Жил на свете печальный скрипач. И скрипка у него постоянно плакала. Ведь так себе скрипку представляют люди? Не поет, а именно плачет. Вот. У него она рыдала. Взахлеб, срывая связки, обрывая струны и спуская колки. А он усердно, раз за разом их смазывал. Запутывался в вихре проволоки, накрученной вокруг конского волоса. Вставлял колющие пальцы струны, закручивал колки. Да так, что струны не выдерживали и рвались. Каждый раз на его лице становилось на один, а то и два шрама больше.
Но скрипка не ценила этого, и все рвала свои струны, спускала колки и раскручивала машинки. Скрипач был будто нем. Всю свою боль он передавал с помощью скрипки, А она вторила ему стройным до-минором. И вместе они звучали как единое целое. И проходили дни, проходили люди. Звенели монеты в его футляре. Ярко звучала мелочь, сталкивавшаяся с канифолью. Мягко ложился металл на шелковый платок. И, пособирав со дна копейки, музыкант шел в кофейню.
Пил черный, как небо во время шторма кофе. Размышлял о том, где бы добыть новые струны. Кончиками пальцев поглаживал потрепанный футляр. Однажды люди перестали видеть его на проспекте. Кто-то по привычке, выработанной месяцами, бросал в пустоту звенящие монетки. Останавливался, вперивался взглядом в исписанную непристойностями стену. Опускался на колени, пачкая идеально выглаженные брюки, и собирал в ладонь свою подать пустоте.
А скрипач лежал на полу, испачкав рукав некогда белой рубашки в красной жиже. Глядя немигающими глазами в дырявый потолок. Свет, пробивающийся сквозь разбитое стекло окна падал на его черные ресницы. Рядом лежала разбитая вдребезги скрипка. Из открытой настежь двери в дом пробрался холодок. Обхватил того в объятья, кто не видел сцены. Встань, скрипач, пусть скрипка плачет! Заиграй, милок. Поздно уж. Скрипач не встанет. Он смычком вскрыл вены.