Чешуйки

      Жить на острове Олух тяжело, — ледяной, ядрено пропахший рыбой и йодом воздух, и серные испарения, въедающиеся в одежду и волосы, — жить с отцом очень трудно, — особенно если твой отец огромный и страшный вождь гребаного племени викингов, — и сколько Иккинг себя помнит, ей никогда не давали ответы на необходимые для жизни единственной наследницы самого Стоика Обширного вопросы, — ни Плевака, наставник и, какой никакой учитель, ни собственный отец, — почему на Олухе круглый год так холодно, зачем убивать драконов, и почему её зовут мужским и, чего уж греха таить, не самым приятным именем? — хотя это как раз было понятно, — традиция называть детей уродливыми, почти кличками, шагнула ещё дальше, так что шансы попасть в лапы злой нечисти у Иккинг приравнивались к нулю.       Все детство Иккинг хлестали по щекам ветки, обжигал нежную кожу уже, казалось бы, совершенно остывший калёный метал в грязной и жаркой кузнице, и стегало ненужной опекой и насмешками ухажеров сильной и храброй красавицы Астрид, — а теперь её завораживает драконьим прищуром хищных глаз, существа, самого смертоносного и ужасного, которое по всей природе своей должно желать только убивать, — а на острове Олух так же морозно, как и всегда, — только теперь Иккинг прижимается к чешуйчатому боку, — тот у кого в груди зарождается огонь — холодным быть не может.       У Ночной Фурии едва заметные шипы на шее, там, где тонкие перепончатые крылья соприкасаются с крепкими костями, и огромные глаза, — цвета молодого мха по контуру радужки, и совсем светлые, песочные, рядом со зрачком, — дракон скалится, урчит утробно и ворочается у костра, — Иккинг в открытую любуется, без мысли о скрытности и неправильности, — и смеется заливисто, когда мокрый нос касается её щеки.       А еще у Беззубика неожиданно гладкие, но крепкие, лежащие впритык крохотные чешуйки, нетипичные для остальных драконов, и перепонки рядом с шипами на кончиках крыльев шелковистые, прохладные, — и у них одно чувство полета на двоих, — ненасытное, невероятное, — дракон в последнее время слишком часто ищет физический контакт, ныряя к Иккинг даже в кровать, жалобно скрипящую, — хвост дугой, на манер защитного кольца, и лапы по краям кровати, зато тяжелая голова с горячим дыханием в аккурат на грудной клетке.       И язык на её шее жаркий, чуть шероховатый, — на Олухе сегодня дождливо и мрачно, — и Иккинг замирает робко, под огромными лапами, жмурится отчаянно, отзываясь мурашками на грубоватые, совершенно точно невинные ласки, — а голову дурманит осознанием собственной безнаказанности, — и Иккинг исследует губами гладкие чешуйки носа и пасти, готовой переломить позвоночник взрослого человека, — вздрагивая, когда чувствует широкий язык, — среди постоянного запаха рыбы, как главного продукта на забытом богами островке, становишься к нему привычным, — меньше всего происходящее походит на игру с привычными взаимными пинками и слюнявым лицом.       Зубы на её рубашке крепкие, с треском освобождают все больше пространства бледного тела, и Иккинг смотрит только в деревянные перекладины под потолком, обжигаясь жаром собственных щек, и молит, чтобы никто не проходил сейчас мимо её комнаты, — и стыдливо подставляет чувствительные от горячих прикосновений ключицы, почти не дыша, исследует пальцами напрягшиеся шипы у шеи Ночной Фурии; над ней взмывает черное крыло, позволяя слиться с окружающим мраком.       Иккинг серьезно переосмысливает инстинктивно-физиологическую составляющую драконов.