажать, но работать нечем будет. Миста ваще не сразу врубается, что там лепечет Фуго, осознаёт то ли через десять секунд, то ли через четыре часа — реально не знает, сколько времени он провёл в мыслеотключке, но когда осознаёт, что Панна только что сказал, распахивает глаза и Богу молится, чтобы этот новенький Джорно не услышал. Или Наранча, или Буччеллати, а вот Аббаккио похуй, он ладно, пусть слышит, но не остальные, Иисусе Господи. Фуго щёлкает степлером, и щёлкает, и щёлкает, бесконечно щёлкает, заебал щёлкать, это больно, блять, ты ебанутый, чё ты творишь вообще — хочет сказать. — Не переусердствуй, — говорит. Ошарашенно, и всё же щёлканье прекращается, когда ему едва ли не насильно впихивают большой палец в рот. А он, ёб твою мать, как он удобно лёг на коренные зубы, что аж откусить хочется так сильно, что челюсть рефлекторно сжимается, и щекой он чувствует ноготь, ещё чуть-чуть, и она вопьётся в слизистую так же, как эти ебливые скобки в окровавленное мессиво из говна и палок ошмётков его кожи и полузасохших струпьев вперемешку со вскрытой мускулатурой. — Последний раз, — говорит Фуго, Миста чёто мычит, но суууууууука, как же больно, я сейчас почти откушу твой палец вытащи его боже нетнетнет не надо лучше я реально его откушу чем сдохну как последний далбаёб. Фуго, блять, смеётся, он смеётся, этот шакал ещё веселится, вынимает — Боже — посиневший палец, и Гвидо, блять, только сейчас понимает, что вкус крови на его языке — не от ран Панны, а от его собственных. Ну просто. Чё за хуйня. Гвидо хмурится, наконец-то закрывает глаза, его бешено трясёт, и руки дрожат, кажется, и он даже как-то неосознанно задумывается (вот это реально обескровленный мозг подарок подкинул), почему же Панна стоит и хихикает как далбаёб, и чёто понимает, что с ним как с собачкой обошлись, в последний момент кинув милипиздрическую кость — на, мол, грызи, сколько влезет, только долго не продержится, да и похуй. Остатки крови в ушах не то что стучат, они трещат, как стая цикад, очень-очень-очень охуевших цикад, которые стрекочут тебе прямо в уши всем своим отвратительно зелёным склоком. Смаргивает выступившие слёзы, пытается двинуть какую-то мышцу на лице, понимает, что на нём след от кровавой ладошки Фуго, и след уже засох, чувствуется прикольно конечно, но ещё прикольнее ощущается мясорубка левее пупка. Огонь просто. Слышит — чё, блядь? — какие-то скользкие звуки, или чё, кто-то решил поесть, почмокать, почавкать, смотрит на Фуго — хуеет. Не по-детски, как-то совсем. И рот Панны уже тоже как бы красный, вместе со щеками чуть-чуть — этот обмудок решил вылизать собственные пытливые ладошки, которые, ну, как бы? По запястье в полузасохшей крови? Он реально ненормальный, или так же, как Миста, подыгрывает? Кому в таком случае? Чё происходит? Панна смотрит — ох, ты заебал — веки прикрыты, как у девки, которая знает, что сегодня будет скакать на тебе, и что это вовсе не от твоего желания зависит. Миста выдыхает, старается не зажмуриваться, потому что если глаза закрыть, то ещё хлеще эти звуки слышаться будут, и он бы, честное слово, пизданул сейчас Фуго чем-нибудь, да только силы все буквально из него вытекли и ещё не вернутся добрых часов двенадцать. — Иногда прям сожрать тебя хочется, — Панна, ублюдок, усмехается, к раковине подходит всё-таки и открывает кран, глядя в зеркало. Смотрит с превосходством какой-то, ёб её, королевы, ты ещё поцелуй его, думает Гвидо и вдыхает глубоко, сипло, что аж рёбра изнутри трещат, а лёгкие готовы выкинуть трахею (или чё там?) к хуям собачьим, попутно царапая гланды. Больно, честно говоря, но больше всё-таки боязно, что это чудовище спизданёт чёто вдобавок. — Ты поехавший, — сипит Гвидо, и как-то не сразу догоняет, что ладошки Фуго, эти страшные ладошки Фуго, уже больше не липкие и красные, а чистые и, мать его, мокрые, даже ещё холоднее, чем до этого, шлёпают его по лицу. Нет, честно, были бы силы — Панна получил бы по самое не балуй, и его лицо было бы похоже не на сраного Ботичелли, а на Мунка, Пикассо или хер пойми чего, но раскроить череп Фуго хотелось пиздецки. Чёто говорит: «Не боись»; чёто делает — вытирает руки об свитер, об его свитер, Гвидо мать его Мисты, а кулаки всё блядь чешутся пересчитать зубки Панны поштучно, в расграммовке. — Не боись, всё нормально, — слышит Гвидо, смотрит в эти ебливые лиловые глаза с дьявольским прищуром, и чёто блять страшно, от уверенности страшно, что когда силы к нему уже вернутся, Панну ему захочется трахнуть совсем не головой об стенку.