Жить тяжело и неуютно...
Гвардейцы приближаются к крепости. Это Брокдорф знает и сам, без Петра, который наблюдает за ними в подзорную трубу. — Приготовились к бою! — кричит Пётр последним верным офицерам, маленькому голштинскому отряду. Офицеры, вытянувшись по струнке, стоят в строю, не шелохнувшись. Не дрогнув. Зная, что, возможно, их ждёт последний бой. Пётр тихо говорит что-то Лизавете Романовне, Брокдорф не хочет подслушивать, что. Он знает, что маленькая храбрая женщина останется с императором до конца. Уважает её за это. От Брокдорфа, хоть и генерала, но изнеженного франта, пожалуй, не ожидают ничего. Не просят и не приказывают сражаться наравне с остальными. Но свою преданность он доказал уже столько раз, что лучшие учёные сбились бы со счёта, стали бы слёзы, смывающие белила, париками вытирать. Так неужели он оставит Петра в последний раз? Брокдорф встаёт в строй. Христиан Август, сын голштинского герцога Брокдорфа, знает Петра, тогда ещё Карла Петера Ульриха, почти столько же, сколько помнит себя. Матушка его оказалась одной из немногих, кто по-настоящему заботился о мальчике, который мог стать наследником двух престолов. Мальчике, прочие воспитатели которого, если и обращали на него внимание, были щедры лишь на наказания. Воскресенье. После службы госпожа Брокдорф, не отправив, как это бывало прежде, сына домой, едет в замок герцога Гольштейна, и маленький Христиан ещё из окна повозки любуется на резные арки. На мраморные статуи по бокам аллеи. На стены замка, уходящие ввысь. Пока мать возле парадной лестницы о чём-то толкует с камергером, Христиан замечает мальчишку, прилипшего к окну, чуть ли не носом к стеклу прижавшемуся. — На что смотрите? — вежливо интересуется он, подойдя ближе. Мальчик поворачивается, тряхнув копной кудрявых растрёпанных волос, и жестом зовет к себе. — Видишь, как маршируют? — Действительно, офицеры отрабатывали возле замка какой-то пока не известный Брокдорфу манёвр. — Однажды я ими буду командовать. Я уже произведён в секунд-лейтенанты, — заявляет он с гордой улыбкой. Христиан Август, двенадцати лет отроду, крайне польщён знакомством с десятилетним секунд-лейтенантом, ведь сам он о чинах пока не задумывался. Ночь. Освещая себе путь двумя свечами, едва коптящими в подсвечнике, он, тихо ступая по глушащему все звуки ковру, прокрадывается в спальню к Карлу Петеру, с которым они заранее сговорились увидеться. Христиан пробует гадать на картах, как научила матушка, но каждый раз расклад предсказывает Карлу жестокую смерть, и, чтобы не огорчать его, Брокдорф предлагает сыграть в вист. Разъяснив правила игры, он с ногами забирается на накрытую балдахином кровать, и полночи они сражаются с переменным успехом. За окном на залитом лунным светом дворе воют псы, так же протяжно, как и отцовские гончие. Христиан никогда понять не мог: чего же им нужно? Их кормят, поят, побегать вволю дают, холят и лелеют, откуда же тогда этот тоскливый вой, что спать никому не даёт? — Наверное, им одиноко оттого, что их совсем одних оставили, — пожав плечами, предполагает Карл, делая свой ход. Он сидит теперь, скрестив ноги, и под задравшейся исподней рубахой видны покрасневшие, распухшие колени. Христиану, как и любому ребёнку, перепадало от отца и воспитателей, да и на горохе ему стоять приходилось — но чтобы так, нет, такого не было — и ему неловко и больно смотреть на раны товарища. Брокдорф поддаётся, и Карл, выиграв партию, заливисто смеётся. Христиан улыбается в ответ. Наверное, тогда он и понимает, что будет теперь служить этому мальчику с изломанной судьбой. Пётр проходит мимо строя, пристально глядя на всех и ни на кого одновременно. Принимает решение. — Офицеры! — громким голосом начинает он. — Я плохой полководец, плохой император, — открыто, без грамма фальши говорит то, что думает. — Приказываю сложить оружие! Голштинцы стоят, не шелохнувшись. Обречённо, с досадой на непонятливых офицеров Пётр машет рукой: — Сложить! Один за другим, они складывают винтовки на землю и в нерешительности покидают крепостной двор. Некоторые оглядываются, но, повинуясь приказу, не возвращаются. — Спасайтесь! Бегом, бегом, бегом! — криком подстёгивает их Пётр. Белая борзая, вскинувшись на крик, семенит за офицерами. Брокдорф не сдвигается с места. Попасть в Россию вслед за Карлом, Петром Фёдоровичем при новом крещении, было непросто. Не один год уходит у него на это. Но когда ему удаётся, Пётр, теперь нервный двадцатисемилетний мужчина, всё так же расположен к нему, всё так же приветлив, и Брокдорф выдыхает. Это окупает все неуютные годы. У Петра теперь своё окружение, тётушка-императрица и жена — цербстская принцесса. У Петра, с трудом вписавшегося в чужую страну, новая жизнь, и Брокдорфу отчаянно хочется стать не просто её частью, но важнейшей её составляющей. И вместе с тремя породистыми борзыми Пётр приводит во дворец одного беспородного Брокдорфа. Пётр не любит Россию: в душе оставшийся иноверцем, восхищающийся прусским императором, он чувствует себя лишним. Брокдорфу же Россия приходится по душе. Здесь легче устраивать интриги, сплетать свои сети и делать жизнь удобнее — себе и Петру. Здесь просторнее и дышать свободней, даже когда обдувает обжигающий холодом ветер. И в Северной столице бывает солнце. Солнце, которому Пётр, как прежде в детстве, подставляет лицо, прикрыв глаза. Здесь белые ночи, непривычные поначалу, но, проведя новый июнь с Петром в Ораниенбауме, Брокдорф влюбляется и в неясный ночной сумрак, никогда не переходящий во тьму. А главная его причина полюбить Россию всегда рядом. Точнее, это он рядом всегда, готов ко всему. Смотрит сверху вниз, но на деле преклоняясь. И встает на колени, когда наступает момент. Когда в спальне Ораниенбаумского дворца лишь они вдвоём, когда мягкий сумрак окутывает их, когда Пётр отпускает все дневные заботы. Когда можно жадно, не скрывая своей одержимости, прижаться к губам. Оставить поцелуи на прикрытых веках. Руку на затылок ему положить, поглаживая неровными движениями. Зубами легко зацепить хрящик уха, с наслаждением ловя стоны. И, наконец, опуститься вниз. Екатерина смеётся над ними. Она знает больше, чем хотелось бы, но отчего-то слухи не пускает: возможно, боится, что, так опорочив мужа, навредит и себе. А она тонкая интриганка, Брокдорф видит это в ней за слоями напускной невинности. Сражаясь с ней, признает достойную соперницу. Пётр не любит жену. (Она его тоже, хоть, говорят, и пыталась поначалу.) Наверное, Пётр никого не любит. Это не страшно: в их среде немногие так рискуют; один Брокдорф свой выбор давно сделал. [Возможно, он уважает и ненавидит Екатерину в том числе и за это: она тоже не боится рисковать, любя — сердце своё искренне каждому любовнику открывает, а особенно беспутному Гришке Орлову, когда время приходит.] Но вот, что Брокдорф знает твёрдо: он нужен великому князю. Тот не смог бы без него. Не вынес бы годы гнёта, презрения, насмешек. Поэтому Брокдорф рядом. Ему достаточно быть нужным. Пётр подходит к нему, в глаза заглядывает. Понимает наверняка, что его так просто не прогонит. Брокдорф слишком хорошо знает Петра, скованного воинской честью, чувствует, что бесполезно, но пытается всё равно: — Уходите, Ваше величество, я их задержу. — С мольбой смотрит: дай мне спасти тебя. Позволь вытащить из окружившей тебя безнадёжности. Пусть моя любовь хоть на что-то по-настоящему сгодится. — Нет-нет, мой друг, вы ступайте, — с лёгкой улыбкой в голосе, что убивает даже обречённость, говорит Пётр. — Спасайте себя. — И смотрит тепло. Так, будто десятилетиями впитывал все редкие солнечные дни ради этого взгляда. Незаметно касается руки Брокдорфа — вместо прощания. И медленно покидает двор с Лизаветой Романовной, не оглядываясь. Брокдорф остаётся один. Пётр — император. По праву. В его руках огромная страна. Огромные возможности. И он заслужил. Он сумеет сделать, как до́лжно. А Брокдорф — сумеет быть рядом. Пётр не коронуется. Устроит церемонию, вернувшись победителем с войны с Данией. Но в первый день на троне он выпрямляется так, будто сбросил тяжёлую ношу. И все видят, как горят его глаза — зрелище, которое раньше было доступно лишь Брокдорфу да офицерам, с которыми они манёвры проводили. Но новая должность вынуждает светить ярче. А поздней ночью они в спальне: Брокдорф по старой привычке помогает Петру снять камзол, расстёгивая пуговицы одну за другой. Пётр, оглянув их в зеркале, не отгороженном нынче ширмой, отворачивается, поморщившись. Возможно, искал в зеркале подтверждения своим внутренним изменениям и, не найдя, разочаровался. Зеркало лжёт. Брокдорф аккуратно берёт Петра за подбородок и поворачивает его лицо к себе, заставляет поглядеть в свои глаза. — Du bist schön, Karl Peter Ulrich. — Брокдорф большим пальцем проводит по его щеке, задевая оспенные рубцы. — Ты красив, Пётр Фёдорович. Вы красивы, Император. Пётр млеет. Глаза жмурит от наслаждения, верит комплименту, потому что знает: это не лесть — ему Брокдорф льстить не станет. Не в тех они отношениях. Брокдорф нужен, а следовательно — счастлив. Он ведь всё понимает. Он хитрый самодовольный ублюдок, и его как бешеного пса пристрелят, если Петра сместят. А Россия, Брокдорф давно уже успел понять, такая страна, где переворота можно ждать в любой день. За любым углом могут шептаться заговорщики. Он стал бы параноиком, не будь в нём доли беспечности. Пётр должен править. И для себя тоже. Это безумные полгода: вереница приказов, сотни, тысячи новых людей, миллионы поручений, и непрерывный круговорот, в котором у Брокдорфа не последняя роль, не даёт ему слишком часто возвращаться к одной и той же мысли. Он не знает, как можно столько лет любить и не сойти с ума. Пётр Фёдорович желает обручиться с Елизаветой Воронцовой, разведясь со старой женой. Что ж, Брокдорф поддержит его. Лизавета Романовна куда порядочнее Екатерины Алексеевны. А он всё равно останется нужен. Но однажды, как и ожидалось, всё идёт крахом. Брокдорф делает выстрел из пушки, бросает пальник на землю. Выстрел напрасный — он знает, что ядро до приближающихся гвардейцев не долетит. И не должно долететь. Но это его вой, обращённый в пустоту. Пётр бы вздрогнул, услышав. Он каждый раз вздрагивал от пушечных выстрелов. И от сильных эмоций, запрятанных в чужом лице, тоже. Но Петра здесь нет. Он отпустил Брокдорфа. Из благородства, из привязанности, кто знает, из каких побуждений? Хотя Брокдорф, согретый последним взглядом, может предположить. Не стоило сомневаться в Петровых чувствах. Возможно, императорская любовь заключается в том, чтобы в один момент отказаться от того, кто тебе нужен. Только станет ли легче Брокдорфу, смысла лишённому, от открывшейся ему истины? Может ли стать легче от такой любви? Всю его жалкую жизнь перед Брокдорфом стояла одна цель — и он не хочет теперь потерянно бродить во тьме. Он садится на пушку, подняв взгляд на небо. Никогда он не любил поэтических сравнений — но сейчас улыбается безграничной сини, словно в глаза Петровы заглянув....Зато уютно умирать.