Раздражение

Она раздражает. Аомине ловит себя на том, как крепче сжимает челюсти, стоит на периферии мелькнуть золотым волосам, рассекая ему зрачки своим блеском. Он не склонен к выдумыванию метафор, а поэт из него уж точно с пометкой «хреновый», но Кисе вся от пят до макушки словно вся этим золотом искрится: улыбками, горящими глазами и тем, как она на руке у Аомине виснет или на шее, мурлычет что-то — разгоряченная и мокрая после тренировки, как и он сам, когда их сердца грохочут о свои клетки, резонируют в набухших венах, затопивших радужку зрачках. Адреналиновые наркоманы, зависимые от гонки за оранжевым пятном. С каждым днём зависимость Аомине прогрессирует геометрически, Кисе — шагает за ним, считывая, запоминая. Она раздражает. Не так, как вездесущая Сацуки со своим комплексом то ли старшей, то ли младшей сестры. Хуже — раздражение лезет Аомине в нос, в раскрытые губы, в глаза, давит камнем на грудь. Иногда ему и вовсе кажется, что в лёгких царапает этой злостью: от её запаха, от голоса, от того, как она его имя урчанием на языке раскатывает. Аомине в игре с ней становится злее, грубее, чем то и дело зарабатывает осуждающие взгляды со стороны Тецу. Остальные молчат, слишком зацикленные на себе, чтобы обращать внимание хоть на что-то, кроме своей же невъебенности на поле и количества забитых в корзину мячей. Аомине бы самому только об этом думать, искать себе соперника, достойного, а не всю эту пыль под джорданами гонять. Но Кисе, блять, и её запах, и золото её волос, и глаз, и вся она — распрекрасная и расчудесная тарахтелка — у него под чёртовой кожей, на изнанке выступающих вен. В противоположность восторгу от игры, от шершавого бока мяча под кончиками пальцев все эти мысли ощущаются полнейшей капитуляцией, бесконечным проигрышем. Аомине её раз за разом раскатывает на паркете, заставляя сбиваться с ног, не думая о том, что она слабее. Но ему нра-вит-ся думать, что она слабее, хотя ведь изо всех сил старается, дышит шумно и зло, пока никто не видит. Упорно за ними всеми идёт, отставая на два шага, но — идёт. Взгляд цепляется — и Кисе тут же надевает лучшую из улыбок, как свои многочисленные платья, брючные костюмы или лёгкие шорты. Аомине терпеть не может, когда она в блядских шортах и когда на её ноги пялятся, едва ли не истекая слюной. Когда он сам на эти ноги пялится. — Что с тобой творится? Ходишь мрачнее всякой тучи, — Кисе рядом на скамейку падает и вытягивает эти чёртовы ноги. Её кожа кажется начисто выбеленной по сравнению со смуглостью Аомине. Шумная, весёлая. Единственная девушка в треклятом Поколении Чудес. Вот уж действительно чудо. Аомине слепит её золотом. Раздражает. «Ты», — хочет он сказать, но молчит, всё больше молчит, не сотрясая попусту воздух, даже когда Кисе за его спину смещается, мнёт тонкими, но сильными пальцами плечи, раскатывает его мышцы, напряжённые, забитые, натянутые мягкими волнами. Дрожью, мурашками, гусиной кожей и стекающим теплом в пах. Аомине невзначай прокашливается, ноги сводит нарочито ленно и сглатывает медленно, хотя в горле дерёт засухой. Взгляд Акаши с другого конца зала он чувствует левой скулой. Изучающий, сканирующий. Аомине не шевелится. И задыхается раздражением, тихим бешенством и чужим запахом, когда Кисе наклоняется вниз, и её волосы, вьющиеся в лёгкие кудри после тугой косы закрывают (накрывают) Аомине лицо. Закрывают их обоих завесой, лишая пространства, кислорода и связности мыслей. — Я волнуюсь за тебя, — шепчет Кисе безо всякой дурашливости, не коверкая его фамилию, не срываясь на все эти телячьи нежности. Она смотрит сверху, и глаза её горят, глаза её блестят, слепят. — Если тебя что-то тревожит, у тебя всегда есть я . Есть Тецу. Акаши, если совсем уж всё плохо, Дайки. Она усмехается, губу нижнюю кусает. Аомине почти чувствует на собственных, на кончике языка солоноватый привкус её кожи. Уши закладывает от того, как она его имя произносит. — Скоро всё закончится, мы разойдёмся по новым школам, — Кисе понижает голос, пальцами выводя на его голых плечах узоры. — Не думал пойти со мной? Аомине оскаливается. Улыбки на его лице появляются всё реже. Игра становится полем боя, где только один победитель, и нет ему равного. Нет. — Думал оказаться как можно дальше от тебя, — выдыхает он Кисе в лицо и отстраняется первым, запрещая себе слышать болезненное оханье за спиной. Раздражает.

***

— Зачем мы сюда пришли? Сацуки головой вертит, играя в знакомое легкомыслие. Анализирует. Считывает. Чертовка. Аомине не утруждает себя ответом. Он вообще немногим себя утруждает, растеряв всякий вкус, кроме какой-то тленной дряни — скуки. Школа Кайджо кажется вылепленным по картинке домиком. Не так уж сильно отличающимся от Тоуо — другой раскрас да больше радушных улыбок. Кисе подходит. Они в спортзал проникают незамеченными, хотя при габаритах Аомине то кажется невозможным. Но если Кисе и замечает, взглядом цепляется, ей совершенно не до того: она вся поглощена игрой да раздачей улыбок орущему на неё капитану. Она изменилась. Аомине по привычке считывает движения, отмечает что-то своё, ещё со времён Тейко, но она действительно стала лучше. Быстрее. Сильнее. Кисе не стоит на месте, и пропасть между ними становится всё больше, шире, глубже. С каждым шагом и скопированным у кого-то приёмом, отобранным себе. Кисе — воровка, хамелеон, отражение в зеркале. Аомине наваливается на перила локтями, щеку изнутри кусает, думая о том, что когда-то острой фразой ранил достаточно сильно, чтобы Кисе, стирающая на паркете цветастые кроссовки теперь так стремится стать лучше. — Соскучился? — Сацуки хмыкает рядом, папку неизменную к груди прижимая, и читает каждого из игроков, измеряет, взвешивает — узнаёт по цифрам, укладывая в ровные ряды данных. Их строящий из себя тёмного властелина капитан будет в восторге. — Чепухи не неси. — Ты не умеешь врать, Дай. — Отвали. Она не обижается и даже не пытается отвесить ему подзатыльник. Хорошая, любящая его Сацуки. Возящаяся с ним то ли по привычке, то ли из какой-то бесящей Аомине жалости. Шла бы за своим Тецу. — Прекрати беситься, — она пальцем его в щеку тыкает и тут же отвлекается: Кисе забивает трёхочковый, вытянув руки в блядской карриевской эстетике. Или в том, как это делает Мидорима, изо дня в день оттачивая свой снайперский навык. — О. Красиво. Она стала.. опаснее. Хотя ей подобное даётся однозначно сложнее. Аомине хмыкает то ли вопросом, то ли несогласием. — Она девушка, — Сацуки глаза закатывает. Какой же ты твердолобый, Дай. — В Тейко не брали посредственность. И никто скидок не делал. Ещё бы. Кисе выделяется из всей команды — всё тем же золотом волос, своей весёлостью и неуёмной энергией, бьющей через край. Аомине со второго этажа трибун ощущает, как от неё фонит этой жаждой игры, необходимостью победы — тем, чем он горел да выгорел напрочь, до обуглившихся костей. Оно стало обыденностью. Новый свет Тецу, рыжеволосый самонадеянный наглец ему не соперник. Где-то есть Акаши со своим тотальным контролем, и Аомине знает, что попытает счастья обыграть его императорское око своей непредсказуемостью. Он выступал против него на тренировках. Коса налетала на камень и то с большей мягкостью. Но ещё есть Кисе. Аомине в себе уверен и всё ещё не видит достойного противника, а только пыль под ногами. Но что-то во взмахе рук Кисе, в её прыжках поднимает ему волосы на загривке. Предвкушением. Царапанием в старых ранах — вновь нарывающих раздражением. Бросая мяч, она наконец его замечает. Траектория смазывается, и рыжая юла скользит по ободку корзины, прежде чем всё равно в неё падает. Внизу и рядом копошатся неуёмными жуками шепотки: Кисе всегда хватало поклонников и неудивительно, что сейчас их стало только больше. Жаждущих позвать на свидание, вручить пошлый букет, покорить сочинёнными стихами. Аомине смежает веки, будто ему резко давит на виски мигренью. Чёрт бы тебя побрал. Капитан Кайджо ругается, но Кисе оно явно не задевает: она улыбается всё так же. Лучезарно, чуть виновато, обольщающе. Будь она парнем, непременно бы заработала тумаков. Но кто устоит перед такой магией? Перед этой ладной, вылепленной — потом, трудом, слезами — фигурой? Аомине скрипит зубами. Былое раздражение, улёгшееся, забытое, возвращается стократно усиленным, озлобленным. Едким, как щелочь, которую криворукий Сакурай пролил недавно на паре и извинялся ещё час. — Поговоришь с ней? — Сацуки будто на плече его сидит то ли ангелом, то ли изгнанной совестью. Аомине бы уйти, бросив Кисе залихватский оскал, чтобы подкормить её жажду победы: их матч предрешён, как и его результат. Тецу тоже когда-то пообещал ему поражение, что глаза откроет и прежнюю страсть вернёт к игре. Аомине бы уйти, дабы самого себя не бесить, но он не отводит взгляда от Кисе и едва кивает головой в сторону. — Займи их, — бросает он Сацуки, суёт руки в карманы спортивок и спускается вниз, зная, что Кисе тут же пойдёт следом. Всегда идёт. На два шага сзади. В этот раз нагоняет, обходит и улыбается. Зубодробительно, ослепляюще, выжигающе. Аомине хочет закрыть глаза. Его на крышах школы так настоящее солнце не доканывает, он под ним по-кошачьи млеет. — Рада тебя видеть, Аоминеччи. — Стараешься, Кисе? Он всегда ударение ставит не так, и её имя раскатывается мягким рыком. Кисе кусает нижнюю губу, глаза щурит по-лисьи. Взлохмаченные пряди обрамляют её лицо, ничуть не портя эту идеальность, покоряющую всё на своём пути. — Стараюсь, — она кивает. Утягивает в пустой коридор, оглядывается воровато, будто кто-то их может (захочет?) подслушать в этих сине-белых стенах. — Зачем ты пришёл? Аомине приваливается к стене напротив неё, ноги шире расставляет. Руки всё так же держит в карманах. Кисе не остаётся ничего другого, кроме как встать перед ним. Слишком близко. Ему зубы сводит от бешенства, а ведь даже не успел и двух фраз сказать. — У нас матч через две недели. Кисе расслабляет плечи. — Неужто боишься? — она поддевает играючи, совсем как раньше. Дразнит. Раздражает. Аомине приподнимает бровь. — Тебя? — он почти смеётся. Зло. — Ты мне не соперница. «Ты моя чёртова травма, порванное сухожилие, я бы тебя стёр из себя» Раздражает. Бесит. Не потому ли он так хочет её задеть? Сильнее, глубже, разозлить, стереть эту улыбку с лица. Его собственная к губам прилипает, когда Кисе наклоняется вперёд, на носки поднимается, опираясь ладонью о стену. Изящно на него наваливаясь, заключая в ловушку. Смешно. — Я помню твои слова. Я тебе их верну, — Кисе смотрит ему в глаза, но её взгляд срывается ниже. Блять. — Верну счётом в пользу Кайджо. Её запах душит. — Отойди. — Знаешь, я ведь действительно хотела пойти за тобой, в одну школу. Аомине рычит: — Отойди. — Не то что? — Кисе опаляет выдохом ему шею. Она его всего опаляет: своей разгоряченностью, злостью, прикрытой лаской. Не то что? Не то ему крышу сорвёт прямо в этом идиотском коридоре, куда может зайти любой. Прямо сейчас. Прямо в миг, когда он вынимает руки из карманов, чтобы схватить ойкнувшую Кисе за запястья, развернуть и прижать к стене, немилосердно спиной приложив. Прямо в миг, когда он её целует безо всякого пиетета; когда руками шарит под мокрой формой, когда прижимает к себе — от себя отталкивает к стене; когда всё его раздражение выливается в необходимость ею овладеть. Когда главный матч им проигран заведомо, и его табло всё по нулям. Пусть зайдут, пусть увидят, как восходящая звезда Кайджо царапает ему шею, как постанывает от его рук на своей груди; как позволяет вклинить колено себе между ног и трётся о него жадно, будто бы всегда этого хотела. Мысль ошпаривает. Аомине замирает, даже дышать перестаёт. Каменеет весь, с пятерней в золоте её волос. — Ты... ты тогда?.. Кисе сглатывает и прячет глаза. Губы покрасневшие трёт, хотя мгновением раньше этими же пальцами она почти пролезла под пояс его спортивок. — Ты такой засранец, Аоминеччи. А иногда жуткий тормоз, — Кисе кусает его за нижнюю губу, как игривая кошка. И отталкивает его. Возвращает себе прелестную улыбку, но глаза — глаза ледяные. — Увидимся на поле, Дайки. Я тебя по паркету размажу.

***

По паркету он её размазывает, пусть и Кисе нагоняет его, летит шагом в шаг, копирует неустанно, почти настигает, ровняет счёт. Возвращает финт за финтом, иссякая его запасы. Аомине в себе суку выключить не может, ровно как и пожалеть — не его профиль. Давит, давит, давит, изламывает, напоминая, что его лозунг сам по себе нерушим. Не ею. Победить Аомине может только он сам. Паркет весь скользкий от пота, и Кисе под финальный рёв сирен не может подняться. Ноги дрожат, отказывают, елозя, скрипя подошвой кроссовок. Аомине, остановившись рядом, обрушив её же, смотрит сверху. Ищет внутри раздражение, когда видит её застекленевшие глаза и то, как Кисе сглатывает судорожно из раза в раз. — Порой я почти тебя ненавижу, — Кисе ему кривовато улыбается. Всей болью сводящихся судорогой мышц. Аомине смотрит ей в глаза, на золото волос, на её губы, вспоминая привкус, вспоминая её тело под собой, колкую ярость за улыбками. Солнечная, золотая Кисе. Раздражающая, весёлая, неугомонная. «Знаешь, я ведь действительно хотела пойти за тобой, в одну школу» Он бросает взгляд на табло и не чувствует удовлетворения от победы, от вытрепавшей его усталости. Вообще ничего не чувствует, кроме чего-то внутри мерзко саднящего. — Доволен, Аоминеччи? Я действительно тебе не соперница. Она выдыхает, с силами собирается, но с губ срывается один скулёж. Неслышимый никем, кроме Аомине, когда он опускается перед ней на колено и протягивает ей руку. — Кисе, — его голос проваливается. Она замирает. Уставшая, поверженная. И подаётся вперёд, утыкаясь лицом в плечо. — Я проиграла. Снова проиграла, — шепчет судорожно и, точно, прячет злые, горькие слёзы, которые никому не дано увидеть. Тем более Аомине. — Нет, — он не слышит шума вокруг, голосов, не видит застывших сокомандников, как и не замечает замершего капитана Кайджо в двух шагах от них. Аомине накрывает ладонью её спину и прижимает к себе. — Ты победила. Давно победила.