Доверять

Бегу, увязая в снежном море по колено и выше. От мороза невозможно глубоко вздохнуть, но всё тело горит, его почти щиплет от жара. Я здоров, я как вышедший из двадцатилетнего заточения преступник, осуждённый не за свои грехи, мне бы только сбежать отсюда. А всё то от невроза, именно от него. Бежать, бежать, бежать. Глухо перекликаются ночные птицы, и все звуки сразу же сносит ветром в лес, в самое его чащобное сердце. А здесь, на открытом поле - ничего. Вообще ничего, кроме собственного счёта: левой, правой, левой, правой. Спроси меня сейчас, какого цвета снег, и я скажу - чёрного. Выжженно-чёрного цвета, как кровь умирающего. И я умираю в снегах. Умираю от недостатка кислорода, от непривычного бега, веса кулька на плечах и голода. Лес шелестит дико, неуютно. Лес остаётся позади, идёт по мою левую и правую руку, но довольно, как он мне надоел! Вспоминаю Тоню. Несчастное существо. Может, она мой ангел смерти, идёт по моим следам сейчас, чтобы забрать к себе?.. Нет, нет, вздор. Я же учился в академии! Для врачей всегда главное - зафиксировать точное время наступления смерти. Наступление красных, наступление Колчака... Или уже отбились?.. Перекликаются ночные птицы, и у них человеческие голоса. Что-то большое проскальзывает совсем у моего бока, и я непроизвольно кричу, пока моё лицо не схватит в сильные ладони Ливерий. Я понятия не имею, было ли это сном, но просыпаюсь снова у нас, на узкой армейской койке, которую специально для меня он притащил в свою избу. Сам стоит у двери и курит в приоткрытую дверь. В горле скребёт, и я вздрагиваю от сухого кашля. Он молча гасит окурок, кладёт бережливо на подоконник, и идёт за штору, к горящему примусу; через полминуты вода шипит в эмалированной кружке со сколотой краской, и дымится в моей руке. От варева пахнет хвоей, горькой клюквой и забродившей рябиной, и, наверняка, ещё чем-то другим. Снова бесконечным лесом. Я только тихо говорю, сам удивляясь своему охрипшему голосу: - Спасибо... А он странно как-то кидается к одной стене, потом к другой, и всё это совершенно молча, в немой истерике. Стучат сапоги, вздымаются тёмные космы. Выглядит сейчас как воплощение того самого чащобного сердца, которое нельзя приручить или выжечь. Кажется, я не совсем ещё пришёл в себя, потому что тоже молчу и просто наблюдаю. Надо бы спросить, что с ним, - думаю я, как врач, - и проверить зрачки и пульс. Но не двигаюсь. А любого другого за побег он бы судил военным судом. А для всех остальных он - товарищ Лесных, и только порывисто обнимая меня, позволяет гладить по волосам и шептать 'Ливка, Ливка...', как собственной матери. Вспоминаю, будто на фотокарточке отпечатаного, качающегося детского коника. Он хороший, красный, с росписью на боках. Но Ливерий вырос, а Аверкий Степанович поседел, и теперь Тоня, подоткнув подол юбки, разломит коника топором на дрова. В горле встаёт ком, и мне так жалко их всех, я так бессилен, что чувствую себя ребёнком. Ливерий вырос, а я - нет. Я мечусь в жару по постели, и невольные слёзы льются из глаз. У меня из рук вынимают горячую эмалированную кружку, за которую я схватился, и заменяют тёплой рукой. Становится лучше. Будто все мои эмоции так же, были горячие, а стали тёплые, ими почти можно наслаждаться. Шепчу: - Ливерий, Ливерий, Ливка, всё будет хорошо?.. Ты пообещай только, и я поверю. Ливерий, не молчи! Я хочу, чтобы было хорошо, хорошо, хорошо всем... И он поднимает меня, как тряпичную куклу, и кладёт мою голову на своё - только мне - доверяющее сердце. Говорит, что тоже хочет хорошо всем, что ещё немного потерпеть, и мы выиграем, и что мне нельзя сейчас болеть, совсем нельзя. Уверяю его, что не брежу, но чувствую, что он думает о чём-то своём. Накидывает сбившееся одеяло на мои ноги и подтыкает его; только тогда я окончательно понимаю, насколько замёрз, и что происшествие в снегу было правдой. Становится стыдно от собственной ненависти к нему, которой я порой предавался, и я не плачу снова только потому, что он попросил. Но от приятного тепла сразу клонит в сон, я уже не дрожу. Кажется, он думает, что я сплю, и шепчет тихо, для самого себя: - Отпущу, отпущу тебя, Юрка. Ты только соберись хорошо, запаси сил, чтобы я знал, что ты не сгинешь в снегах. И отпущу. И он тихо, но полной грудью поёт что-то, что пели в этих лесах испокон веков. Сплетает доведённую до предела грусть с мелодиями незамысловатых колыбельных, смирение и гордость. Боюсь шевельнуться. Всё ещё лежу с ним в обнимку, и чувствую пульс, вибрацию воздуха в лёгких, самое зарождение песни. Это передаётся мне, в почти ощутимый зуд на кончиках пальцев, так хотел бы я записать древний сакральный текст. К утру ведь забуду... всё.