Amore

Черные волосы Итачи, в закатном солнце играющие оттенками спелого каштана, были привычным делом собраны в низкий хвост, обнимающий заднюю часть его гибкой шеи. В том, как он подвязывает их, раз за разом прижимая друг к другу нежные шелковые полосочки, Саске видел эстетику одевания — тем же жестом оперировали юные девушки, собирая юкату на тонкой талии широким поясом. Вполне закономерно, что в скором времени в распущенных волосах, — струящемся водопаде, — он начал видеть все оттенки наготы и бесконечного доверия. К младшему брату, к возлюбленному, к нему. Однако Итачи редко баловал его этим зрелищем. Он брал его другими, еще более интригующими и чувственными вещами. Окрашенный в цвет сливового вина небосклон, голодный до красок холст, носящий на своем переднике пару небрежно приплющенных молочных шариков данго, был жаден до их внимания каждый вечер, однако сегодня Саске мало интересовали красоты мира, чьи границы выходили за место соприкосновения их с братом покрытых коленей. Оказалось, что без шарингана он мог увидеть куда больше, просто растворившись в моменте их единения, нежели всматриваясь в бесконечную вселенную. Его глаза — всего лишь предлог. Его брат — целая жизнь. Итачи смотрит мягко и спокойно. В его абсолютно черных глазах не мелькает ни единой алой всполохи, когда он, ведомый теми же чувствами, нежно осматривает его лицо. Саске чувствует теплоту взгляда у корней волос (жестких и непослушных), между легких морщинок на лбу, на прямой переносице, зардевшихся в волнении щеках, на родинке в месте соединения шеи и плеч. На своих губах — покусанных и очень влажных. Саске не может удержать себя от короткого лизь, когда его нижняя губа начинает призывно дрожать под глазами старшего брата. Итачи не может позволить себе опустить взгляд ниже, сменить родственную теплоту на чуждую ему сальность, поэтому его взгляд, еще раз задержавшийся у его красного рта, возвращается на уровень его глаз. Глаз его младшего брата. Оттенки и подтексты их переглядываний сливаются воедино так же, как розовеющий закат входит в спокойную водную гладь. Они сидят молча. Отсюда им слышен шум реки, текущей внизу холма. «Давай послушаем», — без слов говорит Итачи, и Саске вторит ему в этом желании. Они слишком долго смотрели. Теперь был черед торжества других органов чувств, чьи неопытность и непривычка к внешнему миру лишь распаляли их обоих. И если Саске был кинестетиком, то Итачи — аудиалом. Но младшему повезло в том, что невинные уши Итачи, слышащие и чувствующие, ощущаются как свои собственные. Впрочем, потаенная суть Саске, постоянно желающая невзначай касаться старшего брата, удовлетворена тем, что он своей коленкой чувствовал начало бедра Итачи. Старшему везет всегда, потому что при знакомстве со своим братом, он обнаруживает, что тот весьма говорлив. Река впитала в себя цвет вечернего неба, став пудрово-бирюзовой, и жар уходящего солнца, едва ли не превратившись в парное молоко. Это братья поняли, слыша ее быстрое, но в то же время томное журчание. No more hesitation, — шепот природы, слышимый человеком лишь на границе ночной темноты. Саске смотрит на своего брата восторженно и недоверчиво одновременно. Его глаза — глаза пуганой лани, отчаянно желавшей вкусить горечь и травянистость люпина с человеческих рук, но в то же время боящейся удара грубой руки. Вера в то, что все это — взаправду, накатывает на него ударной волной, в чьих бурлящих водах плещется и тонет кровавый багрянец их общего прошлого; неужели это происходит с ними? Саске смотрит на своего возлюбленного робко и прямо. Робость живет в его теле в силу юности, а вот прямота — его константа и данность, которая проявляет себя особенно очевидно, когда дело касается Итачи. Саске, выученный ненавидеть хлестко и прямо, быстро сообразил, что ему следует чувствовать по отношению к Итачи, когда их отношения из чана взаимного непонимания и его одинокого презрения вытекли в хрустальный сосуд, которым оба дорожили больше всего на свете. Впрочем, любить оказалось куда ценнее, чем ненавидеть. Nothing will ever divide us again. В самом деле, Саске проявляет всего себя, стоит ситуации хоть немного повернуть свой вектор в сторону его старшего брата. Возлюбленного. Солнечный зайчик, нашедший свое пристанище на макушке Итачи, притягивает взгляд младшего сильнее обычного. Ему хочется сцеловывать тепло солнечного света с его тела. Особенно с его волос, на которые у Саске глубокий и безнадежный фетиш. Фетиш в их истории принято называть amore, поэтому юноша поправляет сам себя. Выражение любви к его волосам, ко всему Итачи, к их общей судьбе. Но кроме этого, ему также хочется содрать с брата эту горячую пленку, чтобы лично убедиться, что внутри у нии-сана — горячее и больше. Горячее, чем ад; больше, чем грех. Итачи теперь полностью его. — О чем думаешь? — спрашивает. В его интонации Саске находит понимание и свою предсказуемость, но все равно отвечает: — О тебе. No more energy wasted, — кажется, что речные нимфы, поющие свои песни голосом струящейся воды, понимают его с полуслова. Широкая ладонь Итачи одним движением укладывается на его ногу, в местечко аккурат под коленным суставом. Саске не находит в себе наглости попросить легкий массаж, однако привычно думает чересчур громко в обществе прирожденного эмпата, который, помимо очевидного, кожей чувствует каждое его желание еще с пеленок. Пальцы Учихи, длинные и крепкие, с нажимом проходятся вниз по штанине, вдавливая грубую ткань в нежную кожу, и тело Саске впитывает это прикосновение, как морская губка. А потом мужчина касается его еще раз, и еще, и еще. До тех пор, пока это будет приятно Саске. Всегда. On the temper of our time. Когда нии-сан успел стать таким спокойным? — вопрошает Саске, однако он сам не уверен, что хочет получить ответ на свой вопрос. Спокойствие настоящего Итачи, сидящего от него на расстоянии объятий, обусловлено кристально-чистым словом на букву Л и пьянящим летним воздухом. Спокойствие прошлого Итачи — всего лишь прошлое, которое они оба решили оставить позади. Кажется, что на его лице слишком явственно отразился оттенок переживаний, поэтому Итачи перестал массировать его ногу, и теплая рука оставила его лодыжку. Все хорошо? Саске, ты уверен, что хочешь этого? Отото, понимаешь ли ты, что мы, взявшись за руки, шагаем в разверзающуюся бездну? Все было хорошо. Саске отрицательно мотает головой, — Итачи иногда слишком уж заботливый, — и тот легонько стукает его по берцовой косточке. Не воображайся, Саске. Давай лучше вместе послушаем воду. Just the truth and the sublime. Река шепчет им о том, что они по уши утонули в смертельно опасном омуте их грехопадения. Губы Итачи на его губах вторят этой идее, как заведенные. Саске молчит. Его рот слишком поглощен сладостью губ старшего брата.

***

Саске оказывается разложенным на футоне в тот самый миг, как только они переступают порог их хижины. Он пребольно ударяется копчиком о жесткую древесину пола, но из его юношеской груди не должно вырваться ни звука за следующие полчаса — без учета стонов удовольствия, конечно же. Итачи носится с ним, как с писаной торбой, поэтому Саске покрепче сжимает зубы, чтобы не дать мимолетному уколу чуть ниже спины испортить их с братом вечер. — Сас-с-ке, — порывисто шепчет Итачи в темноту их маленькой комнатушки. И Саске знает — эти слова, этот голос, эти руки существуют только для него одного. So thank you. — Итачи, — голос Учихи ломается, когда он взывает к своему старшему брату. Их глаза совершенно черные, едва ли не темнее чернильной мглы за окном, но они видят то, что хотят рассказать друг другу. Химия их чувств будет существовать даже в абсолютной пустоте. Философия их любви всегда существовала отдельно от всего мирского. Братья целуются. Их жаркое дыхание перемешивается между собой, так, что становится непонятно — где начинается один и заканчивается второй, и единственным их различием становятся хриплые нотки голосов — Итачи звучит чуть ниже. Слюна у Саске очень тягучая и сладкая, если бы он недавно лакомился моти, и Итачи чувствует зверский голод, когда его язык начинает коротко и часто вылизывать его припухшие губы, собирая его вкус внутрь своего жадного рта. You need to know, — Итачи, — практически хнычет Саске, чьи истерзанные и совершенно точно вишневые губы шевелятся в поиске этой запретной и утерянной ласки. У Итачи сейчас другие планы. Например, такие как — носом прижаться к выпирающему кадыку, чтобы дать самому себе время остыть от порочной горячности младшего брата и решить, как он будет действовать дальше. Его ладони обнимают Саске за талию, совсем как неопытный юноша обнимал бы юную деву, и ошеломляющий контраст между его тактильной нежностью и бурлящей внутренней страстью, каждый раз немного удивляет их обоих. — Саске... — будто бы в задумчивой растерянности выговаривает старший, пока его жадные глаза шарят по лилейной шее, а руки продолжают нежно обнимать его стан. That you dragged me out Медлить нельзя — каждая их близость взрыву подобна, но Саске снова решает поцеловать своего возлюбленного. Его бледные ладони держат острый подбородок брата (красивый, красивый, чертовски прекрасен!), пока его пьянящий сознание язык кувыркается во рту. Ладони на его талии оживают, сжимаются чуть сильнее, и Саске смеется глубоко внутри себя, будучи гордым за свою маленькую победу и их общее фонтанирующее безумие. Рука Саске тянется к затылку, и Итачи позволяет ему распустить свои волосы. Всегда позволяет. От них одуряюще пахнет иланг-илангом, чье масло находится в каждом уголке их временного пристанища, сандаловым деревом и пачулями. Саске хочется раствориться в этом аромате — теплом, горячем, родном, но пока он может позволить себе лишь отдать свое тело в распоряжение человеку, который пахнет, как сам грех. Саске ласкает его у корней: неумело, но решительно. Of a mile deep hollow. Наличие одежды на их разгоряченных телах становится лишь вопросом времени, поэтому оба торопятся избавиться от нее как можно скорее. Хотя Итачи хитрый, Саске видит это в движении его рук, но не дает старшему брату играться с его прикрытым и будто бы целомудренным телом. Он раздевается сам, подгоняемый желанием упасть и взлететь одновременно. Как Саске оказывается сидящим на его коленях — не знает никто. Мощь их взаимного притяжения настолько велика, что способна двигать их друг к другу лишь силой мысли, поэтому когда братья оказываются в непозволительной близости друг к другу, они стонут. Откровенно, не стыдясь своего блуда. Их пальцы переплетаются подле расставленных бедер Итачи. Каждый взгляд — вспышка влечения. Каждый вздох — признание в сокровенном. Каждое движение — глубокое чувство. And I love you. Стон удовольствия вырывается из груди Саске, когда Итачи ласкает его соски языком. Будь он женщиной, Итачи бы, наверное, поклонялся его груди, — настолько он увлечен ее вылизыванием, — но вместо пышных форм — лишь угловатость юношеского тела. Не то чтобы Итачи не нравилось. Честно говоря, он в восторге от этого. Грудная клетка Саске исторгает из себя вздох на грани незыблемости, и мужчина сцеловывает вкус удовольствия с его нежной кремовой кожи. Стоит ему глянуть вниз, где все уже давно мокро и твердо, так последние крупицы сдержанности покинут его бренное тело. Это я, Саске. Чувствуешь ли ты мое желание и мою любовь? О да, Саске чувствует, нетерпеливо и намеренно ерзая по самому сокровенному. You brought me home, Ты — мой дом, Саске. Моя война, моя крепость, моя опора. Ты — мой. Саске не выдерживает первым. Виной тому молодость и одержимость своим аники. Итачи обнаруживает руку Саске на своем члене в момент, когда думает о том, насколько же тленна и бессмысленна жизнь без брата. Юноша трогает его головку, как раньше, до единения с ним, трогал сам себя, и в этой почти невинной и неаккуратной ласке — весь его младший брат, вся его суть и весь его смысл. Итачи постыдно течет, когда младший брат, возлюбленный, сидя на его вспотевших и порочных бедрах, ласкает его между ног. Ему бы сейчас подумать о том, что он помнит опоясывающее его кольцо рук брата в другом месте, но нет — в его голове сейчас хаос, а в сердце — любовь. Лишь к нему одному. 'Cause you dragged me out Итачи не хочется заканчивать так, хотя Саске, восседавший в такой близости от его плоти, сидящий верхом на нем, будоражит сознание и заставляет плоть мокнуть все сильнее с каждым его движением. Он стонет, глухо и довольно, как в последний раз, и они меняются местами. Нет, все-таки Саске, лежащий под ним, выглядит куда лучше. Органичнее и правильнее. Там, под сильным и выносливым телом Итачи, ему и есть самое место. И если весь мир захочет пронзить тело юноши тысячей кунаев, Итачи примет удар на себя и подставит свою широкую спину, сохраняя тепло и дрожь брата под собой. В куполе их чувств, на борту их отношений. Of a mile deep hollow. Из пропасти глубиной в милю их дорога ведет разве что в могилу. Но кому какая разница? Итачи бесконечно сильно любит его — мокрого и возбужденного под собой, любит его холодным и мрачным, утром и вечером, в моменты триумфа и поражения, на расстоянии поцелуя и чрез тысячи миль. «Я буду любить тебя всегда». И он знает, что это взаимно. Итачи сосет его член тщательно и с полной самоотдачей. Ему отчасти неловко устраивать театр одного актера перед младшим братом, но, чувствуя языком каждую венку, сглатывая слюну с привкусом горечи, он понимает, что это — не его игра. Это их данность. Учиха сосет с удовольствием и громким причмокиванием, удовлетворенно впитывая в себя стоны его брата, любовника, суженого. Даже там Саске потрясающе красив. Мужчина борется с желанием активировать шаринган, который они решили оставить на холодном камне их последнего сражения, чтобы рассмотреть того получше. Его запах, на который он полагается, заполняет собой все его раздразненное пороком сознание. От этого ведет. Итачи отстраняет свою голову, чтобы вдохнуть воздух, который не пахнет как его младший брат. Когда их глаза встречаются, — снизу вверх, — Итачи понимает, что его Саске везде. С ним. Головка проскальзывает глубже в горло, и Саске давится собственным стоном, что заставляет противоречивую натуру старшего брата чувствовать одновременно и гордость, и переживание. По итогу побеждает чувство, которое обычно именуют словом из шести букв. Она во всем — в мальчишечьем возбуждении Саске, в терпеливости Итачи, в их сбитом дыхании и влажности, в эстетике и первопричине их близости. Когда Итачи проникает в его подготовленное тело, мысли о том, что их отношения по природе своей имеют конкретный сюжет, вылетают из его головы как пробка из бутылки саке. Их отношения — сложнее, чем сюжет, громче, чем море, и нужнее, чем нетленное. Они есть жизнь. Их губы снова ласкают друг друга, пока член Итачи скрыт глубоко в теле Саске. — Итачи, ах! — несдержанно вскрикивает Саске, когда брат попадает по самому сладкому местечку внутри. — Мх, ты меня... с ума сведешь! «Уже свел, — флегматично думает мужчина, постепенно наращивая амплитуду движений, — и пути назад теперь нет, Саске». Саске почти на пределе, ему нужны буквально секунды их времени и два движения ствола внутри, но внезапно Итачи останавливается. «Я люблю тебя», — говорит его взгляд. Саске чувствует, как его щекам становится солено и мокро, и он часто-часто моргает, из-под ресниц ловя страх и непонимание брата. Все так, Итачи. Саске практически рыдает, насаживаясь бедрами на твердость брата, и в его слезах — их похороненное в Конохе прошлое, уединенное от мира всего настоящее и бесконечное будущее. Аромат иланг-иланга, сандала и пачулей одеялом накрывает его, оставляя на воле лишь вездесущую мордашку и поблескивающие в лунном свете дорожки слез. Итачи очень крепко обнимает его. Они переплетаются конечностями. — Прости меня, Саске, — горячо шепчет он. — За что? — таким же шепотом спрашивает Саске. Ввиду их позы он не может видеть лица мужчины, так как его нос прямо сейчас упирается ему в сердце. Руки движением кукловода вплетаются в длинные пряди. — За мою и твою любовь. «Глупый нии-сан, — вдруг рассеянно думает Саске, баюкая в своих руках черноволосую макушку. — Рассуждает о такой чепухе. Разве можно извиняться за настоящую любовь?» Именно потому, что она настоящая — можно, Саске. И они готовы извиняться друг перед другом целую жизнь, лежа здесь, в объятиях друг друга, слыша лишь реку за окном да единый ритм их сердец.