а может свернем?

      Он твердо решает завязать с поздними вызовами и поговорить с начальством о сокращении его рабочего дня, даже если — что скорее «определенно точно» — это будет стоить ему вычета пары тысяч из его зарплаты. Мишель как-нибудь проживет без кофе с большой порцией мороженого и карамельного сиропа из той шоколадницы у его университета, проживет и без похода на премьеру нового фильма Марвел, но точно не проживет еще один день без сна и мандраж перед парами, потому что до этого доделывал заданный доклад наспех. Слушать преподавателя сложно, когда мысли то и дело рассыпаются в прах, а собрать их заново не представляется возможности и сил. Не то что бы Бестужев-Рюмин не спит вовсе и заливается энергетиками, как тот главный герой из сериала — только вот незадача: герой уже имел работу и был готов к революции, пока сам Миша лишь пишет конспекты по психологии, — который он смотрит редко, но с упоением. Парень отнюдь не глуп и может сказать твердое «нет» домашнему заданию, если понимает, что это уже перебор и физически справиться тут невозможно за пару часов, но иногда, конечно, приходится сидеть допоздна с горой непрочитанного и неразобранного материала ради того, чтобы не выкинули к чертям из университета.       Шел к этому Мишель не такими уж и сложными, непроходимыми тропами — всего лишь совестно работал, подтягивал то, что не понимал, самостоятельно и с репетиторами, на которых мать не пришлось уговаривать (не так часто он с ними и занимался, приходил лишь тогда, когда не мог сам разобраться); решал ежемесячные варианты, не перегружал себя информацией, чтобы не смешалось все в кашу, но и не отлынивал. Бестужев умел и умеет расставлять приоритеты, поэтому подготовка к ЕГЭ в этом и прошлом году была не такой сложной, как ему казалось в начале одиннадцатого класса, и не такой ужасной, как твердили — читать: пищали — его одноклассницы. Времени было много, желания тоже, сил, конечно, не всегда хватало, но их, в отличие от первых двух, можно было восстановить сном, перекусом и банальным перерывом на другие занятия. Подготовка прошла на ура, и за день до первого экзамена, русского языка, даже не била дрожь. Но когда его класс и все остальные выстроили в линейку чересчур злые взрослые с дергающимися от нервов глазами и мятыми листами с номером их группы, Мишеля внезапно замутило, будто все те знания, что он впихивал в себя целый год, оказались отравленными. Его не стошнило, но этот экзамен и все последующие прошли на иголках, с дрожащими от волнения руками, слезящимися глазами, когда встречался слишком сложный вопрос, и пожирающим чувством страха. Сдал все, причем на хорошие баллы, но на выпускной не пошел — Миша был опустошен и подавлен, сил не было ни на что.       В университет проскочил на бюджет, успев по звонку привезти оригиналы документов, но о радости и речи идти не могло — пустота уже не росла с такой стремительной скоростью, как во время экзаменов, но и не заполнялась хоть чем-то.       Мишель опускает окно, и в салон машины врывается прохладный ночной воздух. Пахнет совершенно по-другому, не как в горящем городе, который остается позади с каждой секундой. Станицы и поселки при городах — такая же неотъемлемая часть самого города, как и его центр, но воздух тут более чистый, не только потому что многоэтажки встречаются реже, заменяясь полосами деревьев, но и потому что неоновых магазинных вывесок и гула проносящихся машин нет. Небо усыпано звездами так же, как и небо над центром города, но здесь их можно сосчитать и собрать в созвездия. Мишель думает, что ради этого он бы мог не спать по ночам, но никак не ради конспектов.       Когда же он подъезжает к дому, который был указан в заказе, то понимает, что когда накопит на такое жилье — если накопит, — уже не будет волноваться по поводу больших конспектов и вылета из университета. Скорее будет готовить по утрам кашу с молоком, потому что желудок к такому возрасту мало что переваривает, и читать анекдоты в еженедельной газете. Конечно, такой скучной и банальной старости он себе не хочет. Клянется, что будет ходить в кино на фильмы про супергероев даже в восемьдесят, читать комиксы вместо газет и, может, будет гонять на мотоцикле, как это делал Берт Монро. И даже если оно так будет, и его не положат в койку отказывающиеся работать суставы, то все равно его дом никогда не будет похож на тот, на подъездной дорожке которого — подумать только, подъездная дорожка, никакого забора и сочно-зеленая лужайка с работающими опрыскивателями — Мишель паркует черную «Шкоду».       Парень по привычке глушит машину, не вытаскивая ключ зажигания, и, засмотревшись, забывает отметиться в приложении о том, что прибыл на заданный адрес. Стиль дома чем-то напоминает скандинавский: такой же большой, но весьма простенький, лаконичный и не лишенный какого-то своего шарма. Дом визуально кажется огромным, наверное, не только из-за окон в пол, открывающих вид на кухню и столовую, но и потому что таковым является вкупе со вторым этажом. Даже отсюда Мишель может видеть, что происходит в доме, благодаря зажженному свету: в кухне он может разобрать барную стойку с корзиной фруктов, которые кажутся ему ненастоящими, видит целый ряд специй в баночках и подвешенных под висячими шкафами; все на своих местах, слишком чисто, убрано, а большой обеденный стол на двенадцать человек придает только больше пустоты, потому что на кухне нет никого, несмотря на горящий свет.       Бестужев-Рюмин думает, что если люди могут позволить себе такое жилье, то электроэнергия — это последнее, что их интересует.       Территория перед домом почти полностью покрыта ровным, недавно стриженным газоном, кроме дорожки из камня, ведущей к гаражу. Лужайка усажена мини-деревьями, постриженными в виде шаров или лоли-попов, и такими же кустами в каком-то замысловатом узоре. Чуть дальше, ближе к небольшой мансарде с качелей и пуфиками, Мишель замечает то ли самодельный прудик, то ли бассейн, скрытый невысокой живой изгородью, и думает, что здесь определенно точно должна жить какая-нибудь медийная личность или хотя бы человек, знаменитый в кругу предпринимателей. Но разве у таких нет личного водителя, который возит их куда угодно и ждет столько, сколько угодно? Зачем им услуги такси?       Миша как-то резко приходит в себя, когда рука вдруг соскальзывает с руля, на который он облокотился, чтобы лучше рассмотреть дом. Он тихо ругается, осознав, что задерживает и себя, и клиента, поэтому отправляет оповещение о том, что уже подъехал, одним нажатием пальца и выскакивает из машины, чтобы выкинуть бумажный стаканчик из-под кофе в мусорный бак, который он заприметил на конце участка. Ночь встречает Бестужева морозным октябрьским воздухом и подгоняет в спину. В машину парень возвращается слегка продрогшим в своем свитере, хотя тот и надет поверх хлопковой рубашки (после пар он тут же взялся за заказы, потому что деньги лишними не бывают, особенно, у студентов первого курса, которым надо платить за съемную квартиру). В Нижнем Новгороде, хотя и северном городе, осень никогда не была такой холодной, как здесь. В начале ноября там еще выдавались солнечные деньки, когда можно было выйти в одной только толстовке, рваных джинсах да тряпичных кедах. Здесь же приходилось переобуваться уже в середине октября, хотя его одногруппники говорят, что в этом году повезло, потому что в прошлом мороз ударил в конце сентября. С погодой творится что-то странное последние пару лет, и Мишель, если честно, совсем не был этому удивлен, но это не значит, что он был готов. Утром оказывается тяжелее всего, потому что вылезать из-под теплого пухового одеяла в остывший воздух квартиры не хочется даже под дулом пистолета.       Время ползет чересчур медленно, и Миша не сводит глаз с часов на экране включенного телефона. Клиента нет три минуты из пяти, отчего Бестужев-Рюмин закипает быстрее, чем меняется цифра на часах, потому что пока он здесь ждет пассажира, дома ждут три листа чистого французского. И хотя Мишель несказанно любит этот язык не только как обязательную дисциплину в университете, тем не менее, на ночь глядя ненавистным становится что угодно, даже излюбленные с самого детства мармеладные червячки. Усталость за последние дни вдруг накатывает с необычайной силой, и Бестужев держит глаза открытыми на одном только раздражении. Ему предстоит долгая поездка, как говорит навигатор в приложении, — целых пятьдесят с лишним минут езды на другой конец города, и вести машину сонным будет самой большой и, возможно, последней ошибкой в жизни.       Двадцать пятая минута наконец сменяется двадцать шестой, и Мишель думает, что подождет последние шестьдесят секунд, и если клиент не появится хотя бы на крыльце дома, то он сворачивает обратно в город, заканчивает рабочий день и ложится спать. Французский завтра, к сожалению, первой парой, но Бестужев просто поставит будильник пораньше, чтобы закончить домашнее задание, — на свежую голову всяко лучше думается. На самом деле, ему не впервой прибегать к такой схеме, потому что были дни, когда он возвращался домой уже после двенадцати, но чаще всего он делал это из-за необходимости получить больше прибыли в этом месяце. Плакали, конечно, его нервные клетки и здоровый сон (чаще все-таки плакал сам Миша из-за нестерпимой усталости), но не вся жизнь у него — сплошная черная полоса, а признавать себя мучеником скорее не то, что не в его стиле, а просто еще недостаточно оправданно. Это просто первый курс, который проходят все, и никто не умирает, и это очень похоже на факт, которым можно себя тешить, пока пытаешься влиться в новую среду.       На заднее сидение очень неожиданно прилетает большой чемодан в черно-белую клетку, и это выбивает из Мишеля весь воздух, заставив сердце сжаться от испуга. Свет в салоне включается автоматически и не успевает потухнуть, как дверь вновь открывается, и на пассажирское сидение спереди садится молодой человек. И все это происходит так быстро, что Бестужев-Рюмин успевает только моргнуть.       — Добрый вечер, прощу прощения, что задержался. Девчонка никак не хотела отпускать, — произносит клиент на одном дыхании, очаровательно улыбаясь, и Миша чувствует, как раздражение, сковавшее его мышцы, медленно отпускает.       Он окидывает беглым взглядом не то что бы плохо одетого парня, но для важного и влиятельного человека его одежда была слишком простой. Вместо костюма с галстуком или элегантной накрахмаленной рубашки с брюками на нем сидит темно-бордовая толстовка и узкие черные джинсы, на ногах — тяжелые армейские ботинки, крепко зашнурованные, блестящие. На руках ни колец, ни дорогих часов, только кожаные перчатки, из которых молодой человек тут же выуживает правую ладонь и протягивает ее Мише. Тот в свою очередь, опешив, не спешит отвечать на рукопожатие.       — О, извините, — виновато выдыхает парень, не убирая дружелюбную улыбку с лица. Мишель пытается прикинуть, сколько лет его пассажиру на этот час, и сходится на том, что, наверное, не больше двадцати пяти, потому что лицо у него еще совсем молодое, улыбка необременительная, а даже искренняя. Улыбаются не только губы, но и светло-голубые глаза. — Меня зовут Сергей.       Бестужев-Рюмин мешкает с ответом и не может ничего поделать со странным чувством, разливающимся глубоко внутри мозга. Он эмоции не воспринимает, там место рациональному мышлению, которое дает осечку так же, как это было в аудитории во время экзамена (тогда можно было отпроситься в туалет и умыться, сейчас же уйти кажется решением донельзя глупым да и невозможным). Только вот незадача: тогда чувства переполняли его из-за неконтролируемой паники и испуга, а сейчас из-за непонимания, почему он знакомится с каким-то парнем на час.       Он настолько растворяется во всей этой странной ситуации и совершенно обаятельной улыбке с едва заметными ямочками, что не обращает внимание на то, что имя в заказе указано другое.       — Мишель, — с каким-то неимоверным трудом выдавливает из себя юноша, но руку не жмет. Раздражение сменяется странным смущением и то ли жгущей тревожностью, то ли легким волнением от нового знакомства, не позволяющим вести себя раскованно.       У Сергея тусклая радужка, словно яркость на минимум поставили, но глаза все равно горят потухающим пламенем спички в кромешной тьме. Они горят, но огнем скорее холодным, леденящим, но оттого не менее манящим, притягательным. Бестужев подкупается на эту таинственность, хотя она приносит немало дискомфорта сейчас.       Сергей забавно фыркает, но в этом жесте ни капли грубости, разве что легкая насмешка, и, не дождавшись рукопожатия, удобнее устраивается на переднем сидении. Мишель словно просыпается и вспоминает, зачем он здесь, поэтому мигом заводит машину. И пока он осторожно выруливает с подъездной дорожки, стараясь смотреть только в зеркало заднего вида, а не на Сергея, тот вновь заговаривает:       — Мишель…       Юноша задерживает дыхание от того, каким тоном произносится его имя, и сжимает пальцами руль. Он совсем не понимает, что от него хотят и молчит, не смея поворачиваться. Мише казалось в начале, что клиент-парень почти его возраста — это лучший исход, который может быть. Провести целый час со взрослым, который с вероятностью в девяносто пять процентов был бы владельцем этого дома и всем из себя таким важным, или со стариком, пытающимся научить тебя жизни — а Мишель пока что только таких и встречал, — даже звучало не очень приятно. Взрослые странные, как люди на картинах Эгона Шиле: поломанные, вывернутые, словно без костей вообще, да и не люди вовсе, а просто масса чего-то, на что без дрожи не взглянешь. Мишелю не нравится иметь с ними дела, разговора или мимолетной встречи на дне рождении матери, которая любит неожиданно позвать твою-тетушку-из-Красноярска-Мишель-познакомься, не потому что считает их отсталыми или твердолобыми, а потому что с ними он чувствует себя как не в своей тарелке. Может быть, потому что родились в разное время в разном месте, может быть, потому что столкнулись с разными ситуациями в жизни или, может, потому что у взрослых всегда что-то не то в голове. Бестужев взрослеть боится не из-за смерти, а из-за появления каких-то неуместных предрассудков, мыслей и других ценностей. Его не пугают цифры, его пугает требовательная манера речи, старый, но не мудрый взгляд и, наверное, все же чуть-чуть цифры на счетчике его жизни. Мишелю восемнадцать исполнилось, у Мишеля впереди учеба, работа, пенсия и смерть — все распланировано. И это неплохо, если Мишель Мишелем останется.       — Красивое имя, — продолжает Сергей, не отрывая взгляда от дороги, освещаемой дальним светом фар. Нет сильного потока машин, как в городе, дорога пустая, справа проносятся частные дома, а слева сквозь небольшую рощу пробиваются огни ночного города. — О, ты не мог бы поехать в объезд? Не хочу через город, слишком ярко и шумно. Если тебя не затруднит, конечно.       Бестужев-Рюмин непонимающе хлопает ресницами, совершенно не зная, что же ответить. Дорогу он по трассе знает, да и навигатор под рукой всегда на всякий случай. К тому же, ему и самому не хочется возвращаться в городскую духоту, несмотря на прохладную осень (Миша за недолгое время жизни здесь заметил, что даже в ливень или сильный, ураганный ветер на улицах все равно как-то тяжело дышится, и дело, наверное, совсем не во влажности воздуха и условиях погоды), а также шум и бесконечный трафик на дорогах даже в ночное время. Мишелю не хочется быть поэтичным или слишком умным, но город и впрямь держит его в странных, донельзя неудобных рамках, из которых хочется выбраться немедленно и скорее морально, чем физически. Он давит не только на мозг, но и на грудь, и, вероятно, поэтому так сложно дышать. Юноше свободу бы в виде оранжевого поля и речки, холщовую рубашку и, может, пони? Звучит неплохо. Конь, конечно, куда эффектнее и полезнее будет, но пони… они просто пони. Мишелю причины не нужны хотеть себе пони, а еще овечек и сад с мандаринами, хотя те в поле и не растут.       Я родился не в том веке, хнычет Мишель, в очередной раз думая, как было бы замечательно, наверное, испечь пирог из того, что сам собрал. Было бы для кого.       Миша уверен, что сомневается по поводу просьбы клиента, потому что в объезд выйдет дольше, но на самом деле ему просто становится как-то не по себе. Он кидает взгляд на Сергея, который, завидев это, вновь обаятельно улыбается. У Мишеля тает сердце от того, какой очаровательной он находит эту улыбку, и связывается в узел кишечник от того, какой все-таки пугающей она для него остается.       Наверное, просто люди такие. Не изъян это и не недостаток, и уж тем более не их вина. Сергея назвать непривлекательным невозможно: у него аристократический профиль, смольные, мягкие на вид волосы, светлые, улыбающиеся глаза, смешные ямочки на щеках. Сергей — само воплощение Давида. Он сильный, подтянутый, не то что бы высокий, но Мишель уж точно пониже будет, да и поменьше в целом (от контраста сознание ведет немного, и Бестужев сбавляет скорость, опасаясь не справиться сейчас с управлением). Вот только вместе с сережиной привлекательностью, его обаянием и простотой, которая, несомненно, только красит, молодой человек вызывает у Мишеля непонятную тревогу. Испытывающему это чувство довольно редко, Мише кажется, что он просто надумывает всякие глупости от усталости и скуки. Сергей не сделал еще ничего странного или пугающего, чтобы можно было волноваться. Да, он представился. Потому что хотел извиниться, что в конце концов и сделал, и смягчить обстановку. Мишель был раздражен задержкой клиента, и это явно не укрылось от чужих глаз (он скрывать эмоции совсем не умеет), поэтому нет ничего удивительного в том, что Сергей попытался загладить свою вину. Вряд ли молодому человеку тоже хотелось провести час дороги в накаленной обстановке.       — Конечно, как скажете, — наконец отвечает Бестужев и заглядывает в навигатор, отмечая для себя, что следующий поворот налево он проедет. О том, что объезд займет примерно на десять минут дольше, чем маршрут через город, парень почему-то решает умолчать.       — «Скажешь». Давай на «ты»? Не сильно уж я тебя и старше, Мишель. — Во рту скапливается вязкая слюна от чужого тона. И вот опять.       Наверное, просто люди такие. Очаровательные все из себя, умеют обаять с одного взгляда, с одной улыбки, с одного только слова. И все в них прекрасно, да только пугающие они какие-то. Может, Мишелю одному так кажется, может, это он сам странный, но если он скажет, что Сергей не вызывает в нем легкой тревожности, то соврет. Это совершенно не так. Парень заставляет его внутренности беспокойно вибрировать (или он просто замерз?), сердце глухо биться. У Сергея манящие светло-голубые глаза, но манящие как-то по-ледяному, на самое холодное и темное дно. Улыбка у него дружелюбная. Так улыбаются люди, на которых всегда положиться можно, а они и рады — им не в тягость. Улыбка искренняя, но не теплая, отнюдь не заразительная, как это обычно бывает с такими улыбками. Голос у Сережи тоже приятный, мелодичный, но слышится Мише как будто помехи. Словно дорожки внешнего и внутреннего мира парня сведены неправильно, наложены друг на друга, и теперь внешняя звучит громче внутренней. Веет какой-то таинственностью от Сергея, в которую с головой окунуться хочется с первых секунд, но и которая ни к чему, вероятно, хорошему не приведет.       Мишель, будучи всегда разумным и осторожным мальчиком, с такой же осторожностью берет крючок в руки и кладет себе в рот. Не глотает.       — Имя у тебя французское, красивое. И впрямь так зовут?       — Нет, я Миша, — коротко отвечает юноша и периферийным зрением видит, как на него выжидающе смотрят. «Выжидающе» это с натяжкой, взгляд Сергея скорее… — Мы переехали во Францию с родителями на какое-то время. Я еще маленьким совсем был, и все меня Мишелем звали. Привычка.       Его клиент заинтересованно кивает, слушает внимательно да так, словно и мысли прочитать хочет. Миша ежится то ли от холода, то ли от неприятных мурашек, внезапно пробежавшим от поясницы до самого загривка. Несмотря на закрытые окна, в салоне все равно почему-то очень холодно.       — А на французском говоришь? — Мишель коротко, но достаточно резко кивает, стараясь вообще не разговаривать. Ему кажется, словно все слова против него использоваться будут. — Да? Какое совпадение, и я тоже! Сестра моей матери учила меня еще с первого класса. Франция — моей мечтой была, всегда хотел прогуляться там, но даже скорее просто поговорить. Понимаешь, о чем я, Мишель? Просто поговорить с теми, кто на французском с рождения говорит и думает, у кого Франция — это дом.       Бестужев-Рюмин, не оборачиваясь, кидает невольно взгляд на Сергея и смущенно поджимает губы, видя того вдохновленным чересчур. Молодой человек говорит о своей мечте, словно она запредельная какая-то, недоступная, будто никогда не сбудется. Сергей разговаривает эмоционально, оттого кажется, что немного наигранно. Лицо у него не деревянное, живое, все эмоции отражает, и Мишель случайно цепляется за мечтательную улыбку. Она такая же обворожительная, как и все прошлые, которые дарил ему Сергей, но именно эта какая-то особенная. Миша не чувствует холод, наоборот — становится теплее, и он медленно, как сахар, растворяется в чужом приятном голосе, несдержанных от переизбытка чувств улыбках своего клиента и восхищениях о до боли родной Франции, к которой он сам и впрямь умудрился привязаться за какой-то год, будучи еще несмышленышем.       Мишелю становится стыдно неожиданно, когда он понимает, что просто сам себя накрутил глупыми предположениями, построенными всего лишь на плохом предчувствии, о том, что Сергей странный. Тот сейчас говорит с таким энтузиазмом и восхищением в глазах, светится тепло-желтым светом, дурманящим сознание, улыбается неконтролируемо, и сам Бестужев может прочувствовать настроение молодого человека.       Странный здесь только ты, со злостью, но больше с разочарованием думает Миша, включая поворотник и сворачивая с главной трассы на пустую дорогу, огибающую город по левой стороне. Дорога это не то что бы неизвестная, но пользуются ей довольно редко, потому что по трассе гораздо удобнее хотя бы из-за того, что есть трасса, на которой всегда встретятся заправки, хостелы и забегаловки. Дорогу эту можно считать собственностью исключительно этого города, потому что она отделена от трассы небольшой лесополосой, начинающейся буквально сразу же с поворота, и потому что прилегает близко к самому городу, соединяя два его конца.       Мишель не то что бы не умеет заводить знакомства, общаться с людьми или просто находиться в их обществе, но он всегда пытается быть осторожным. То есть, есть несколько правил, которых он придерживается при общении с новыми людьми (а именно такими все здесь и были, потому что друзья, родные, близкие остались в Нижнем Новгороде, либо сами разъехались). Мишелю быть вежливым труда не составляет — отдельное спасибо воспитанию, которое ему дали родители, — а просто вежливости вполне достаточно. Он дружелюбно улыбается знакомым, тщательно подбирает темы для разговора и старается не лезть не в свое дело, пока его не попросят об этом сами. Парень знает, что у каждого есть свои границы не только в физическом контакте, но и в моральном, поэтому пытается за черту не заходить и другим в своем случае тоже не позволяет. Все очень просто: поступает с людьми так, как сам бы хотел, чтобы с ним поступали. И этот план очень даже работает, осечек еще не давал. Ссоры — это не по части Бестужева, и не потому что он умеет мирно решить любой конфликт, а потому что и повода для этих конфликтов не дает. Попросят помочь — обязательно поможет, спросят о чем-то — обязательно ответит. Уважения к другим в нем вполне достаточно, чтобы не разжигать пустых конфликтов, поэтому за два месяца учебы еще не нажил ни одного врага. Его если не любят в университете, то хотя бы относятся терпеливо и не имеют привычки выкрикивать колкости в его адрес. Разве что совсем немного шутят по поводу имени, но шутки не доходят до аморальности и в целом очень даже смешные.       И будучи таким терпеливым и уважительным ко всем, Мишель ловит себя на том, что очень глупо и, наверное, в каком-то смысле невежливо относится к своему клиенту, который первым проявил банальное дружелюбие. Может быть, он совсем немного выпивший, раз не может перестать улыбаться? Но это не имеет никакого значения, к тому же, запаха алкоголя Бестужев-Рюмин не улавливает. В любом случае, свое собственное поведение Миша находит несвойственным себе и решает, что все-таки иногда нужно спать больше четырех часов и давать себе выходные от работы, потому что стресс сказывается на нем не самым лучшим образом, делая его раздражительным параноиком.       Сережа оказывается весьма приятным и легким в общении, несмотря на то, что Мишель совершенно случайно пропускает начало его речи из-за собственных назойливых мыслей. Поэтому, чтобы не показаться грубым, он уже сам мягко улыбается, кивает головой в моментах, когда считает это нужным. А потом не сдерживает смешка, когда Сережа шутит по-французски, и это происходит не из вежливости. В салоне как-то быстро теплеет и без печки, которую вначале юноша намеревался включить, усталость не сходит, но притупляется разговорами и весьма ненапряжной атмосферой.       — Я просто решил схитрить и выбрал французский как второй язык, притворяясь, будто и слова связать не могу на нем. Не суди строго, ладно? Я довольно честный, но это помогло мне немного сбавить нагрузку в самом начале учебы и, к тому же, это было неплохим поводом повторить правила и, может, узнать что-нибудь новенькое, — смеется Сережа, и Мишель вместе с ним, прикрывая ладошкой удивленно раскрытый рот. — Но скорее вспомнить давно забытое. Знаешь, не хочу быть критичным, но ты и сам поймешь скоро, что учат они довольно сомнительно. Вроде бы все полезно, но если бы «вроде бы» было «абсолютно точно», то и сомнения не закрадывались. Понимаешь, о чем я, Мишель?       Бестужев-Рюмин все еще под впечатлением истории об обучении, и не вопрос не отвечает. Сережа оказывается тоже на педагогическом факультете только уже третьего курса какого-то вуза, название которого Мишель не запомнил или не расслышал, но понял, что университеты у них разные. И это вроде бы просто новость, нестоящая внимания, и ему не хочется говорить, что он совсем немного расстраивается.       — Не волнуйся с учебой. Она, конечно, и играет большую роль в твоей жизни, но поверь мне, что учимся мы не только в данный момент, а на протяжении всей жизни, поэтому у тебя предостаточно времени, особенно, когда тебе всего лишь восемнадцать.       Мишель благодарно улыбается, неловко пожимая плечами, и, вглядываясь в пустую дорогу, немного сбавляет скорости. Хочется говорить еще, но им остается около получаса езды.       — Нет-нет, подожди, что было дальше? — юноша коротко смеется и вновь окидывает взглядом Сережу, по-хозяйски устроившегося на переднем сидении. Он выглядит расслабленным, довольным, и Мишелю закрадывается надежда на дальнейшее общение. Может, они обменяются соцсетями по окончанию поездки? Может, номерами телефонов? Тогда никакого французского сегодня ни сегодня ночью, ни завтра утром. Насколько бы стеснительным ни был Миша, он не сможет не написать Сереже, а если напишет раз, то не сможет не написать и во второй. — Ты выбрал французский. Не говори, что ни разу не испытывал желания ответить на вопрос или прочитать текст целиком и правильно. Ты коверкал произношение?       Молодой человек улыбается, смешно фыркает и качает головой, прикрывая глаза, но не переставая следить из-под ресниц за Мишелем, закусывающим губу от переизбытка чувств.       — Нет, не коверкал. Мой преподаватель думал, что я очень способный студент. Но ошибки, конечно, допускал, когда специально, когда нет.       — Я хочу узнать, раскрыли ли тебя или нет, — настаивает Бестужев и ухмыляется так, словно бросает вызов. Сережа незаметно для того скалится.       — Да, они узнали. Я запутался в темах, которые мы проходили, а которые еще нет. Признаться, я еще не был так невнимателен.       Сережа нервно облизывает губы, на мгновение задумавшись. Мишель не смотрит на дорогу. Молодой человек пленит взгляд и дыхание, и это не составляет ему большого труда. Будет глупо сказать, что Бестужев-Рюмин влюбился, хотя и далеко не с первого взгляда, но Сережа определенно точно вызывает странное, приятно-волнующее трепетание во всем теле: в груди, в голове, в руках, внизу живота. Хочется смотреть, слушать, самому говорить и внимать. Сережа совершенно обычный парень вроде бы, но как он сам заметил, «вроде бы» не равно «абсолютно точно», и именно поэтому Мишель незаметно (для него самого) нервничает.       Сергей же считает каждый вздох.       — Особо шумихи никто не поднимал, просто провели со мной беседу и отправили на немецкий.       — Забавно, если бы ты и его знал, — прыскает со смеху Миша в кулак и думает, что слишком активен и надо бы держать себя в узде. Тем не менее, виноватым себя не считает. Он не может быть равнодушным, не потому что его клиент якобы дает зеленый свет и вручает разрешение быть открытым, а потому что его клиент, очаровательный молодой человек, самостоятельно разводит этот костер эмоций и чувств. И несмотря на то, что все полыхает и горит, эти эмоции и чувства именно выплескиваются через края самообладания и привычной Мишелю сдержанности. Он просто не может противиться.       — Ну знаешь, я по-прежнему очень способный студент, — с явным намеком на что-то произносит Сережа, но не позволяет намеку быть чем-то большим. Он скользит взглядом по салону и натыкается на свернутую бумагу с яркими заглавными буквами. — Вас так поздно держат?       Мишель не сразу понимает о чем тот: кидает вопросительный взгляд на парня, а потом видит свертку от бургера из последнего Макдональдса, в котором был, и тут же вспыхивает краской, отворачиваясь к дороге.       — Нет, не то что бы… — мямлит он и неосознанно вжимает голову в плечи. С чего-то вдруг так неловко становится, наверное, потому что забыл выкинуть бумагу вместе со стаканчиком из-под кофе. Как так вышло? В любом случае, Миша с несвойственной ему откровенностью устало выдыхает: — Просто после учебы сразу едешь по адресам и особо не думаешь о еде. Твой заказ последний, у меня уже нет сил, если честно.       Сережа смотрит так проникновенно, куда-то сквозь Мишеля, и тому думается, что прямо сейчас его, верно, сканируют или вскрывают сознание. Очередные мурашки бегут по спине и даже, кажется, в самой голове, будто мысли читают. Бестужев-Рюмин вновь ловит «этот» взгляд, заставляющий все органы тревожно задребезжать. Он машинально сжимает пальцами руль сильнее, не отрываясь от дороги.       — И как там французские булочки в Маке? — усмехается Сергей, но Мише не смешно. — Или они французские только на словах?       Юноша тяжело выдыхает через нос и чувствует, как до этого спавшие напряжение и холод вновь возвращаются уже с двойной отдачей, окутывая с головой и не давая последний раз вздохнуть.       — Полная дрянь, — резко роняет Мишель, особо не задумываясь, а потом его поясницу простреливает острое чувство тревоги.       Сереже, живущему в таком доме, да про Макдональдс спрашивать? Бестужеву всегда думалось, что такие люди каждый день если не в ресторанах едят, то имеют хотя бы личного повара, который готовит на высочайшем уровне. Над ним насмехаются будто, и это кажется абсолютно очевидным ровно до того момента, пока дыхание не перехватывает от новой мысли.       — Ты никогда не был во Франции? — с большим трудом выдавливает из себя Мишель и сглатывает вязкую слюну, немедленно встающую поперек горла.       Сергей тепло и немного глупо, словно не расслышал вопрос, улыбается:       — Нет, никогда. Говорю же, мечта моя там побывать.       Юноша чувствует такой сильный укол обиды в самый центр груди, где ребра срастаются в одно целое, что они под давлением едва не ломаются. Он не смотрит на Сергея, но чувствует его легкое непонимание, повисшее в воздухе вместе с каким-то сверлящим напряжением со стороны самого Миши. Он либо издевается над ним, прикидываясь дурачком, либо Бестужев-Рюмин прослушал какой-то важный факт о нем, который нужно было держать в голове на протяжении всей беседы и оправдывать им Сережу. Потому что прямо сейчас он чувствует себя то ли обманутым, то ли глупым по собственной вине, и не знает на кого нужно злиться: на себя или на своего клиента.       — Ты живешь в таком доме и ни разу не был во Франции? Неужели твои родители не устраивают тур по Европе каждое лето? — Мишель пытается, чтобы это вышло не едко, но насмешка в его голосе мешается с обидой, и приходится закусить собственный язык.       Что за глупости, что за глупости, какой бред, лихорадочно думает он и уже хочет извиниться за грубость, но потяжелевший воздух свистящим звуком разрезает смех молодого человека, и щеки Мишеля вместе с ушами розовеют мгновенно от стыда. Он, не зная, куда деть свои руки и самого себя, поправляет выбившиеся пряди темно-золотых волос и мимолетно касается кожи лица, чтобы лишь удостовериться в том, что она полыхает краской.       Сергей смеется недолго, но на такой же веселой ноте прерывается, замечая нервозность мальчишки.       — Ты подумал?.. Нет, Мишель, нет. Это не мой дом. — Еще один короткий смешок, и далее моментально выровнявшимся, почти безразличным голосом: — Я вообще не знаю, кто там живет.       Мишель издает то ли писк, то ли слишком шумно выдыхает, но это становится каким-то контрольным выстрелом, хэдшотом. Назвать изумлением свое состояние он не может, как и сильным шоком, потому что все эмоции за этот вечер смешались в какую-то липкую, жидкую субстанцию, и больше не представляется возможности разделить их, вернуть так, как было до этого вечера. Там, в глубокой чаше чувств, плескаются и смущение, и полное непонимание, и тревога, и все еще глупая обида (но уже точно на самого себя, потому что черт, Мишель, разберись со своими эмоциями, придурок), раздражение и злость имеют такое же место, как и глубокий, еще немного и дикий, страх. Мишеля начинает мутить от такого коктейля.       — Как это… не знаешь?..       Сергей вздыхает полной грудью так, как вздыхают мамочки после долгих попыток объяснить ребенку, почему они не могут позволить ему залезть на дерево, пойти одним на речку, играть на проезжей части. Впервые сам Сережа не смотрит на Мишеля, вклинивается скучающим, невероятно уставшим взглядом в дорогу, исчезающую под колесами. Ни одной машины, невероятная удача.       — Меня привез туда такой же паренек, как ты, может, чуть старше. Я позвонил в дверь, и мне открыла женщина лет сорока. Я перерезал ей горло.       Мишель не знает, что ему нужно делать, и главное что из всех возможных вариантов он может сделать. Дыхание перехватывает настолько, что мозг перестает работать от нехватки кислорода, засыхает, гниет. Юноша с трудом моргает и осознает, что едва ли видит что-то перед собой — все будто застилается прозрачной, но мутной пеленой. Он пытается разогнать не только мысли в голове, что сейчас реальнее всего, но и кровь, мгновенно переставшую циркулировать в теле, иначе почему ему так холодно? Пальцы коченеют, и теперь, кажется, их не оторвать от темного, кожаного руля машины, вокруг которого они обвились. И не слушающееся тело, на самом деле, — сейчас меньшая из проблем.       — Я сразу пошел за мужчиной, потому что, признаться, я ему едва ли был ровня. — Бестужева-Рюмина ведет от скучающего тона парня. Ему нестерпимо хочется очистить желудок. — Но он даже не увидел меня, можешь представить себе?       Не может. Мишель не может представить себе ни эту ужасную, пробирающую до самых костей сцену, ни то, что все это, возможно, глупая шутка его клиента. Но тот не смеется, и Бестужев не смеялся бы, даже если бы Сергей сказал, что их снимает скрытая камера. Бестужев отчаянно пытается найти хоть какие-то силы в себе, чтобы наконец — что? Заставить себя двигаться, взять контроль над телом? Заставить Сергея заткнуться или выйти из машины прямо сейчас? Может, просто хотя бы отреагировать?       Мишель чувствует, будто горло перерезают сейчас ему.       — Девочки были в разных комнатах: одна на кухне, другая у себя. Та, что на кухне, старшая, прыткая и сильная, но такая визгливая. Мои ушные перепонки чуть не лопнули. Знаешь, я ненавижу эти… — Сергей хватается за голову, жмурится, искривляя губы от будто внезапно напавшей на него мигрени. — Эти крики, какие они мерзкие. Я ударил ее о стол, и пришлось сразу идти искать младшую, пока та не сбежала. Вызвать полицию? Малышке шесть лет. Она может вызвать только эрекцию у педофилов своим личиком.       Мишель силится и сглатывает ком дикого страха в горле, и тот, оставляя в глотке длинные, рваные раны, падает вниз тяжелым грузом, припечатывая весь мир, который сжимается на Бестужеве в один атом. Фрукты в корзинке на кухне казались мертвыми, но мертвой там была девушка, возможно, лежащая за барной стойкой, если Сергей не стал чистить за собой ничего, конечно. И стал бы, если прямо сейчас говорит об этом таким безучастным голосом?       Когда молодой человек выуживает из кармана своей (правда ли?) толстовки кухонный нож, то Мишель издает жалкий, хлюпающий всхлип, вырвавшийся из самого дна легких. Лезвие отражает ослепляющий, чистый блеск, который мгновенно холодным безумием загорается и в светло-голубых глазах Сергея. Взгляд у него все это время был заинтересованный, но не выжидающий — голодный.       — Угадаешь, какая из сестер находится в том чемодане на заднем сидение? — Сережа улыбается совершенно искренне, игриво, будто ребенок, но слова из него выходят шипящим шепотом, и Миша понимает, что находится на грани то ли истерики, то ли безудержных рыданий, то ли того же безумия, что и парень рядом.       Молодой человек замечает знакомую искру в глазах мальчишки и осторожно, словно боясь поранить, приставляет нож к тут же дергающемуся в страхе кадыку перед тем, как тот откроет рот.       — Не реви. — Холодный, режущий глубже самогó острого ножа голос только щекочет корни дерева нервных клеток, и Миша роняет первые горячие слезы. Они греют оледеневшие от страха щеки. — Не реви, Мишель. Не надо, я просто… о, я ненавижу эти звуки, ты понимаешь, о чем я?       Бестужеву стоит больших сил отодрать друг от друга стенки склеившихся легких, и теперь они кровоточат внутрь, наполняя их. Легкие превращаются в два груза, только их невозможно скинуть, как на воздушном шаре, поэтому Миша покорно идет ко дну, встречая там свои надежды. Сердце поднимается в глотку, и бьется, бьется, бьется, стукаясь каждый раз об острое, прижатое к коже лезвие ножа. Вместе с сердцем в груди раскачивается тяжелый маятник его истерики, набирая обороты с каждой секундой. Мишель чувствует, что если его не убьют прямо сейчас, то он умрет от разрыва всех органов одновременно.       — Н-не надо… — С первыми словами вырывается и не первый всхлип, который юноша тут же проглатывает, кожей ощущая, как закипает в Сергее безумие. Под чужим, словно прессом давящим взглядом просто невозможно находиться, но у Мишеля нет выбора, и он смаргивает новые, горячие слезы, прикрывая глаза.       — Следи за дорогой и заткнись сейчас, ладно? Заткнись сейчас. Ты ведь не хочешь попасть в аварию? — Сначала грубо, резко, а потом вопрошающе, тонко спрашивает Сережа. — Не хочешь попасть в аварию, Мишель? Следи за гребаной дорогой.       И Мишель действительно был прав, когда подумал, что с его клиентом что-то не так. Не то что бы было много говорящих и очевидных факторов, вроде испачканной в крови толстовки, следов борьбы, но у Сергея были кожаные перчатки — он не оставил следов, боже, никаких следов, — не вяжущиеся с его стилем прямо сейчас, и у него был «этот» взгляд. Мишель не мог описать его в начале их встречи, а уж сейчас с ножом у горла тем более. Изучающий, страшный, заинтересованный, но в абсолютно пугающем смысле, бегающий, дерганный, но ни капельки не взволнованный. Сергей, справившийся (Мишель упорно не говорит, даже не думает «убивший») со всей семьей, спокойно вызвал такси, захватив кого-то из девочек — боже, мертвые девочки, мертвые — вместе с собой. Он говорил с ним о мечте, учебе, шутил шутки, и Мишель боится представить, что тот с такой же невозмутимостью расправлялся с людьми. Это первая семья? Последняя?       Миша хочет попасть в аварию прямо сейчас, потому что страх поднимается из самой глубины даже не сознания, а желудка, будто он квантовый, безмерный. Вместо воздуха — крошка измельченного стекла, и Мишель вдыхает ее, захлебываясь в собственной крови.       Он усердно пытается вспомнить, когда попался в эту ловушку: сегодня вечером или днем, когда решил, что после учебы поработает, а не займется домашним заданием? В конце августа, когда заселился в общагу, или когда подал документы в университет? Как давно все к этому шло? Насколько была прописана его судьба и была ли прописана вообще? Может быть, это произошло спонтанно, как эффект бабочки: закончил слишком рано с предыдущим заказом и получил этот. Задержался бы на минуту — доделывал бы уже французский и ложился спать. Испортил бы он тогда жизнь кому-то другому? Конечно, но не подозревая об этом, спалось бы прекрасно после тяжелого дня, а зная подробности, судить сложно. Всего одна минута решила бы его судьбу, но можно ли так говорить, когда сама судьба подразумевает под собой заранее выстроенное течение событий без участия кого-либо, без «этот путь мне не нравится, пойду другим»? Можно ли винить самого себя, если Мишель никогда не прикладывал руку к тому, что с ним происходило и происходит? И без того очень хочется. С самого детства была в нем эта странная обида на себя, когда все из рук вон шло плохо, даже не по его вине, не потому что самобичевание — это лучшее развлечение, которое только можно придумать, а потому что кто-то всегда должен быть виноват. И если невозможно указать на кого-то конкретного в поле зрения, то, вероятно, это он сам.       Мишель хочет плакать навзрыд, задрав голову, громко, чтобы слышали все. Он хочет сделать что-нибудь: сломать что-то, порвать, кинуть, разбить. Что-то, во что он сможет вложить всю свою беспомощность той ситуации, в которой он оказался, потому что тело бьет крупная дрожь от эмоций, переполняющих его, и Бестужев сейчас просто умрет. Нож у горла на какое-то мгновение перестает существовать, Сергей с безумным и довольным блеском в глазах перестает существовать тоже. Мишель зол и обижен не на него. Мишель расстроен и подавлен не из-за него.       — Мишель, милый, слышишь меня? — Голос Сережи ласковый, успокаивающий, и юноше кажется, что он, наверное, сошел с ума, но его охватывает острая необходимость прижаться к тому прямо сейчас, потому что этот мир его не любит, а Сережа, хоть и с ножом, — единственный человек на расстоянии вытянутой руки в данный момент. — Я просто очень устал и перенервничал. Мы оба с тобой устали и перенервничали, да? Отдохнем?       Голос Сергея действительно успокаивающий, приносящий какое-то воздушное умиротворение в душу. Мишель не знает, почему он внезапно ощущает колющую пустоту: потому что Сережа заверил его, или потому что недавний выброс всех эмоций одновременно так вымотали его. Не вникая, да и не желая вникать, он рвано выдыхает через рот, чувствуя, как текущие слезы попадают на приоткрытые губы. Бестужев-Рюмин смакует их, не переставая плакать, глотает и покорно кивает головой.       Несмотря на то, что сердце лихорадочно сжимается, оно все равно оказывается слишком большим для тела юноши, поэтому позволяет всем, переполняющим его чувствам, выбраться наружу вместе со слезами, оставляя лишь леденящий, тошнотворный страх. Мишелю думается, что исчезли не чувства, а все органы, потому что таким пустым он себя еще не знал (кроме сердца, конечно, и поселившегося там животного страха).       Сергей свободной, левой рукой смело, но все равно трепетно поправляет золотые волосы мальчишки, которые скудно поблескивают от отражающегося на них тусклого света фар. У корней пряди мокрые, и Сережа видит в этом что-то, чем может гордиться, но не Мишелем, а собой. Мишель. И правда, что красивое имя.       — Ты и сам красивый, — продолжает свои мысли молодой человек, не убирая руки с головы, оглаживая заботливо. Нож уже не холодный, а едва теплый, как и сам Миша. — Поможешь мне?       — Почему т-ты спрашиваешь?       Парень пытается совладать с голосом, но дрожит не только он, но и все тело, поэтому язык спотыкается на середине. Скорость машины упала почти до двадцати километров в час, пустая дорога все еще виднеется впереди, и Мишель вглядывается в нее, не понимая: растягивается пространство или время?       Сергей игнорирует вопрос, даже на лице не проступает никакой реакции, словно тот и не услышал. Он спускает руку на затылок, а потом на шею, обхватывая крепко.       — Просто расслабимся вместе, хорошо? Ты поможешь мне. — Бестужев, содрогаясь всем телом, понимает, почему Сережа не ответил ему. Потому что это был и не вопрос, его мозг уже просто отключается. — Здесь есть съездные дороги?       Мишель уже не так сильно злится на себя или на кого-то другого, но вновь пытается понять, когда все обернулось тем, чем обернулось. Он играл в казаков-разбойников, не подозревая, что его изнасилует (никак иначе, слишком очевидно), а потом убьет какой-то сумасшедший парень? Ходил в школу, спал, общался с родителями, друзьями, ходил в кино, учился кататься на коньках и роликах, сдирая колени, и не знал, что умрет в восемнадцать? Почему ему не сказали? Почему не предупредили? Разве не имеет право знать? Разве восемнадцать — это возраст, в котором можно умирать без сожалений? Он же не успел ничего абсолютно, и шанса успеть уже не будет. Это же рано чересчур. Невероятно рано, он же ребенок еще, даже если государство говорит обратное и заставляет платить налоги. У него еще мечты есть, цели, желания. Он все еще хочет играть в видеоигры, читать книги, ходить на ту же учебу, что высасывает из него все силы в последнее время. Мишель хочет соревноваться, кто быстрее добежит до столовой, кто больше выпьет на дурацких вписках первокурсников. Мишель не хочет умирать.       Нож упирается в кожу сильнее, и теперь Бестужев чувствует острую боль в горле. Он беспомощно хрипит, роняя новые слезы.       — Я спрашиваю, есть ли здесь съездные дороги? — Видно, Миша ненадолго пропал («ненадолго» немного не верно сказано, потому что можно ли вообще пропадать, когда тебе угрожают?), потому что Сергей вновь злой и уже не гладит по головке, а хватает за загривок.       — Нет, нет, н-нет, — шепчет в ответ юноша, пытаясь отодвинуться от лезвия, но крепкая хватка сзади не позволяет, пригвоздив к одному месту. — Никаких съездных дорог, она одна, прямая.       Сережа то ли злобно рычит, то ли выдыхает, но в любом случае, этот жест заставляет Мишеля сжаться и жалобно пискнуть, ожидая своей участи в виде вонзившегося в горло ножа. Молодой человек замолкает на пару мгновений, смотря печальным взглядом вперед, на пустую дорогу, и Бестужеву уже кажется, что на этом все и кончится, вероятно, ведь Сергей не может позволить себе быть неаккуратным. Однако тот лишь скучающе, что идет врознь с его поникшим взглядом, выдыхает:       — Останавливай машину. Сейчас.       И Мишель сходит с ума. Он не может понять, просто не видит возможности вбить себе в голову тот факт, что Сережа рядом, такой очаровательный, забавный, легкий в общении, оказывается кем-то вроде больного ублюдка, может, сбежавшего откуда-то. Да и надо ли сбегать тому, кого лишь за одну обворожительную улыбку, выпустят откуда угодно. Бестужев верит каждому слову, потому что куда более странным будет то, что ему врут. Сергей действительно знает французский, учится на педагога третий год, имеет друзей и не живет в том доме, из которого его забрал Миша. Ему врать просто незачем, потому что во лжи сейчас столько же смысла, сколько и в правде. Они ни к чему, они излишни.       Миша отрицательно качает головой, стискивая зубы с такой силой, что к горлу вот-вот поднимется содержимое его желудка. Он просто не остановит машину и все. Он не хочет ничего из того, что ему предлагают: секс откровенно, а смерть косвенно, не оговаривая. И если Бестужев-Рюмин просто не остановит машину, то ничего из этого не будет. Он ведь за рулем, захочет — надавит на газ, не захочет — на тормоз. Он может выключить фары, включить радио или дворники, открыть двери машины на ходу или продолжить держать их заблокированными. Мишель может ехать ровно, а может выехать на встречку, что не имеет никакого смысла, потому что машин, черт возьми, нет от слова совсем.       Сережа тоже кое-что может, потому что, пока напуганный до смерти мальчишка ведет машину, он ведет его жизнь. Имея власть, но не имея уважения со стороны, молодой человек обиженно оглядывает Бестужева, неожиданно для того убирая нож от горла.       — Мишель, — чужой вкрадчивый, вязкий голос забирается юноше под кожу, окутывая тонкой, но плотной пленкой, перекрывает доступ к кислороду. Ему кажется, что на голову надевают целлофановый пакет, и каждый вздох отдает запахом пластика и немного смерти. — Вот здесь, останови машину. Мишель?       Мишель все еще сходит с ума, потому что не нож у горла мешал дышать, а простое присутствие Сережи, нависшая над головой нерадостная участь и неизвестное, недалекое будущее, которое на самом деле не будущее. Понятие стирается, потому что время то ли растягивается, то ли наоборот сжимается, стараясь быстрее пробежать по всем запланированным маршрутам, и Мишель просто не успевает за ним, попадая в странную петлю настоящего, больно стягивающуюся на шее.       Кухонный нож ровно ложится в левую ладонь Сергея, пока его правая — на дрожащие, крепко вцепившиеся в жесткий руль пальцы юноши.       — Нет, нет, нет, не надо, оставь, — задыхается Мишель, инстинктивно наклоняясь вперед, чтобы не позволить взять управление.       Он должен контролировать еще хоть что-нибудь, пожалуйста. Он не волен в своей жизни, он никогда не был свободен. Он должен умереть в свои восемнадцать и не может ничего сделать с этим дерьмом. Напечатанные, красивые буквы в книги его жизни не стираются, и все, на что он способен, — отчаянно вчитываться и переворачивать страницы дальше. Значит ли это, что он мог не готовиться к экзаменам? Положиться на удачу? Если все было заранее прописано, то Миша в любом случае поступил бы в этот вуз и взялся бы за этот заказ. Было ли все настолько просто? И стоило ли всю жизнь так стараться, переживать и изводить себя тем, над чем он даже не властен.       Сергей настойчиво отодвигает Мишеля, у которого в груди горит пожаром молчаливая истерика, и тут же пресекает ее попытки вырваться наружу. Острое, тонкое лезвие ножа нависает над мальчишкой, больно упирается в висок, моментально приводя в чувства, которые еще только остались. Вторая ладонь Сережи мягко, но крепко обхватывает мишины пальцы и призывает свернуть к обочине. Бестужев опускает уставший взгляд красных, заплаканных глаз, но тут же получает толчок в плечо.       — На дорогу, Мишель. — Миша придушенно всхлипывает и умоляюще смотрит на Сергея, тот в ответ угрожающе ведет ножом. — Не на меня, а на дорогу. Осторожно, и не нервничай так.       Надавить на педаль тормоза становится невероятно сложной задачей, потому что тело мелко дрожит и отказывается слушаться вовсе. В последний раз такое было на экзамене математики в той дурацкой, скрипящей, душной аудитории. Пугает только не сам процесс, а эта погрешность в жизнь. Ни одна задача сейчас не решится, ни один пример, все слишком сложно, запутанно, особенно для базы.       Сергей помогает припарковаться, руководя коробкой передач, а потом шустро, слишком быстро для затуманенного страхом сознания Миши выдергивает ключи из зажигания, щелкая замком. Свет фар тухнет, скрывая дорогу, мотор замолкает, и голодная тишина врывается в мир, который сосредоточен сейчас в салоне небольшой черной «Шкоды». Горит только экран телефона Миши с включенным навигатором, на нем мигает желтая полоса маршрута и количество оставшихся километров до указанного адреса.       — Ты не знаешь, куда ты едешь, — с необыкновенной слабость произносит Мишель, роняя потяжелевшую голову на кожаную обивку сидения. Он шумно втягивает воздух через нос, заполняя искалеченные легкие до верхов, потому что, возможно, это его последний вздох. Все нутро дребезжит мелко, вибрирует, и Бестужев-Рюмин сжимает вспотевшие, холодные ладони в кулаки, чтобы хоть как-то совладать с телом и унять лихорадочную дрожь.       — Не знаю, — безучастно отвечает Сергей и отключает мишин телефон от зарядника, гасит экран, а потом закидывает на заднее сидение с глухим звуком. После оживляется быстро, в красные глаза напротив игриво заглядывая, и продолжает: — В любом случае, я намерен зайти в гости еще к кому-нибудь. Но я ужасно перенервничал там, девочки были отвратительными, а я не могу продолжить в таком состоянии. Я… все из рук будет валиться, понимаешь, о чем я?       Мишу клинит серьезно. Он слышит эту фразу уже даже не во второй раз, и ему кажется, словно все зацикливается медленно, сужается, а потом схлопнется в одной точке, как Большой Взрыв, но наоборот. И, вероятно, тогда они умрут все, но скорее на сознательном уровне, чем физическом. Космос, он же непостижимый, загадочный, вряд ли там все только на материи построено и крепко склеено. Космос вечен, и определяется это не временем, и даже не размерами. Он оттого и вечен, что не определяется вообще. Он существует, и его ни увидеть, ни почувствовать, ни услышать. И Мишелю, как бы глупо и сюрреалистично это ни звучало, кажется, что он прямо сейчас застревает в этой самой невесомости, в том, что определенно точно существует ровно до того момента, пока ты находишься за пределами этого безумия, внутри же — нереально все.       Слезы больше не текут, потому что кончились, на удивление, позже сил, и мокрые щеки моментально остывают, мерзнут. Нож вновь холодит кожу шеи, но становится уже каким-то до ужаса родным, как близкие, которых знать не хочется, но ничего с этим не поделаешь. Сережа тоже роднится, вползает в круг границ пространства Мишеля, и это осознание простреливает висок, когда молодой человек притягивает его за шею к себе, призывая подняться с места, чтобы не сломать себе ничего.       — К-куда… — задыхающегося Бестужева утаскивают с водительского сидения легко, но весьма неуклюже. Юноша складывается вдвое, шипит в испуге, когда едва ли не насаживается самостоятельно правым глазом на лезвие ножа, хватается за сидение, крепкие плечи парня, который, не медля, прижимается своим носом к шее. И, наверное, вот, о чем думает Миша. Сергей действительно по-странному роднится за эти полчаса поездки, входит в жизнь резко и довольно близко к трепещущему в грудной клетке сердцу. Не с самыми добрыми намерениями, но и не с плохими с точки зрения любви, а просто без намерений. Миша никогда не был в его планах, потому что на месте Бестужева мог быть кто угодно. Сережа без предубеждений сел в машину и сейчас усаживает юношу себе на колени. Мишель выгибается под томным, горячим дыханием, но в то же время сжимается до малых размеров, желая спрятаться. — Что? Мы не… нет… нет!       Самое пугающее заключается не в последующем действии, но в том, чем оно сопровождается. И вот, что так тревожило, щекотало нервы Мише всю поездку.       Сережа зацеловывает нежно кожу у подрагивающего острого кадыка, а потом отрывается для того, чтобы подняться губами выше и припечатать левую ладонь к двери ножом. Мишель заходится отчаянным, гортанным воем, желая одновременно освободить руку и не двигаться вообще. На глаза наворачиваются слезы и щипят нещадно, пока ветви нервов гонят боль по всему телу, от ног до головы. Сознание туманится на пару мгновений, дезориентируя абсолютно, но Сергей удерживает крепко за бедра, вынимает нож (приходится покрутить им, чтобы тот вышел из образовавшейся тонкой щели в двери) и вгоняет еще раз, к несчастью юноши, разрывая кожу сильнее. Кровь неприятными, липкими ручьями заливает коврик, жалобный вой, будто раненного животного, в свою очередь заливает салон автомобиля.       У Мишеля пляшут цветные, кислотные искры перед глазами, его тошнит и совсем немного рубит от боли и ужаса, смешавшихся воедино. Он знал, что его будут обижать — так вообще можно назвать? — но знать не значит быть готовым, быть готовым же не значит хотеть. Юноша жалеет, что не договорился с начальством о сокращении рабочего дня еще неделю назад, когда эта мысль только закралась в голову. Ему плевать, кто бы умер вместо него, ему так плевать, ему и знать не хочется. Мише все равно, главное, что им бы не был он сам. Это морально плохо и, как минимум, некультурно — желать кому-то смерти, но даже если бы этот «кто-то» был сейчас не абстрактным человеком, быстро придуманным для отпущения своей злобы, а вполне реальным и конкретным, то Мишелю все равно не было бы стыдно. Кто угодно, но не он. Да ему все равно, что смерть, вероятно, для другого была бы такой же незаслуженной, как для него сейчас, но это не имеет никакого значения, когда боль пробивает не только руку, но и сознание, возвращая все утерянные эмоции.       Бестужев-Рюмин понимает, что нужно заткнуться немедленно, срочно, прямо сейчас, когда нож вновь вынимают, раскрыв и без того большую рану еще сильнее, и прижимают к горлу, пачкая в собственной крови. Ее много, и она мелко струится вниз по вытянутой шее, за ворот белой рубашки. Юноша смекает, что нужно закрыть рот, потому что Сережа ненавидит эти мерзкие звуки.       — Прекрати сейчас же, заткнись нахрен, я перережу тебе голосовые связки, веришь мне или нет? — скороговоркой произносит Сергей, и слова свистом вырываются из его легких, словно плеть рассекает застоявшийся воздух. Он дребезжит, отдаваясь страшным гулом в ушах, сливается с волнами боли, однако Мишель находит силы, чтобы прикусить язык. Сережа подносит лезвие к дрожащим, болезненно-фиолетовым губам мальчишки. — Открой рот.       Миша хнычет молча, прижимает израненную ладонь к груди, к судорожно сжимающемуся сердцу, и баюкает, как маленького ребенка успокаивает мать. Таким он себя и чувствует: маленьким, беспомощным и ничтожным. У него нет ничего против ножа, безумного взгляда и удручающе короткого будущего. Разве что едва теплая надежда, дающая силы держаться и беспрекословно слушаться. Вдруг поможет? Как в детстве. Подыграй рассерженному отцу, сделай искренне виноватый вид, поцелуй трепетно маму в щеку и извинись. Делай все, что тебе велят, и наказание будет не таким страшным, а может, обойдется вообще без него. Мишель знает эту схему, часто прибегал к ней, чтобы ничего из игрушек не отобрали, не лишили похода в кино или мороженого. А сейчас правила не то что бы меняются, но ситуация приобретает немного другую цель и условия. Мишель не готов.       Он послушно раскрывает губы, с которых тут же срывается судорожный всхлип, и смотрит прямо в глаза напротив. Из-за темноты и пелены боли они кажутся черными, глубокими и насильно притягивающими, каким сопротивляйся, как хочешь, — все равно утонешь. Сергей смотрит в ответ с превосходством, которое даже озвучивать не нужно по двум причинам: молодой человек не хвалится никогда, что сильнее, а Мишель спорить не будет. Таким и был «этот» взгляд на протяжении всей дороги, таким он был до того, как Сергей сел в машину, и таким он будет в суде.       Сережа кладет тонкое лезвие на язык Миши, и тот хочет отстраниться, как подсказывают инстинкты, но крепкая рука держит за поясницу. Собственная кровь на языке ощущается жгучей, тугой жижей, словно не кровь совсем, а горячий мед. Сладости разве что никакой — горечь да и только. Бестужев покорно сидит, не шевелится, мелко подрагивает, пока нож не проталкивают глубже. Он умоляюще скулит, опасаясь, как бы сейчас язык не отрезали. От одной мысли только новые слезы текут по щекам.       — Ну? — строго спрашивает Сергей, параллельно любуясь собственной работой. Мальчишка перед ним зареванный, дрожащий, боящийся смерти. Он любовно почти прижимает ноющую ладонь к груди, пачкает свитер в крови и готов внимать, делать все, чтобы остаться в живых. Ему восемнадцать, и у Сережи сердце весело сжимается лишь от мысли, как сильно тому не хочется умирать, как сильно он надеется на что-то лучшее из того, что может случиться. И в этом, наверное, кроется вся сексуальность для Сергея: в беспомощности, в пылающем юношеском сердце, в покорности. — Вылижи.       Мишель не смеет смотреть с ненавистью, да оно и не надо, потому что парень все знает, только его особо не волнует ничего, кроме поднимающегося с самого низа возбуждения. Бестужев-Рюмин неохотно ведет языком и пытается унять дрожь в плечах от страха, от неудобного положения, чтобы не порезаться ненароком. Металл холодный, острый, давит на язык своей тяжестью и напоминает, что все это реальность, а не дурной сон. Кровь отвратительная, невкусная, глотать ее не хочется, но в глаза смотрят выжидающе, с какой-то немой угрозой, и ослушаться, пока твое горло в нескольких сантиметрах от ножа, — самое глупое, что только можно сделать. Мишель выгибает язык, когда лезвие переворачивают другой стороной, и в последний раз ведет им вдоль. Проглотить кровь не успевает, потому что Сережа, вынимая нож и возвращая его к шее юноши, целует глубоко и мерзко, специально кусаясь. А Мишель только жмуриться от боли может и с ужасом осознавать, что именно от него хотят. Весь сексуальный опыт не имеет никакого значения, когда это превращается в насилие, и он ловит себя на мысли, что абсолютно не знает, что нужно делать. Ему было семнадцать, и секс был лишь раз с одной девчонкой из параллели. Тогда вел Бестужев, тогда он был главным. Он целовал, он ласкал, возбуждал и игрался глупыми, но необходимыми прелюдиями. Он смотрел откровенно, держал в руках и задавал верный темп. Это было не чем-то вроде занятия любовью, скорее быстрым сексом, потому что время бежало слишком быстро, а родители возвращались в семь.       Проблема сейчас же заключается не в том, что Сергей — парень, и самого Мишеля теперь держат как хрупкую девчонку, а в том, что Сергей абсолютно неадекватный и с ножом, который он обязательно пустит в ход. Молодой человек может позволить себе все, что душе угодно, потому что Миша до удушья жить хочет. Миша — студент первого курса, он ненавидит дедлайны, но прямо сейчас понимает, что готов их терпеть, потому что это же просто дедлайны — от них не умирают. Не умирают от семи листов французского, не умирают от огромных конспектов, не умирают от университетских «обязательных» мероприятий. Умирают от острого ножа, от безумного блеска в глазах и очаровательной улыбки, на какую никогда бы не подумал.       Правая рука Сережи скользит вниз незаметно, быстро. Мишель не сразу понимает, как собственный член сжимают сквозь грубую ткань джинсов, и вздыхает растерянно, взгляд пряча. Неприятно, больно, отвратительно. Он не представлял себе секс с мужчиной, ему и интересно не было никогда, потому что голова другим совершенно была забита: одна учеба и ничего больше. Поэтому сейчас все в страхе сжимается. И страшно не от факта секса, а оттого, что он против воли, и Мишель не сможет сделать ни-че-го.       — Тебе придется помочь мне. — Это выходит чем-то средним между хрипом и рыком, гортанным, пошлым, и выбивает весь воздух из легких Бестужева-Рюмина, потому что одна эта интонация говорит об неутешительном исходе. Сережа кладет крепкую ладонь на холодную, мокрую щеку юноши, покрепче перехватывает нож у такой хрупкой в темноте шеи. Миша тяжело сглатывает, и Сергей, довольно улыбаясь, давит большим пальцем на дергающийся кадык. — Я немного занят, как видишь. Поработай сам.       Мишель поджимает дрожащие губы, все еще чувствуя неприятный шлейф от поцелуя, и полузадушенно дышит, борясь с истерикой. Он здоровой рукой тянется к ширинке на джинсах Сережи, раненную сжимая в кулак, надеясь, что это остановит кровотечение. Расстегнуть ширинку оказывается очень сложным заданием, дрожащие пальцы не слушаются, собачка не поддается, а Сергею весело и любопытно наблюдать за жалкими попытками Миши, за его бегающим, затравленным взглядом. Он разве что молитвы не шепчет в ужасе.       Звук расстегивающейся собачки разрезает тишину и кажется самым развратным, что только Бестужев слышал. Он все так же одной рукой забирается под чужие боксеры, неловко обхватывая твердый член парня, и хочет плакать, плакать, плакать. Миша ощущает, как же слаб прямо сейчас, и уже не только морально — с открытой, кровоточащей душой, — но еще и физически. Он едва ли хочет двигаться, слабеет все тело разом. Бестужев-Рюмин медленно ведет рукой вверх, к головке.       Со стороны Сергея слышится не довольный стон, а щелканье языком.       — Не говори, что никогда не дрочил, — насмехается молодой человек, и Бестужев улавливает нотки раздражения в его голосе. Лезвие ножа больно упирается в кожу, давая стимул не останавливаться. Мишель, смущенный своим положением, смелее двигает рукой и не уверен, нормально ли это. Он знает, как сделать приятнее самому себе, но не знает, как ласкать того, от кого зависит теперь его жизнь. Своя ладонь на чужом члене, хотя и возбужденном, ощущается неправильно, хотя бы потому что Миша этого не хочет. Движения неестественны, не ублажают. — Нет, так не пойдет.       Сережа резво расстегивает ширинку на джинсах сжавшегося от неожиданности юноши, спускает их вместе с бельем и оттягивает крайнюю плоть большим пальцем, чтобы коснуться головки. Бестужев-Рюмин краснеет до кончиков ушей, кривит губы, потому что и это не кажется правильным. Ничего не кажется естественным, все как-то фальшиво, неверно.       — Я не хочу трахать того, кто не хочет меня.       Мишель замирает так, словно ему дали пощечину, и взрывается возмущением.       — Я не знаю тебя, ты убил людей, ты угрожаешь мне. — Миша не сомневается в том, что его могут заткнуть, но сердце вспыхивает обидой на Сережу, на самого себя, на эту жизнь. Слова едва вяжутся между собой, он будто разучился мыслить. — Ты заставляешь меня делать это, ты… моя рука! Мне больно! Конечно, я не хочу! Я не хочу! На заднем сидении труп девочки! Я не хочу? Ты совсем ненормальный!       Молодой человек сжимает мишин член у основания, зарываясь в жесткие волоски, и тот охает от неприятных ощущений, замолкая. Сергей щекотно, почти ласково ведет ладонью вверх-вниз, вырывая из груди мальчишки полувздохи, и тянет на себя его тело, чтобы можно было укусить за шею, поцеловать, томно дышать в ухо, вызывать пугающие своей неоднозначностью чувства. У Мишеля от страха и чужих ласк дрожат коленки, упираться ими в кресло тяжело. По телу разливается истома, утягивает за собой в бездну, поджигает ветви нервов, и он вынужден опереться на что-то, чтобы не упасть. Бестужев здоровой рукой хватается за спинку сидения позади Сергея, потому что что угодно, но не парень. Ему хватает чужих пальцев, играющих со своей крайней плотью, Сережа и так слишком близко, что становится невозможно дышать.       Мишель хочет закрыть глаза и пустить все на самотек, но нож не в поле зрения: он упирается в ямку рядом с лопаткой через ткань одежды — юноша не может контролировать это, не может сделать так, чтобы все прекратилось. Сбежать просто не сможет, когда его джинсы спущены, а сам он сидит на чужих коленях. Можно, конечно, попытать свою удачу — вот именно, что только удачу, потому что с точки зрения разума это бесполезно и глупо, — выскользнуть из крепких рук и броситься в рощу у обочины. Бестужев-Рюмин может положиться на судьбу, на волю случая, на бога (если тот соизволит, естественно). Это практически нереально, но он, наверное, мог бы извернуться в руках так, чтобы нож не изрезал ему спину, мог бы ускользнуть от цепких рук и — ну это уже совсем из ряда фантастики — остаться в живых. Миша мог бы попытаться, но удача не на его стороне с этого самого вечера.       Боже, боже, хорошо, просто слушаться, просто слушаться, лихорадочно думает Мишель, и все эти мысли не имеют какой-то смысловой нагрузки. С таким же успехом он мог бы цитировать конспекты по философии, потому что ему лишь бы не молчать, не находиться в этой ужасной тишине. Тело прошивает ток, течет по венам от каждого движения руки Сергея. Молодой человек издевается и смеется чуть ли не вслух, когда видит, как светлые брови Миши вновь ломаются в трогательной муке. Он дышит загнано, полувздохами из самого дна легких. И как же приятно осознавать, что все это его заслуга, Сережи. Неважно каким образом: путем запугиваний до смерти, ласками и нехитрыми манипуляциями рук, навеянной безысходностью, болью — Мишель покорный, ломкий, и Сергей таких отчаянных слез и терпимости еще ни у кого не видел.       Миша изгибается в руках, когда парень сжимает его головку пальцами, хнычет и не может оторвать взгляда от темных глаз напротив. Ему нужно знать, что сделает Сергей дальше, чтобы хотя бы морально быть готовым (и все равно никогда не будет). Он возбужден и смущен этим настолько, насколько вообще только можно. Все лицо горит от стыда отклика своего тела, и сердце пропускает каждый второй удар. Сережа умелый, ловкий, пугающий. Он играет в искусителя и жертву, и наверное, это одна из причин хотеть Мишеля.       — Уже лучше, правда? — Бестужеву ухмыляются прямо в шею, под ушком, и тот давится собственным скулежом. Воздух в салоне автомобиля вспыхивает ярким пламенем и выжигает легкие, радужку глаз. Жара охватывает юношеское тело, томит его, ласкает. Мишель закатывает глаза в трепетном исступлении, ловит ртом воздух, позволяя внутренностям тлеть. Больно и приятно. — Давай теперь так.       Сергей, отняв пальцы от возбужденного члена мальчишки, который от такого жеста не хнычет, но неосознанно тянется к недавним прикосновениям, покрепче хватается за дрожащие округлые бедра и, особо не церемонясь, опускает Мишеля на свой член. Бестужев заходится в зверином скулеже сквозь сжатые зубы, вытягиваясь в струну. Он, охваченный острой болью, пытается отстраниться, но его лишь за плечи опускают ниже.       — Не надо, н-не надо, все, хватит, больно, — тараторит мальчишка, отпирается руками, совсем позабыв о раненной, истекающей кровью ладони. Миша занимался сексом, но никогда не был тем, кого вели. Он не знает, что это такое и какие это чувства. Для него в новинку даже просто на коленях мужчины сидеть, если не говорить уже о поцелуях. Миша абсолютно не готов и не хочет, — пожалуйста, все, прошу тебя!       Сергей делает вид, что не слышит рыданий и не видит этих попыток уйти от разрывающей боли. Он аккуратно ведет второй рукой с ножом к бедрам, опасаясь, что Миша воспользуется этим (неправда, мальчишка так занят болью, что даже не обращает внимания), и, не выпуская оружия из пальцев, помогает себе удержать неспокойного юношу. Мишель в руках напряженный, его мышцы натягиваются, будто порвутся вот-вот, и он, наконец, закрывает глаза, жмурясь до тошнотворных расплывающихся кругов в рябящей темноте. Бестужева-Рюмина опускают до упора и, давая буквально секунды две, чтобы передохнуть, приподнимают немного его бедра, начинают медленно набирать темп. Юноша не стонет, а скорее воет тонко на одной ноте, кричит шепотом. Мишель вырывается вяло — сил совершенно не осталось, а второе дыхание, которым всех утешают, не открывается даже сейчас. И все, что ему остается, — глотать слезы, захлебываться болью от каждого тугого, размашистого толчка и не понимать, почему позволяет всему этому происходить.       На секунду думается, что лучше, конечно, умереть. Прямо сейчас. На секунду даже забывается, что это, наверное, больно чертовски, когда тебе перерезают горло или хотя бы просто вонзают острый нож в тело. Однако Мишель в то же время по-юношески жаден до жизни в этом смысле, и это скорее всего не сыграет ему на руку и вряд ли сыграло бы кому-нибудь. Банально и так романтизировано, но Миша бы не отказался от всех невстреченных закатов, от незнакомых пока людей, от еще семи листов французского даже. Он бы не стал отказываться от очередного дня — именно что дня, когда забит всеми возможными парами — в вузе, потому что помимо нудных лекций и головной боли, там всегда весело. Мишель бы слушал эти тупые шутки, которые и не шутки вовсе, всю жизнь, покупал бы тот круассан в столовой, пил бы дерьмовый чай, который настолько ужасен, что в миг заставляет проснуться. Бестужев бы участвовал во всех мероприятиях и не жалел бы потраченного времени. Ему не в тягость на выходных сгонять к родителям, чтобы мама представила ему хорошенькую девушку, дочку своей подруги. Они стали бы встречаться, если повезло бы, а если нет, то просто кидали бы друг другу мемы и пили бы по фейс тайму. Мишель бы не отказался и мир увидеть, даже если этот мир заканчивается на России и немного Франции. Он думает, что стоял бы до конца ради всех этих глупостей, как настоящий супергерой.       Однако, «настоящий супергерой» как-то не вяжется с «изнасилованный парнем» и тем, как он сейчас выглядит. Мишель, зареванный, наглотавшийся собственной крови, стонет от боли в шею своему насильнику, терпит поцелуи-укусы на своей и старается не думать ни о чем. Думать кажется не только невозможным в такой ситуации, но еще и постыдным, потому что чем сильнее Бестужев-Рюмин пытается заговорить со своим внутренним голосом, тем больше хочется провалиться под землю от смущения. Его же прямо сейчас трахает парень, убивший человека четыре точно, один из которых прямо сейчас лежит расчлененный (а как иначе поместился в чемодан?) на заднем сидении. Звучит как какой-то несмешной анекдот из еженедельной газеты. Миша крепче впивается в плечи парня, шипит от давшей знать о себе боли в ладони и не верит ни глазам, ни ушам, ни собственным ощущениям.       — Мишель, Мишель. — Сергей горячо дышит в его шею, вырывает стоны, хрипы, толкается сильнее и понимает, что в таком положении сложно и уже не возбуждает. В Мише туго и жарко до безумия, что самому глотку рвать в криках хочется. — Первый раз, Мишель? Какая прелесть, Мишель.       Сережа повторяет его имя так часто, что Бестужев-Рюмин уже не помнит, кто такой Мишель и почему именно он. Температура растет, воздух накаляется еще сильнее, и кажется, словно пару мгновений — взорвется все. Тело внезапно ломит в далекой сладкой муке, еле уловимой, и Миша пугается не на шутку. Он не может наслаждаться никак, даже на долю секунду, потому что это против воли, неправильно и жестоко. Волосы мокнут, спина покрывается испариной от того, насколько же жарко в салоне. Дышится тяжело от размеренных, громких толчков. Воздух спертый, горячий, он выжигает носовые пазухи, трахею. Мишель скоро просто задохнется, а Сережа как-то вовремя, словно мысли читая, тянет его свитер вверх. Он насаживает мальчишку до конца на свой член и, заходясь в несдержанном стоне от тесноты в нем, снимает с того теплый свитер. Бестужев дышит громко, через рот, подрагивает мелко и едва держится на коленях. Его белую хлопковую рубашку расстегивают до груди, и Сергей тут же припадает к разгоряченной, мокрой коже с жадными поцелуями, возобновляя толчки.       Мишель знает, что следы останутся. На груди, на шее, на бедрах, и там синяки, засосы яркие, болючие будут. Даже на ладони останется след, но куда более стойкий, на всю жизнь. Рана заживет, а шрам — белый, с обеих сторон ладони, на который он бы смотреть боялся — будет неким клеймом. Миша в этом смысле на одну четвертую Иисус, но только он никого не учил и на путь истинный не ставил. Да и знать его имя будут не все, а только родственники. Зато каждый из них верить будет в него и любить (покойников всегда любят). Мишель как мученик, а мученики все одинаково кончают.       Бестужев плачет сухо — так жарко, что влага долго не стоит, так больно, что слезы уже вынести этих чувств не могут. Ему бы забыться, и это почти так, потому что бешеный блеск в глазах темных гипнотизирует, а смешанное с мукой возбуждение бьет по вискам слишком сильно. Ему не нравится, даже если тело начинает медленно отзываться. Сергей, чертов ублюдок, знает больше него: как заговорить, как обворожить и поймать, как сделать больно и приласкать. Сергей, полный мудак, знает больше и хвастается этим, когда не держит в себе смешка от скулежа млеющего в руках Миши.       «Мишель» зовет он при встрече, как ему и представились. «Мишель» твердо повторяет он, держа нож у горла. «Мишель» горячо шепчет он, вбиваясь в молодое, отзывчивое тело.       И Мишель ненавидит Сережу и свое имя.       Сергей покрепче хватается за бедра юноши, чтобы сменить позу. Руки устали держать тяжелого Мишу, хотя на вид тот легкий, хрупкий. Однако прямо сейчас его тело нескладное какое-то, тяжелое, как у мертвых. Машина небольшая, и разгуляться в ней просто невозможно, но Сережа поднимает Бестужева, выходя из него полностью. Юноша надломлено стонет и наконец вдыхает полной грудью, будто утопающий, которому повезло вынырнуть. И вдыхает последний раз, будто утопающий, которому повезло вынырнуть и неминуемо пойти ко дну раз и навсегда.       Сергей ловко переворачивается на месте, меняясь с Мишелем местами. Опускает сначала руку с ножом, а потом совершенно осторожно, но неожиданно для себя, самого Мишу сверху. Лезвие вскрывает кожу у лопатки сначала ровно, входя внутрь быстро, точно протыкая легкое, а потом неаккуратно режет мясо, сгибаясь под тяжестью тела юноши, падая горизонтально. Сергей не видит, он вновь входит в дрожащего юношу, чувствует, что близок.       Мишель хочет кричать, но может лишь подавиться собственными болезненными хрипами. Перед глазами пляшут разноцветные искры, как гирлянда на новогодней елке, и в голове оглушительно взрывается лампочка от перенапряжения. Боль прошивает все тело тысячей игл, и Миша беспомощно ведет руками, надеясь схватиться за какой-то спасательный круг. Глотку заливает собственная кровь, перекрывая дыхание, и мальчишка слышит, как красные волны разбиваются о внутренние стенки горла, как о скалы на побережье. Он пытается перевернуться, чтобы выплюнуть все, что мешает дышать, но Сергей лишь сильнее подминает его под себя. Внезапно весь жар куда-то отступает, и становится до стука зубов холодно. Сквозь тонкий, предсмертный писк в ушах Мишель слышит знакомую мелодию сзади и по привычке шевелит губами, молча повторяя слова песни. Кровь внутри плескается еле теплая, и он уже не чувствует, как Сережа, смотря прямо в его потухающие глаза, последний раз толкается, замирая глубоко в сжимающемся в конвульсиях теле, и кончает.       Мишель думает, что, наверное, уже все равно. Он, может быть, и правда мученик, но не себя жалко, а маму скорее и отца, хоть тот и не всегда был справедлив. Им скажут, что их мальчика не просто убили, но и изнасиловали. Они так и напишут или заменят на «надругались»? Да, вероятно, именно так, кому нужны эти ужасные подробности. В конце концов, о покойниках — только хорошее, а Мишель Бестужев-Рюмин, наверное, все-таки немного мученик, а они все кончают одинаково.       Сквозь тяжелое дыхание и духоту прорезается голос Брайана Джонсона. Он поет что-то о плохих парнях с большими пушками, и Сережа подпевает вместе с Мишелем, но уже в голос. Ему кажется, что у Бестужева хороший вкус, с таким и умирать не жалко. Он окидывает мальчишку мутным взглядом из-под ресниц: тот лежит мертво, в собственной крови, поблескивающей от яркого света тысячи звезд, глаза открыты, стеклянны. Мишель и правда красивый, но больше ему, конечно, идет, когда он молчит, прямо как сейчас.       Телефон на заднем сидении замолкает, и Сергей собирается, чтобы уйти. До адреса, который он указал, минут двадцать езды, и дойти тоже будет несложно. Ночь только начинается, и он еще многое успеет прежде, чем его поймают. А его обязательно поймают: в первом доме, может, и не найдут отпечатков, потому что перчатки были на нем все время, но в этой машине они везде. Чего один труп и семя внутри стоят. Сережа так-то и отпираться не станет — повеселился и хватит. Родители разве что найдут хорошего адвоката, который защищать всеми силами будет и, быть может, даже снизит срок или выбьет койку не в тюрьме, а в какой-нибудь больнице для таких, как он. Если, конечно, его не застрелят в одном из следующих домов. Сережа не всемогущий и тоже может быть слабее. В любом случае, его это не волнует сейчас и не будет волновать потом.       Телефон вновь разражается мелодией, но Сергею больше не хочется подпевать. Он наспех застегивает свою ширинку и тянется к мобильному. Свет режет глаза, и молодой человек жмурится от яркой надписи «мама» на экране. Смеется, ведь почему-то думал, что Мишель использует сердечки в записи контактов родителей или как минимум записал их «мамочка» и «папочка».       Сережа отключает скрипучий голос Брайана и кидает телефон куда-то назад. Прежде чем уйти, вновь оглядывает мертвое тело и решает, что нужно одеть юношу, хотя бы потому что ему только что звонила мать. За такой ничтожный и бессмысленный жест родители Мишеля его не простят, но он и не для этого старается. Сергей застегивает джинсы на Мише, сажает в нормальном положении, пачкая руки в липкой крови, и зачем-то еще поправляет выгоревшие, некогда золотые волосы. Глаза оставляет открытыми. Вот так красивее, ему думается, вот так Мишель не притягательнее, но точно очаровательнее. И имя у него красивое тоже. Мишель.       Сергей забирает нож и вытирает его о скомканный свитер мальчишки. Он вылезает из черной «Шкоды» под зацикленную песню Большой Ствол и по обочине направляется к ближайшему частному сектору. Сережа хорошо помнит адрес, который он указал при заказе такси, но решает, что если ему первым попадется дом под другим номером, то он зайдет в него. В любом случае, Мишелю тоже просто не повезло.       Сережа крутит в руках нож и думает, что, может быть, это и не большая пушка, а он сам не в Голливуде, но он — своего рода плохой парень, и его нужно бояться этой ночью.