*
Все его годы тренировок в спортзале, все его походы на борьбу, которую так активно пропагандировал и вбивал ему в башку Чэн, все это — коту под хвост. Потому что, судя по всему, это его неизвестное чудище учили драться в детском саду. Или ему нравится боль — еще чего не хватало, долбаного мазохиста в семейку. Или он нарочно это делает, потому что мудак. Или что-там еще, он уже устал думать. Тянь шипит от боли и сворачивается в комок на своей же кровати, стараясь принять как можно более выгодную позицию, чтобы ослабить импульс в живот — он уже научился с этой херней справляться. Бесит только то, что сейчас долбаных два часа ночи, а этот ублюдок опять что-то вытворяет. Он всегда что-то вытворяет. С кем-то пиздится, кого-то лупит, иногда бьет в голые стены. Тянь умеет определять — за столько времени ему пришлось научиться, чтобы хотя бы понимать, что там с ним происходит. Боль от удара по чьей-то морде и от бестолкового битья в стенку радикально разная, он проверял. Тянь сам никогда в стены не бил, потому что смысла в этом ноль — лучше пойти на пробежку или подцепить кого-то, быстро злость снимает. А этот придурок лупит регулярно. Тянь однажды решил проверить свою теорию и долбанул в бетонную стену рядом со школой. Не рассчитал силы — разорвал костяшки в мясо. Да, это именно то, чем этот идиотище периодически занимается. Боль не останавливается минут семь — и это среднее время драк этой собаки. Когда все же отпускает, Тянь разгибается на кровати, перекатывается на спину и выдыхает. Думает: я его убью, я его нахрен убью, даже если сдохну от этого сам.*
Тянь усмехается, когда это чучело опять влезает в какие-то неприятности. Он никогда не понимал, как с рожей эльфийского принца и комплекцией деревца можно вообще бычить на гопоту, но Цзянь умудряется. И как глупо это происходит: толкнуть плечом какого-то рыжего мудака и не упасть на коленки, моля о прощении. Никакого инстинкта самосохранения. Тянь затягивается в школьном коридоре, зная, что, заметь его какой учитель или дежурный, влетит по самые гланды, и смотрит на это чудо природы из-за угла. Выглядит глупо, если не сказать жалко. И то, как резко вспыхивает Цзянь, и то, как вся эта толпа дворовых гопников во главе с рыжей шпалой на него оборачивается. Как они что-то там друг другу на своем гопарском говорят — как горят, как мерзко, почти депрессивно горят глаза этой полосатой крысы. Тянь усмехается: опять спасать принцессу, что вы, что вы. Тушит сигарету о подоконник и скидывает бычок за окно, по отпечаткам все равно не опознают. Да даже если опознают — не то чтобы ему не насрать. Хрустит шеей и идет прямо к ним. — Эй-эй, — на его голос оборачиваются все шесть голов, — может, не стоит раздувать из мухи слона? Он обожает это. Это в каком-то роде даже лучше, чем секс. Видеть в глазах дворовых шавок что-то между: ебать-он-высокий и что-это-за-хрен-еще? Нихера-себе-у-него-взгляд-суровый и надо-как-то-потихоньку-съебывать. Это проскальзывает у всех, даже у малыша И, лишь один рыжий пацан смотрит на него стеклом вместо глаз, и Тянь решает подойти именно к нему. Близко, непозволительно близко, чтобы различать цвет и запах — янтарный и порошковый. Он уже видел его в школе несколько раз: рыжий ежик, морда-кирпич и сплошная буря в глазах. Практически уверен, что в нее засасывает все, что плохо или некрепко стоит, там перемалывает, переваривает, а потом отрыгивает — все в слюнях, желудочном соке и ненависти. Про таких мальчишек говорят, что именно они воруют карандаши, травят крысиным ядом дворовых кошек и вообще не дай бог кому-то с ними повстречаться. Тянь осматривает его сверху-вниз и замечает полоску засохшей крови на губе и сбитые костяшки. Думает мимоходом: надо же, может, ты с моей родственной душенькой пиздился, деточка? — Если тебе так хочется это обсудить, — выдыхает он в лицо пацану, — мы могли бы сделать это после школы. Как тебе такое? Пацан смотрит в ответ настолько ядовитым взглядом, что Тяня почти отшатывает от этого энергетического поля — и это, как минимум, интересно. Как минимум, интереснее, чем зацикливаться на судорогах в районе солнечного сплетения, хотя сам уже сто лет ни с кем не дрался. — Да без проблем, — шипит ему в лицо парень. — Один на один. Кидает взгляд на Цзяня, стоящего у Тяня за спиной, такой же убийственный, янтарно-темный, и разворачивается. Просто так — без пока, до свидания или был рад познакомиться. Просто уходит, а за ним, бросая поочередно взгляды в тяневское лицо, плетется вся его шайка. Тянь думает: босота чертова. — О черт, — выдыхает позади Цзянь. — Это что, мне стрелу забили? — Не волнуйся, принцесса, — Тянь закидывает руку ему на плечо. — Мы с ними разберемся. Он смотрит этому рыжему парню в спину и думает: будешь у нас злюкой Рыжиком.*
Он ненавидит, когда ситуация выходит из-под контроля. Так и происходит сейчас, когда рыжая скотина — Рыжик — приводит всю свою шпану, даже больше, чем тогда, в голых стенах школьного коридора. Они все как один: со злющими взглядами, обиженными жизнью, с настроением просто доебаться или поглазеть, как их вожак будет выбивать дерьмо из хиленького пацаненка. Тянь с этим не согласен. Не то чтобы ему пиздец как хотелось влезать в разборки с быдлом, не то чтобы защищать Цзяня — его долг, не то чтобы он за справедливость во всем мире, как какой-то Робин Гуд. В их мире и так справедливости столько же, сколько мозгов у всей этой шпаны вместе взятой. Ноль. Просто он таких мудаков ненавидит. И даже если его сейчас всей шайкой отпинают, будет как минимум один плюс: идиот на том конце провода наконец-то почувствует, каково это. И Рыжий, этот скалистый дворовой мешок с говном, клонит голову вбок, смотрит на них троих с настолько откровенным вызовом в глазах, что хочется вне очереди заехать ему по морде. Говорит, что ему нужно отпиздить Цзяня просто потому что, что похер, когда там кончаются уроки, а потом все происходит быстро. Его рука, летящая в Цзяня, и пальцы Чжаня, перехватывающие ее у кисти. Цепляющиеся крепко — Тянь практически чувствует фантомную боль в предплечье. Думает: разбирайтесь с ним, мальчики. И ловит краем уха, как цепной пес, как подают голос отбросы позади. О да, он уже и забыл, что такие ребята любят нечестно играть, вот так вот — толпой на одного эльфийского ребенка и его защитничка. Как это глупо и низко. Нет, не в его смену. — Эй-эй, — ухмыляется Тянь, — разве мы не договорились устроить поединок один на один? На него смотрят минимум восемь пар глаз, и один — лысый, как яйцо — выступает вперед. — Есть желающие вмешаться в драку? Это выходит синхронно: рывок Рыжего по ту сторону зрения и этот лысый хрен, пытающийся впечатать свой кулак в тяневское лицо. Тянь его перехватывает, сжимает пальцы и чувствует, как почему-то в два раза быстрее устают руки, как будто он движется с двойной отдачей. Думает: твою мать, и вправду драться разучился. И: ну да так интереснее. Он бьет лысого по морде, и боль в костяшках такая приятная, черт, куда приятнее, чем чувствовать ее ударами своего придурка-родственной-душонки. Может, потому, что, в отличие от него, Тянь умеет бить технично, а не от злости. Он следит краем зрения за тем, как эти двое — Рыжий и Чжань — падают на землю, и чувство какой-то стремной тянучки внутри позвоночника растапливает от косого удара по плечу. Внезапно становится пиздец больно в лице, и он смотрит расфокусом зрения на сжатые кулаки лысого. Не понимает, как сумел пропустить удар, и резко хватает того за плечи и прикладывает коленом в живот. Лысый сгибается, кашляет, хрипит, и Тянь видит боковым зрением сразу два кадра: как срывается в его сторону толпа гопников и как Рыжий хватает камень вместе с травой и землей. У него в голове проскальзывает: что ты дел… А потом сгибается пополам Цзянь — хватается за голову, вскрикивает в такт плеснувшей из виска Чжаня крови. Он видит это в замедленной съемке: как на секунду тело Чжаня зависает в воздухе, как Цзянь сжимает голову обеими руками и как Рыжий остервенело стискивает в пальцах камень. Тянь выпрямляет спину и пытается сфокусироваться на чем-то. Потому что сейчас что-то произошло. Не то, что эта рыжая гопота долбанула защитничка камнем по голове, нет, это очевидно. Что-то другое. Что-то в том, как Цзянь спустя секунд десять отпускает руки от головы, как будто приступ резко проходит, и смотрит стеклянно-дымным взглядом на кровь, текущую из раны на виске Чжаня. Тянь пытается выровнять дыхание, а оно нихрена не выравнивается. Даже тогда, когда шайка начинает разбегаться, когда проходящие мимо школьники зовут учителя, когда звонят в скорую, когда скорая приезжает. Когда смотрит на морду Рыжего с лопнувшим чем-то в глазах. Когда едет с Цзянем в больницу и думает: вот это вас, придурки, угораздило. Пиздец как вас угораздило. Вот только вас так могло, ей-богу.*
— Ну как он? — спрашивает Тянь, подходя к больничной палате. В окна, сквозь вонь антисептиков и дезинфицирующего средства, пробиваются лунные полоски — как граблями по земле. Он не самым лучшим образом знает Цзяня и даже предположить не может, что в его башке сейчас творится, раз он сорвался в больницу так поздно. Наверное, поэтому сам и приходит сюда же. И потому, что знает, что эта путаница сейчас там, в его башке, гнездом вьется, сам не распутаешь. — Он нормально, — Цзянь поднимает на него глаза. — А ты… — Знал, что ты будешь тут, ты же кретин, — фыркает Тянь и садится рядом. — Чертовски преданный кретин. — Тянь, я это… — Поздравляю, — Тянь уводит глаза и бьется ими в стены. — Ты нашел свою родственную душу. Цзянь выдыхает и смотрит куда-то вдаль, и это состояние ему хорошо знакомо. Когда хочется поговорить, сказать, выложить, вытрясти, вылить, что угодно и куда угодно. Тянь на секунду задерживает дыхание и думает, что сейчас они с этим светловолосым болваном похожи. Они оба не знают, кому можно это все сказать. На голову постепенно начинают давить стены больницы, тем более сейчас, когда в этом отсеке коридора совсем не горят лампы. Где-то там, сбоку, у выхода, мигает одна, и смотреть туда физически неприятно. — Это было так больно, — выдыхает Цзянь. — Как будто бы… — Я знаю, принцесса. Я знаю. — Я замечал нечто такое раньше, — Цзянь откидывает голову к стене. — Ну, знаешь, когда он споткнется, шибанется где-то, все такое. Но слабо. Совсем. — Это нормально, — Тянь переводит на него взгляд. — Ощущение чужой боли варьируется от ее силы и восприимчивости самим человеком. Возможно, у него высокий болевой порог или вроде того. — Но он меня сам частенько прикладывал и все такое. Ему не было больно. Тянь усмехается, потому что это — его любимое. Самая большая и самая ебаная несправедливость их долбанутой по всем краям вселенной. — Ты не чувствуешь боли человека, если сам ее ему причиняешь. Цзянь смотрит на него глазами пристреленного олененка — как Бэмби, оставшийся один среди леса, и Тянь может его понять. Потому что у Тяня есть, как минимум, глаза, и он может видеть, что между этими двумя происходит. — А ты много об этом знаешь, — устало усмехается Цзянь. — Знать это — все равно что знать порядок, я не знаю, планет, таблицу умножения или как нужно член держать, чтобы поссать. — У меня до сих пор возникают проблемы, когда я пытаюсь умножить семь на восемь. Это самые странные числа. Тянь фыркает — усмехается, почти смеется, потому что этот придурок критически забавный. Пусть даже то, что сейчас происходит, вообще нихрена не прикольно. — Хорошо, что не возникает проблем с тем, как член держать. — И что теперь делать? — серьезно спрашивает Цзянь, и вопрос звучит риторически. — Я… короче, это все не для него. Я и эта родственнодушевная хрень. Ему это не надо. — А ты так уверен, что знаешь, чего ему надо? — Ну вот а тебе что надо? Тянь задумывается: наверное, надрать жопу своему воинственному балбесу. Как следует надрать — чтоб живого места не осталось. Показать, как ему все это время хреново терпеть эти припадки, сгибаться, скукоживаться, даже не зная, что там, по ту сторону, творится. Постоянно думать, когда долго не происходит приходов, что его родственную душу, возможно, пришили в какой-то подворотне. Вот так вот: импульс боли у Тяня закончился за пару минут, а тот просто истек кровью. — Мне надо, — говорит Тянь, — чтобы вселенная пошла нахрен со своим говном. И не врет. Он никогда не врет. Цзянь смотрит на него нахмуренными — надломленными — бровями и выдыхает. На него впервые так тяжело смотреть: на невыспавшееся лицо, синяки под глазами, красные белки, даже кожа кажется шероховатой, как будто гладили против шерсти. Тянь знает, чего ему сейчас больше всего надо: побыть одному. Переварить все в своей же черепной коробке, что-то для себя понять и самостоятельно — не маленький уже — выявить все плюсы и минусы. Если, конечно, в их придурковатом мире вообще есть какие-то плюсы. Хотя один точно есть. Тянь встает и хлопает Цзяня по плечу, собираясь уходить: — Что бы ты ни решил, радуйся хотя бы тому, что теперь знаешь, кого нужно защищать. Это в твоих же интересах.*
Он не знает, что за херня происходит. Почему эта рыжая псина постепенно становится кем-то в его жизни. Его приятно наказывать, до него приятно докапываться, приятно портить ему жизнь. Его приятно поколачивать время от времени — не то чтобы сильно, но и не слабо, в попытках выбить из этой дворняги всю дурь, приучить к дисциплине. Сначала Тянь думает, что вся загвоздка, вся раковая опухоль их с Рыжим отношений в этом — в дисциплине. В стремлении на нем отыграться за все то говно, которое с ним творил Чэн в попытках научить его уму-разуму. Попытки сгнили в зародыше, но это инстинкт. Или дело не в этом, а в акте альтруизма, что-то вроде всевышнего наставления, как будто это его миссия. Божественная комедия: вернуть Рыжего на путь истинный, выбить из него все говно, сделать его нормальным человеком. Вернуть его сюда, потому что он может быть лучше. Или не в альтруизме, а потому что эта касатка с сотнями зубов — слишком интересный экземпляр для того, чтобы ебать мозги. Цзяню не поебешь, у него своего дерьма хватает, да и на страже этого эльфийского недоделка всегда стоит его — о боже — родственная душонка. А Рыжий — это Рыжий, разгоняйся сколько влезет. И лишь однажды, прикладывая Рыжего — в шутку, конечно — об колено, Тянь задумывается, что прикол не в этом. Что его мир зацикливается, растекается, лезет ниточками по швам, что все дело в этом кретине, которого он никак не может найти. Потому что бить — больно. Хоть по морде, хоть об колено, даже подзатыльники, если крепкие, давать — больно. А если больно Тяню, то больно и этому мудаку. Рыжий выкарабкается, на нем все как на собаке заживает. И это баланс, идеальное течение событий: его ублюдок продолжает с кем-то на стороне пиздиться, а Тянь время от времени прибивает Рыжего к стенке. Это как качели для двоих, которые удается настроить в равной мере. Все идет хорошо. Ровно до того момента, пока Тяню больше не хочется бить Рыжего.*
Этот кретин по ту сторону всегда не вовремя. Тянь плетется домой и прокручивает в голове все от и до: губы Рыжего со вкусом теплой газированной воды, слезы на глазах, «тебе настолько противно?» и «да». И такое животное чувство внутри, как грязь, залившаяся в легкие, как куски травы с землей, тухнущие между ребер, — это все от и до. Тянь не успевает даже дойти до подъезда — его прошивает боль в костяшках, по диагонали, как будто приступ уходит далеко в плечи, ломает ключицы. Рука правая. Удары — очередью. Первый, второй, третий. Как будто тренируются на стене вместо боксерской груши. — Ах ты сука, — шипит Тянь, разминая костяшки. Боль не утихает в течение минуты, и это — рекорд для битья в стену. Он его ненавидит — этого конченого придурка, неспособного держать свое говно в себе, даже не задумывающегося о том, что где-то там, по другой бок системы, кто-то делит с ним боль напополам. И когда через неделю после этого от и до Тянь вытягивает лезвие — поганую заточку — из рук Ли, он впервые жалеет о том, что у него высокий болевой порог. Этот ублюдок всегда не вовремя. И уже только за это стоит послать вселенную к хуям собачьим.*
У него все шло нормально, и непонятно, где пролегла черта. Может, с привкусом теплой газировки, может, с лезвием в руках Ли и белой рубашкой Рыжего на его окровавленной руке. А может, в тот самый момент, держа Рыжего за плечо после приступа в ресторане, кладя его голову на свое плечо в машине такси, везя его к себе домой, чувствуя этот мерзкий, грязный холод, идущий от его тела, — он не знает. Но он просто перехотел это делать — держать баланс. Прикладывая Рыжего коленом под ребра за то, что тот отказывается взять сраный сэндвич с сыром, он понимает: больше не в кайф. Просыпаясь ночью, с тремором в руках набирая его номер, слушая мусорку его поганой речи в трубку — больше не в кайф. Даже если этому мудаку, кем бы он ни был, больно, даже если он страдает от всех ударов, которые Тянь своим телом выдерживает. Даже если что угодно — ему больше не в кайф. И это нихрена не прикольно. Потому что, когда выстроенная и отточенная система дает сбой и рушится на глазах, теряется контроль, теряется ощущение реальности и понимание, какого черта вообще творится. Но Тянь смотрит в янтарные глаза этого придурка и понимает, что это «какого черта» — самое нормальное, что у него сейчас есть.*
Все происходит быстро. Толпа гопников, которым уже и лет-то под тридцатку, кастеты, арматура — все по классике. И Рыжий, который лупит, как в последний раз. Которому сжимают пальцы на шее, сдавливают на кадыке, не вдохнешь и не выдохнешь. И Тянь, ощущающий это своим горлом. Бьющий какого-то ублюдка ногой в спину, пусть это даже неэтично — еще более неэтично набрасываться толпой на паренька шестнадцати лет отроду. Хватающий Рыжего, цепляющегося пальцами за его руки, и это — больно. Это почему-то так пиздец больно, что ему сложно представить. Все происходит быстро. Арматура на спине Рыжего и он сам, чувствующий ее удар всем своим позвоночником. Приступ, который приходится выдержать, потому что вокруг все еще толпа, а они все еще вдвоем. Приступ, который приходится держать внутри кожи, пока они бегут по подворотням. Приступ, который отпускает только тогда, когда Рыжий теряет сознание у него на руках. Тянь держит его подрагивающими пальцами и не понимает, какого черта только что произошло. Пытается вспомнить, попадали ли ему в спину, потому что по морде — точно пару раз прошлись. Но он не помнит удара в спину. Тем более такой долбанутой силы, будто там разломились позвонки в крошку. Не помнит, почему так сильно сдавило горло, почему так убийственно и электрически прошлось по хребту — он не помнит. Не помнит тогда, когда карета скорой привозит их в больницу, когда Рыжему ставят капельницы, когда сам сидит и смотрит на него. На закрытые веки, под которыми подрагивают глазные яблоки. На ссадины по всей его собачьей морде. На сбитые костяшки. Потому что это — просто какой-то нахрен пиздец. Потому что сил ушло в два раза больше, как будто его в два раза больше приложили кулаками по лицу. Как будто он сам едва мог устоять на ногах, пока они неслись по подворотням. Как будто, если бы не Би, они бы не добежали вот так вот — с одним позвоночником на двоих. Тянь выходит из палаты и чувствует, как почему-то сильно тянет в кистях. Смотрит на костяшки — сбитые, но в норме. Трогает лицо — в порядке. Проводит ладонью по плечам. Просто чтобы проверить, что это все еще его тело, что оно целое, не разбросанное по частям, не распиленное на два сознания. Что сейчас самое важное то, что этот рыжий пацан из стычки с Цзянем все еще живой.*
Кто-то там по ту сторону его боли больше не дерется. Он это знает, потому что не чувствует. Нет больше ударов в стену, по чьей-то морде, больше не прилетает в солнечное сплетение и по печени. Все нормализуется, как будто этот долбаный мутант наконец-то обращается обратно, в человека, и полнолуние отныне на него не действует. И это все усложняет. Потому что Рыжий тоже больше ни с кем не дерется. По крайней мере, Тянь не видит ни ссадин, ни пластырей на пол-ебала. И это пиздец. И этот пиздец терпеть невозможно.*
— Да ну нахрен, еб твою мать, — выдыхает Цзянь и откидывается на спинку стула. Ебла у них с Чжанем одинаковые: с круглыми глазами, приоткрытыми ртами, как будто только что они оба познали тайну сотворения мира, а не Тянь им рассказал, что, похоже, по его мнению, скорее всего, Рыжий — его родственная душа. — Да не, бред какой-то, — Цзянь отряхивает голову. — Ты уверен? — спрашивает у него Чжань и смотрит максимально серьезным взглядом. А Тянь не уверен — точнее, пытается себя в этом убедить. Потому что это слишком для его скучной однообразной жизни, потому что этот парнишка с ежиком рыжих волос и блядством в глазах не создан для… него. Потому что они не в ебаном блокбастере. — Видимо, — жмет он плечами, и черт бы его побрал, если это не тот единственный случай, когда держать свою морду в обыденном состоянии — самое хардовое испытание вселенной. Хотя у вселенной и так есть для него одно хардовое испытание. — И что ты собираешься делать? — клонит голову вбок Цзянь. — Не знаю. Он впервые с этим сталкивается: с настоящим пониманием в глазах Цзяня. С одной тайной, разделенной на двоих, с одним говном, которое жрет изнутри, выедает, травит, пытает. Это неприятно — ему не нужна поддержка, советы, остальное говно, просто… ему просто нужно было это кому-то сказать, чтобы окончательно не поехать кукухой. — Мне однажды сказали, — начинает Цзянь, — что это все создано для того, чтобы знать, кого защищать. Так что… ну типа — если он так себя дестроит, то, может, твое появление заставит его задуматься. Это единственный момент на его памяти, когда Цзянь говорит что-то поистине умное — без тонны пиздежа, без девяноста девяти процентов херни на один процент мысли, единственный. И именно потому, что понимает. Тянь хочет что-то ответить, но внезапно загораются руки — костяшки, пальцы, ударом по чьей-то морде, со всей силы. Он шипит и хватается за правую руку, пытается растереть боль и останавливает Цзяня жестом, когда тот инстинктивно к нему подрывается. Пятнадцать, десять, пять, ноль. — Сука, — выдыхает он и так сильно сжимает кулаки, что кожа превращается по цвету в молоко. — Как же он меня затрахал. Он резко встает, так, что задевает бедром стол, и тот нещадно шатается. Цзянь кричит ему что-то в спину: бесполезное «будь аккуратен» или «не натвори херни», но он не слушает. Потому что если есть проблема — ее надо решать, чего бы это по итогу ни стоило.*
У него все в жизни происходит быстро: он быстро теряет мать, щенка убивают быстро, шею Чэну перерезает быстро, он быстро падает в воду вместе со спасательным кругом и моментально зажимает себе на шее цепь под названием Мо Гуань Шань. Все быстро. Так же быстро он подходит к Рыжему, который курит у бетонной стены за школой. У того свежие пластыри на костяшках, которыми он тридцать минут назад кого-то отмудохал, и спокойно-хмурое лицо. — Нам надо поговорить, — выплевывает Тянь сходу, и Рыжий на секунду стынет, а потом фыркает. — Не собираюсь, — щетинится. — Я тебе говорил отвалить от меня. Для этого много времени не надо — для того, чтобы подлететь к Рыжему и схватить его за шею, впечатать в стену, навалиться всем телом, впитывая изнутри тепло, холод, морось и снег. Достать из его лисьих зубов сигарету и бросить поодаль. Словить грязное: — Хули ты творишь, сука, — без интонации, выплюнутое, как умеет только долбаный Рыжий. — Ты уже нашел свою родственную душу? Впитать то, как в глазах Рыжего стекленеет и леденеет, как этот лед трескается, когда он опять хмурит брови и сжимает челюсти. — Что, бля? — пытается вырваться, но не выходит. — Ты больной? — Нашел или нет? — Тянь сжимает руку на его шее, кадык нервно дергается. — Че блин, я вообще в эту хуету не верю, отвали от меня! Тянь отваливает. Отпускает руку, отступает ровно на один шаг назад и смотрит, как Рыжий кашляет, сгибаясь, как он остервенело смотрит на него снизу-вверх. Как хочет, но боится ударить, потому что знает: в ответ прилетит в пять раз сильнее. И быстрее. — Зачем ты в стены постоянно долбишь? — на выдохе рвано говорит Тянь. — Думаешь, это, блять, так приятно? — Че ты нес… У него все в жизни — быстро. То, как он больше перестает терпеть, как это становится невыносимо. То, как его собственная боль в глазах этого рыжего пацаненка отпечатывается на сетчатке, в подкорке, на подвздошных. Как трудно с этой хренью жить. То, как он со всей силы вбивает свой кулак в стену почти что рядом с головой Рыжего. То, как Рыжий шипит сквозь зубы, хватается за правую кисть и сгибается к земле. Он ждет секунд пятнадцать — столько обычно длятся его собственные ощущения, когда Рыжий в какой-то жопе мира долбит кулаками в стены. Не чувствует боли в собственных костяшках, потому что они сбиты практически до мяса, кровь течет по предплечью, а он ее не чувствует. Зато прекрасно знает, что чувствует Рыжий. Прекрасно знает, что еще три секунды — и боль отступит. — Какого черта ты только что сделал, — говорит без интонации Рыжий, не поднимая головы, все еще в полусогнутом положении, глядя куда-то Тяню в торс. — То, — начинает Тянь, — что ты делаешь со мной уже несколько лет подряд. Он видит, как что-то в Рыжем ломается, как что-то лопается, трескается, как он разминает правую ладонь, которая уже не болит. Потому что их вселенная — долбаная тварь, и Тянь тварей хуже не встречал. Рыжий выпрямляется, съеживается, смотрит ему в лицо. А через секунду уже не смотрит. — Отъебись от меня. — Ах, да? — фыркает Тянь. — Отъебись? Как больно, так сразу отъебись, да? Все быстро. Он бьет левым кулаком слева от головы Рыжего, и тот глотает собачий рык обратно в глотку, сжимая собственные пальцы. Пятнадцать, десять, восемь, пять. Три, две, одна. Тянь ждет — потому что если в его жизни все происходит быстро, то Рыжему нужно время, чтобы понять. Рыжему всегда нужно было повторить минимум два раза, и все равно бы не дошло. — Если, чтобы ты понял, мне нужно разъебаться с крыши, то я сделаю это, — цедит Тянь, и почему-то именно сейчас его охватывает невероятная злость. Смешанная с чем-то, чего он прочесть не может. — Приятно тебе, а? — говорит и поднимает Рыжего за плечо. — Я уже научился терпеть. Хочешь научиться теперь ты? — Отстань, — выдыхает Рыжий, вдавливается в стену. Тянь отстраняется, хотя ему хочется наоборот: поглотить, впитать, впитаться. — Бежишь от ответственности, да? — хмыкает. — Сначала пойми, что ты в этом долбаном мире не один что-то чувствуешь. А потом приходи и поговорим. Он не дожидается ответа, хотя Рыжий открывает пасть, чтобы что-то выплюнуть ему в лицо. Разворачивается, чувствуя, как же сильно трещат кости, как сложно передвигаться и как вообще все в мире долбаном сложно. Если бы бог или вселенная его любили, у этой истории было бы два варианта развития: или они бы не подсунули ему такую придурковатую родственную душу, или они бы с Рыжим так никогда и не познакомились.*
Это ужасно больно — бить в стены. И бесполезно. Тянь льет на месиво своих костяшек антисептиком, пытается завязать бинт, хотя ни черта не знает, как это правильно делается, а толку ноль — все равно болит, как в аду. Сдувает мокрые от пота волосы со лба, несмотря на то, что окно в его квартире-студии открыто нараспашку, хоть прям сейчас иди и выбрасывайся. Он бы выбросился, честное слово. Будь он менее эмоционально стабилен и знай, что в этом будет хоть какой-то смысл, непременно бы шагнул с пятнадцатого этажа. Закуривает. Сжимает кулаки так, чтобы засохшая корочка крови на костяшках лопнула и полилась новая. Думает: и каким хреном ты так часто промышлял таким, если это реально больно? А еще думает, что было бы в сто раз легче, увидь он в самом начале, пока они еще не были знакомы, как Рыжий кого-то пиздит. Почувствуй он эту боль сразу, глядя, как ее причиняют, тогда было бы легче. Тогда не пришлось бы оказаться вот так вот, с открытыми окнами, кровью на ладонях и отчаянной привязанностью к самому конченому человеку во вселенной. Потому что сейчас — это пиздец. Рыжий, скорее всего, придет или не придет, и звучит это так же логично, как и есть на самом деле. Потому что это Рыжий — его долбанутый придурок по ту сторону экрана, который в хуй не ставит ни себя, ни его. Он врубает музыку на полную громкость. Насрать, если соседи пожалуются, он им так и скажет: так, ребята, я тут узнал, что моя родственная душа — мудило, так что вот вам соль, хлеб и идите, пожалуйста, нахрен. Врубает настолько громко, что не слышит собственной мешанины в башке, и сейчас это только на руку. Через минут пять чувствует, как почему-то начинает гореть кожа на предплечье, у самого запястья, как будто ему делают крапивку. А еще чувствует взгляд в свою собственную спину. Тянь оборачивается. И думает, что, захоти его кто ограбить, вынесли бы уже все без остатка. Потому что Рыжий в его квартиру проникает бесшумно. Стоит за его спиной и сжимает пальцы на собственной руке так, что отчаянно белеют костяшки. Это — сухость во рту, участившееся сердцебиение и взгляд черным в янтарь. Тянь выкручивает звук на минимум, и в квартире виснет мокрая тишина-морось. — Пиздец, — выдыхает Рыжий и отпускает хватку на своей руке. — Ты ща что-то почувствовал? — Как и всегда, — кивает Тянь. Он видит, что что-то не так, что-то в Рыжем сломалось, он не так смотрит, не так стоит, не так его энергию темную поглощает. Не так сильно сведены его брови, не под тем градусом сощурены глаза, не с таким напором сжаты челюсти. Если до Тяня все доходит быстро, то до Рыжего — пиздец медленно. И сейчас, кажется, ему понадобилось четыре часа, чтобы осознать всю трагедию событий. — Ты нахрена, — кивает Рыжий на его руки, — так сильно ебошил-то? — У меня высокий болевой порог, — жмет плечами Тянь. — Хотел, чтобы ты уж точно почувствовал. — Ебать, спасибо. — Не за что. Они так и находятся в этом пространстве его квартиры в двух метрах друг от друга: Тянь на диване с руками в крови и Рыжий с ветром в глазницах. Тяню хочется что-то сказать, так отчаянно, блять, хочется, что угодно, даже несвязное, даже просто спросить, как там погодка на улице, но Рыжий его опережает: — Я действительно в эту срань не особо верил, — отводит взгляд, снова переводит на Тяня, снова отводит. Тянь думает: мальчишка, чертов ты мальчишка, долбаный Гуань Шань. — А у людей поспрашивать? — фыркает он. — Или у родителей. Они что, не… — Родственная душа моей мамы умерла в молодости, — выдает Рыжий на одном выдохе, и звучит это так, будто он эту фразу репетировал. — Ну. Она мне так говорила. Отец не ее… короче, что бы там ни было. Тянь молчит, сглатывает и думает. Думает и это же спрашивает: — Это больно, она не говорила? — Больно, — кивает Рыжий и сводит челюсти. Тянь читал, что это больно. Нет, что это пиздец как больно — как будто мясо с кусками отрывают. Ровно несколько секунд, потом — пусто, словно часть нервных окончаний отмерло, словно их операционно удалили из организма. Пару раз в жизни, когда его кретин — Рыжий — ловил особо сильные приходы, когда его особо яростно пиздили, Тянь хотел, чтобы так и было: чтобы его чертова родственная душа просто откинулась где-то, он эту секундную боль вытерпит. Просто чтобы не терпеть подобное всю жизнь, даже не зная, кто за этим стоит. — Ты чудо в перьях, малыш Мо, — фыркает Тянь и качает головой. — А вдруг на моем месте оказалась бы какая-то девчонка? Она бы уже давно рехнулась от твоих выкрутасов. — Я думал, — хмурится, — что родственные души они, ну, типа… бля, забудь. — Ой-ей. Это что, только что был каминг-аут? Рыжий секунду смотрит на него, а потом, как спичка, краснеет, от ушей до щек, и это настолько забавно, насколько что-либо вообще может таковым быть. — Иди нахрен, — щетинится он. — Ты тут и так мне в прямом смысле на душу навязался, еще и издеваешься. Тянь подрывается с места, перепрыгивает через спинку дивана и в три шага подлетает к Рыжему. Это — по классике: прижимать его к стенке, нависать над ним, потому что выше и сильнее, ловить кожей горячее дыхание. — То есть ты признаешь, что мы связаны? — клонит голову вбок. — Скорее уж, повязаны. Рыжий тупит глаза куда-то ему в плечо, в шею, лишь бы не в глаза, и это очаровательно. Это именно то, каким он его знает, каким он его помнит, какой он есть — без привязки ко всякой вселенской хуете и боли напополам. — Вселенную обмануть можно, а вот меня ты не обманешь, малыш Мо. Кстати, дерешься ты как малолетка. — Схуяли? — вспыхивает. — Столько ударов я за всю жизнь бы не пропустил, сколько ты за эти пару лет. — Ой, дохрена умный, — ежится Рыжий, и это привычно. Это так, как надо. Тянь впитывает тепло его тела, эти красные уши, янтарный взгляд — это Рыжий. Щетинистый прищур, короткий ежик волос, много-много грязи и помоев внутри, которые придется отмывать, откапывать, вычищать, эта вечная злоба через привязанность — Рыжий. Просто Рыжий. Не ебаная родственная душа просто потому, что так миру захотелось. Рыжий. — Было очень больно, когда я ударил? — тихо спрашивает Тянь и придвигается на сантиметр ближе, так, чтобы почти касаться телами. — Очень? — нервно фыркает Рыжий. — Да это было опиздохуеть как больно. — Тогда смотри, — Тянь поднимает руку и подносит сбитые костяшки к его лицу. — Боль же никто не любит, верно? Не то чтобы я угрожаю, но я ударю еще раз, если не позволишь мне это сделать. — Сделать ч… Голос Рыжего тонет в сквозняке из открытого окна и губах Тяня, на которых еще остался привкус крови — он облизывал разбитые костяшки перед тем, как полить их антисептиком. Тонет в закрытых глазах, музыке на минимум и том количестве ударов, которые они разделили напополам. И это первый раз в жизни, когда тот не сопротивляется. И первый раз, когда Тянь действительно понимает, что он эту вселенную с ее тупыми правилами в рот ебал. Потому что нахрен ему не нужны родственные души, их боль или что там еще. Ему нужен только этот придурок по ту — эту — сторону его нервных окончаний, пусть даже и иногда действительно хочется его придушить.