del amor al odio

       Наверное, будь у судьбы возможность жить, то она бы плакала. Горько, долго, с гулким эхом моля остановить сие варварское мытарство, и не замечая, как утопал вопль помощи в бездне.        Я думал над этим почти всё имевшееся свободное время, теряясь в происходящем, а потом до меня в квадрилионный раз доходило понятие того, что делать в этом мире было более нечего. Мне довелось печально усмехнуться, стоило вспомнить, как мироздание искажалось перед глазами, как пальцы рук плыли в воздухе подобно сюрреалистической картине Марселя Дюшана*, а потом… Я помнил лишь завесу кромешной тьмы, чёрной-чёрной, как беззвёздная ночь, накрывшей меня совершенно внезапно. До этого в ушных раковинах хищным ястребом звенел голос товарища, безмятежный такой, вскоре ставший чем-то далёким и нечётким. По правде, мельком в мой ещё не такой контуженный рассудок пробирался интерес к тому, каково тогда Эрнесто было находиться с трупом, что он сделал со мной в итоге: похоронил ли, или же оставил гнить мой прах под солнцем в округе стервятников и голодных псов? Позже, прикрывая лицо соломенной шляпой, на величайшее удивление ещё не разлетевшейся в щепки, я виновато вспоминал свою семью. Ту, которой ещё за пятнадцать минут до кончины искренне и безусловно пообещал, что скоро вернусь и наверстаю всё упущенное. Мне вдруг стало совестно от мысли, что душещипательное воссоединение родни будет вынуждено только по вине моей неосторожности превратиться в слезливые похороны.        — Наверное, во всём виновато то чоризо, амигос.        Вспоминая, как скручивалось моё тело в предсмертной агонии, параллельно с этим вспоминая нарочито-небрежно кинутые слова Эрнесто, я фыркал: на него-то этот чертов чоризо не повлиял никак, и, сразу же сердясь на себя, я позволял задуматься о неверности своего друга. Я моментально отметал любые мысли о том, что это была отнюдь не случайность. Априори, это не могло быть аферой того, кому я столько раз протягивал руку помощи. Того, кто когда-то руку помощи протягивал и мне.        — Итак, сколько ты тут? — не разбирая происходящего во всей этой куче хлама, спросил я после длительного безмолвия, метнув взглядом по как всегда лежавшему на гамаке Чичаррону. Старик, прикрывший лицо шляпой и вертящий в зубах пшеничную тростинку, изогнул бровь дугой и мельком посмотрел на меня, будто вопрос был не из желаемых. Возможно, так оно и было.        — Сколько себя помню, — хмыкнул ворчливый старик, невесело и даже скорбно улыбнувшись. В какой-то миг мне стало его даже жаль. — Вот, лежал себе спокойно, пас овец, а вот уже на меня бежит огромная зверюга, и… И я попадаю сюда. — начав говорить на повышенном тоне, тараторил Чич, жестикулируя и что-то вопя, но на последней фразе, чему я удивился, его бас стал более невозмутимым, точно он говорил о нечто обыденном. — Хах, семьи-то у меня не было, с людьми не особо ладил, вспомнить меня никто не сможет. Печальненько, знаешь ли. У тебя хоть есть кто?        — Жена, дочка… И лучший друг, — невольно я решил, что к месту было бы вспомнить и Эрнесто, пускай мне и безбожно казалось, что там, в мире живых, он и вовсе не беспокоился о моей смерти. Напротив, мой товарищ наверняка сейчас с обворожительной улыбкой раздавал автографы своим фанатам после кругосветных гастролей.        — Без понятия, почему ты не навещаешь их на День Мёртвых, Гектор. Уже который год подряд ты тут, а они там, и каждый раз ты остаешься тут. Или же… Oh Dios mio*, неужто тебя не вспоминают?        Я омрачился, услышав вовсе не фальшивое удивление в голосе Чичаррона.        — Мост из календулы меня не пропускает… Видимо, нет, — и тут же я вспомнил все свои тщетные попытки пробраться через охрану в надежде пересечь мост, тот самый, что вёл в мир живых. Сердце, которого у меня вроде и не было, забилось от мысли, что я не мог увидеть свою семью ещё с десяток лет. Каждый раз, когда у меня всё же получалось пройти мимо охранников, меня, в отличии от других, каждый раз тянуло вниз из-за календулы, раскинувшейся под ногами оранжевым ковром. — Моя жена… Имельда довольно вспыльчивая, когда что-то идет не так. Возможно, ей не сообщили о моей смерти и она в обиде на меня.        — Твой друг не такой уж и лучший, похоже. Даже не рассказал твоей жене о случившемся, пошел сразу песенки петь, — старик подавил смешок, покачав головой и вздохнув. Опустив костлявую руку вниз, Чич пошарил в своём вездесущем бардаке, вскоре вытащив обычную гитару и протянув её мне. — Слышал, ты увлекаешься музыкой, amigos. Исполнишь-ка для старика известную «Paloma negra» Лилы Даунс?        И я не противился, не мог. Надо было как-то отвлечь себя от безгранного потока дум, что кружились надо мной назойливыми москитами.        По правде, я всё же малость жалел, что поведал Чичаррону о своём музыкальном прошлом. Музыка с юношества была частью моей души, частью моего бытия и несчастного прошлого. Той, что заставляла вспоминать те до парадоксальности одновременно прекрасные и заставляющие скорчиться от боли мгновения. Эта амбивалентность кружила голову, и порой, к своему же ужасу, мне искренне хотелось избавиться от всего на свете: гитары в моих руках-костях, музыки, воспоминаний о семье и… Эрнесто. Какое-то чутье подсказывало, что было грешное семя неправды за его лживой ухмылкой, и эта мысль заставляла меня недоверчиво скорчиться.        Нельзя было какими-то несколькими словами описать то, через что мне довелось пройти перед смертью.        Я закрыл глаза от боли, когда был в жалких нескольких метрах от вокзала.        Через несколько минут, слыша чей-то скорбный и соболезнующий голос, очнулся.        Мёртвым.        Жизнь — вещь довольно-таки странная, подумал я. Сначала всё вращалось в высокопарной фата-моргане, будто планеты вокруг хваленного солнца, а дальше… А дальше небытие забирало в свою мутную бездну, не давая ни единого логичного ответа. Вместе с тем тот, кого я считал товарищем, не удосужился помянуть меня на День Мёртвых одной только фотографией.        Brillantemente*, что сказать?        Застрять в загробном мире с ворчливым старичком Чичарроном — последнее, чего я вообще хотел бы. Конечно, я непременно буду лукавить, сказав, что это было отвратительное и безнадежное место. Напротив, обыденное понятие слова «рай», которое прививали с детства Библией, растворялось мгновенно. Переливающийся колоритными отблесками это место смутно напоминало мне родную Санта Сесилию. Я подумал даже, что это было неправильно: люди после смерти должны были раскаиваться перед Создателем — которого тут и не было — за свои грехи, ответить за них, чтобы позже попасть либо в процветающий рай, либо в гниющий своим уродливым естеством ад. Жизнь в мире мёртвых казалась почти что лучше, чем в мире живых, будто человечество даже после кончины должно было устраивать праздники. Я думал, что всё это странно, что это походило на глупую утопию. Возможно, так оно и было.        Дни и месяцы путались, превращаясь в годы. Я запутался в том, сколько тут находился.        Находясь в скопище подобных себе скелетов, то и дело о чём-то шумно говоривших, в разум рысью прокрался вопрос, сколько всего я пропустил: взросление Коко, её поход в школу, возможно даже, что и свадьбу, и отрицать я не мог, что, скорее всего, рождение внуков я тоже пропустил. С горечью ко мне прокралась мысль, что Имельда, закрывшая когда-то душу прочной льдистой брешью, подавно уже вышла замуж за другого, и Коко его спокойно называла своим родителем. Мне лишь хотелось, чтобы они обе были счастливы, пускай меня и не было рядом. Думаю, Имельда счастлива.        Я думал об этом, пока не столкнулся с кем-то в толпе. Тогда же, поправляя сползшую шляпу и придерживая за плечи того, на кого мне имелось чести наткнуться, я, извиняясь, поднял голову. Всевозможные слова тут же затерялись за это время.        Этого не могло быть. Я был просто не готов к тому, что это случится именно сегодня.        — Имельда?        — Гектор?        Поначалу мне не верилось, что это она. Живая такая, — но тут же я вспомнил, что она, как и я, была мертва — постаревшая, но не утерявшая былую красоту. Я не ждал реакции Имельды, которая не могла произнести и слова от удивления, сразу же обхватив её плечи и прижав к себе, без устали повторяя, как я был счастлив её увидеть вновь. Безусловно, картина со стороны складывалась весьма странной: юноша в центре толпы обнимал старуху, что-то шипевшей, словно разозлившаяся кобра.        — Боже, Имельда, это правда ты! Я просто не верю! Ты даже не представляешь, как я по тебе…        Раздался вскрик, и я ощутил, как её руки оперлись на мои плечи, а сама она отпрянула, ненавистным огнём прожигая меня.        В толпе послышался гул звонкой пощечины.        — Mentiroso*, не смей ко мне больше прикасаться! — сквозь зубы гневно процедила в ответ мне вспыхнувшая Имельда, сжав руки в кулаки и тяжко дыша. Глазные яблоки, белые-белые, как только опавший снег, горели яростным огнём.        — Им…        — После того, как ты бросил меня и Коко… — ножки каблуков стучали по полу, пока она наводила вокруг меня круги, а голос становился всё твёрже с каждым разом. — После того, как ты ушел, покинув нас лишь ради славы… Сколько ночей, сколько лет я ждала, что ты вернешься, надеялась, а ты оставил меня! Что б больше я не видела тебя рядом со мной, Гектор.        И она, решив всё перечеркнуть, вновь ушла, даже не оглянувшись в последний раз. Ушла из моей жизни так же, как я однажды не по своей воле ушел из её, оставив одну с Коко. Имельда уже скоро исчезла в толпе, позволяя разглядеть в ней только свою макушку. Я же, пытаясь её догнать, повторял это имя с каждым разом. Пытался её окликнуть, надеясь, что она услышит, но мой крик, быть может, тонул в говоре людского скопища, или же Имельда просто не хотела обращать на меня никакого внимания. Возможности поговорить, всё выяснить и открыть глаза на правду не было. Я знал её больше десяти лет, хорошо знал её нрав, стальной но порой такой нежный и любящий характер. Она посмотрит на меня через плечо, посмотрит, как на предателя, кинув напоследок едкую фразу, и исчезнет, не позволив мне всё объяснить.        — Ну вот что ты хотел, а? Женщины — они все такие: ошибку одну сделай, и она уже плюется ядом, — как обычно качаясь на своём старом гамаке, Чичаррон повернул голову ко мне, разглядывая своего понурившего взор собеседника. Отрицать и скрывать было невозможно: я был расстроен, ощущая вину, которой и не было.        — Да нет, у неё есть право злиться на меня, но… — прикрыв лицо руками, я до боли сильно стиснул зубы, пытаясь заменить роющиеся в голове мысли физической болью. Схватившись за края соломенной шляпы, вздохнул, апатично посмотрев в пол. — Вот бы она меня выслушала. Хоть один раз, большего мне и не надо. Я бы ей всё объяснил. Сказал, что ни за что бы их не бросил.        — Не волнуйся ты так, amigos. Остынет через день, ну или другой. Максимум ей нужна будет неделя, а пока что… — старик, подмигнув, снова притянул мне гитару, — сыграй что-нибудь.        Опустив залитые свинцом веки, я малость лукаво посмотрел на приятеля.        — Какую песню на этот раз, Чичаррон? — спросил я, принимая из его рук инструмент. Тот же, шумно вздохнув, откинулся на гамак, блаженно прикрыв очи.        — Ты знаешь мой выбор, Гектор.