Ненастоящее

      Отлично, говорит Данилов, ты победил. Я проиграл, соответственно. Я не смог, не смог, не смог без тебя, не вынесу этого больше. Не могу. Можно?.. — и глазами пожирает, руками тянется, тянется, ремень расстегнуть бы…       Лисицын возлежит в позе падишаха, даром что не на золочёных покрывалах, а на продавленном диване съёмной однушки. У Лисицына дома — очередная Света-Даша-Катя, любовь на всю жизнь, не задерживающаяся дольше двух месяцев, у Данилова — могильный камень, под которым личная жизнь и самооценка. Данилов — ненужный.       — Конечно можно, родной! — улыбается почти ласково (не верь не верь не верь), изгиб брови — восточный, хитрый. Рукой по бедру хлопает, будто кошку подзывает. Данилов делает шаг.       Бьёт по ушам отрывистое: на колени!       Данилов ломается.       Ломается.       Ломается.       Подламываются шарниры, опускается, глядит снизу вверх. Ждёт приказа.       — Раздевайся.       Стягивает форменный свитер через голову, ветер из приоткрытого окна холодит кожу, снежинки тают на плечах. Расстёгивает ремень, медленно вытягивает — Лисицын руку протягивает повелительно, ему не откажешь.       Хлопок сложенного вдвое ремня бодрит не хуже выстрела над головой.       Лисицын подбородком дёргает: продолжай.       Брюки. Данилов брюки стягивает, складывает их аккуратно, переступает неловко голыми коленями по колючему ковру.       Лисицын больше брови не выгибает. Лисицын смотрит страшными тёмными глазами, сглатывает — кадык двигается в горле. Похлопывает себя по бедру, возбуждённый, дышит так, будто не хватает воздуха.       Данилов придвигается ближе, трётся о жёсткую ткань форменных штанов, урчит от желания. Ладонь ложится на затылок, пригибает. Ниже. Ещё ниже. Данилов знает этот ритуал: никаких рук.       Сглатывает слюну. Прихватывает зубами толстую кожу расстёгнутого ремня, вытягивает из шлевок, отклоняясь назад. С ремнём просто, сложнее со штанами. Напрягает язык, поддевает пуговицу… соскальзывает. Соскальзывает.       Лисицын смеётся хрипло, пресс дрожит от смеха, не ухватить пуговицу на штанах. Жёсткие пальцы держат за загривок, прихватывают чувствительно волосы у линии роста.       — Давай, хороший, старайся.       Данилов пуговицу губами обхватывает, прищемив язык, высвобождает её из петли, молнию вниз зубами тянет — Лисицын, утомившись ждать, сам стаскивает брюки и жестом приглашает: приступай.       Данилов вдыхает глубоко — и заглатывает ещё глубже, будто путник, добравшийся в пустыне до оазиса. Лисицын напрягается весь, выдыхает резко, будто его под дых ударили.       Вперёд — на полную длину, упереться носом в жёсткие курчавые волоски и застыть, чувствуя, как сжимается горло, слушая, как Лисицын дышит тяжело. Назад — не выпуская изо рта, лишь позволяя себе немного воздуха.       И ещё раз.       И ещё.       — Глаза не закрывать! — окрик, приказ.       Челюсть сводит, слюна течёт по подбородку. Данилов сбивается с темпа, вдыхает загнанно. Не сдал норматив. Выпускает член изо рта, проходит языком по всей длине, вены отслеживает. Пальцами пережимает у основания — Лисицын легко дёргает его за волосы на макушке. Никаких рук.       — Открой рот.       Член проходит по зубам, задевая, — и вновь толкается в глотку. Быстрее. Быстрее. До хрипа. До рвотных позывов.       Лисицын хватает за волосы, чтобы не вздумал вырваться — но Данилов не думает. Не думает. Ни о чём не думает, глотает сперму — жадно, до последней капли, выпускает изо рта, вылизывает опадающий член.       Во рту терпко и солёно, щёки горят лихорадочно, возбуждение такое, что, кажется, только тронь — и взрыв.       Лисицын трогает. Протягивает руку, обхватывает напряжённый член пальцами — Данилов всхлипывает, подаётся за рукой…       Собственный оргазм подступает, накрывает с головой, дыхание перехватывает. Данилов сдавленно воет сквозь зубы, уперевшись лбом Лисицыну в живот. Под закрытыми веками мелькают белые звёзды. Целая Вселенная.       — Смотри на меня.       Данилов поднимает голову. Он знает, что Лисицын видит: помутневшие глаза в ресницах, слипшихся от выступивших слёз, сперму на губах, подбородок, мокрый от слюны… Он знает, что Лисицыну нравится. Лисицын наклоняется близко, берёт Данилова жёсткими пальцами за подбородок, придерживая, не давая сдвинуться — и целует в губы. Нежно. Слишком нежно было бы, но у Лисицына щетина колючая, губы обветренные — и сколотый зуб острым краем прикусывает губу. Лисицын отстраняется, смотрит внимательно в глаза — и пальцем стирает каплю крови с губ.       Данилову кажется: ещё минута — и он умрёт. От счастья, разумеется. Он тяжело поднимается на подгибающихся ногах, переступает через свою одежду, сложенную на полу, и почти падает на диван, под бок к Лисицыну. Говорит, осторожно трогая пальцем прикушенную до крови губу (и больно, и не трогать невозможно):        — Подай сигареты? Я заслужил.

***

      Данилов просыпается.       Просыпается.       Просыпается.       Подголовник тёмно-синей кожи, тихая-тихая музыка, запах кофе. Задремал на диване в буфете.       Совсем близко — руку протяни — Костя Лисицын убирает ладонь с его плеча, улыбается своей улыбкой дурашливой:        — Что, капитан, закемарил? Наша служба и опасна, и трудна? Давай-ка по домам, Рогозина всех распустила, даже Ванька уже сбежал, трудоголик. Тебя подвезти?       Данилов соглашается. Костя — друг. Боевой товарищ.       У Лисицына — очередная Света-Даша-Катя, любовь на всю жизнь, не задерживающаяся дольше двух месяцев, у Данилова — чёткое понимание, что никого нельзя подпускать близко, холостяцкий быт в два окна и холодильник, любимая работа.       И ещё сны эти дурацкие.