Нежность

Калинкин не любит ждать. Он ненавидит, когда кто-то опаздывает, и не важно, по какой причине, однако если задерживается Вася, он почему-то не злится. Просто не может — смотрит на него, всего такого провинившегося и милого, и сдаётся. Иногда Жене кажется, что Васе он готов простить всё на свете, потому что стоит ему только улыбнуться, или застенчиво покраснеть, или робко отвести взгляд, или умоляюще сложить ладони, или — чёрт, да всё что угодно! — и Калинкин тут же оттаивает. Но сейчас он, почему-то, нервничает. Может, дело в том, что Васи нет уже неприлично долго? — Чёрт его разберёт, это чудовище, — бурчит Женя, пиная смятую банку из-под газировки рядом с урной. И нет, он вовсе не сдерживает себя от того, чтобы не написать Васе уже, кажется, сотое обеспокоенное сообщение. Нет, он не теребит в руках телефон, при любой возможности готовый набрать вызубренный наизусть номер. Нет, он не беспокоится — с чего бы? Вася же постоянно опаздывает на съёмки, встречи, мероприятия… «Но никогда не опаздывает на ваши встречи», — с едким сожалением отмечает подсознание. — Нахуй иди, — огрызается Женя, но, видимо, делает это чуть громче, чем следовало бы, потому что прохожие стали косо на него смотреть и настороженно отшатываться. — Блять, — Калинкин разочарованно шипит и вскидывает голову наверх. Небо голубое. Такое насмешливо-спокойное, умиротворённое, даже без единого облачка. Такое небо Жене не нравится, оно его всегда пугало. Слишком чистое, будто светлая бездна, оно не имеет границ, давит на тебя, сводит с ума, и словно бы говорит сладким елейным голосом откуда-то сверху: «Я, наверху, всегда идеально синее, пока внизу вы тонете в серой грязи». Женя считает, что это нечестно. Женя смотрит на время — без девяти минут шесть. Вася опаздывает на ёбаные двадцать минут и не ответил ещё ни на одно сообщение и даже ни на один звонок. Ни. На. Один. Всё. Просто тишина. Жене бы развернуться и уйти, он поступил бы так в любой другой ситуации, потому что просто ненавидит ожидание. Но Женя не может, словно в землю корни пустил, и теперь даже не маячит нетерпеливо туда-сюда перед входом в метро, а просто стоит на месте мраморным изваянием, поглядывает то на время, то на небо. Он уже не думает, что скажет этому безнадёжному идиоту, когда он придёт — он думает о том, что делать, если он в конце концов не появится. Хотя, подумаешь, что с ним может случится? Это же Вася: он и в гробу катался, и в «Бригаде» снимался (ну или не совсем) — так что с ним-то уж точно ничего не произойдёт. «Только если уже не произошло», — услужливо добавляет внутренний голос, и Жене взвыть хочется. Небосвод над головой разливается всё той же наэлектризованной лазурью, и солнца не видно нигде, только небо-небо-небо. Жене страшно, но сил не хватает даже глаза вновь возвести к голубому полотну. Он боится упустить то мгновение, когда Вася, непременно взъерошенный и запыхавшийся от бега, с виноватой улыбкой и в какой-нибудь дурацкой одежде, выбежит из-за угла или же выйдет из стеклянных дверей метрополитена, чтобы пролепетать какие-то глупые и неправдоподобные оправдания, чтобы Женя его, как обычно, простил, даже не дослушав. Калинкину иногда кажется, что он помнит всё, что связано с Васей, просто потому что забыть его невозможно. Он хранит в своей памяти каждую встречу, каждую историю, каждый взгляд и неровный вдох и ничего не может с собой поделать. Потому что Вася в Жениной жизни сидит и уходить не собирается. И мысли у Жени такие странные, словно бы ненастоящие, не его — ласковые какие-то, лёгкие, почти воздушные. Даже в голове у себя он о Васе отзывается с такой детской нежностью, что самому от этого не по себе. Может, Вася ему всё-таки нравится? — Нет, нет, бред какой-то, — шепчет себе под нос Женя. Вдыхает полной грудью сырой запах улицы, чувствует, как на губах оседает городская пыль. За спиной гудит людской торопливой суетой здание метро, хлопая дверьми, пуская по своим артериям безликие толпы. Всё вокруг так привычно и серо, и это неправдоподобное небо, что у Жени в голове диссонанс — это не правильно, так быть не должно. И Вася ему нравится не должен, и небо не должно быть таким бесконечным, и жизнь не должна быть такой грязной. Женя буквально за секунду перед тем, как почувствовать широкую ладонь на своём плече, почувствовал невесомый, словно бы не из этого мира аромат каких-то цветов, слегка горьковатый, но свежий и чистый. Женя моментально оборачивается, скидывая с себя чужую руку, и видит перед собой широко распахнутые карие глаза. — Привет, — лепечет человек перед ним, немного растерявшись от молчаливой реакции друга. А у Жени сердце ухнуло вниз, куда-то к пяткам, и собирается там, судя по всему, надолго обосноваться. Перед ним Вася, именно такой, каким и должен быть. Яркий для этого бесцветного мира, перебивает даже эти блядские небеса с их идеальной лазурью, и они даже не кажутся Жене такими уж и блядскими. Взъерошенный, конечно же, запыхавшийся, как он и предполагал, и улыбается всё так же нежно и виновато, извиняясь одним только взглядом, и одет он, безусловно, неизменно глупо, как кажется Жене, просто потому что это Вася. Только вот он почему-то не тараторит оправдания, а тоже молчит. И это тоже, почему-то, блять, неправильно. Может, всё-таки дело в чём-то другом? Женя хочет, искренне хочет отшутиться, насмешливо разозлиться, отчитать за пиздецки неприлично опоздание, возмутиться хотя бы для приличия и пойти уже куда-нибудь, лишь бы с места тронуться. Но не может — застыл, смотрит молча в тёплые глаза, так некстати вспоминая песню Наташи Ветлицкой, и просто лихорадочно думает о том, как ему не разрыдаться прямо сейчас. Женя не понимает, или не хочет понимать, отчего ему хочется сейчас и истошно кричать, и отчаянно плакать, и смеяться истерически и облегчённо. Ему просто хочется, а он вместо этого глядит перед собой и молчит. — Вася, блять. Женю хватает только на это. Потом он просто порывисто обнимает парня, цепляясь пальцами за ткань свитера и прижимая того к себе так крепко, что, кажется, припаивает к себе навсегда. На глазах пелена, мутная и сырая. А Вася только охает от неожиданности и обнимает в ответ одной рукой. — Жень, ты чего? — голос Васин, такой умилительно высокий, нежный-нежный, успокаивающий почти по-матерински. Может даже и любящий. Женя мотает головой из стороны в стороны, не смея отодвинуться от Васи ни на миллиметр. Ничего говорить нет желания, но понимает, что надо. — Никогда, блять, не смей так делать больше. Понял меня? — парень в ответ со смешком фыркает «понял», но Женю это не устраивает. — Вася, сука, я серьёзно, я перепугался весь! Ты же на звонки и эсэмэски не отвечаешь, ебанат, а что мне оставалось делать? Женя всё-таки отпускает Васю, когда полностью уверяется в правдивости его существования и успокаивается. — Господи боже, блять, я поседел, — он возвращается в своё привычное хохотливое состояние, актёрствует, а Вася на это только и смеётся звонко. — Ой, что это? Лицо Жени принимает нечитаемое выражение то ли изумления, то ли страха, то ли «ты что, идиот, Вась, только честно?» Вася непонимающе хмурит брови, а потом смотрит на вещь в своей руке. Не очень пышный, скромный букет мелких полевых цветов, преимущественно белых и сиренево-голубых, которые пахли все по-своему необыкновенно и выглядели вместе как море брызг на изумрудном холсте. — Я подумал, что на свидание неприлично приходить без цветов уже несколько раз подряд, — улыбается Вася и вручает букет Жене, который так и замер с приоткрытым ртом. Тут же он вспомнил про существование сердца, так и не поднявшегося с уровня земли, которое начало подавать аритмичные признаки жизни. — Свидание? — хрипит Женя не своим голосом, чувствуя, как немеют пальцы, сжимающие цветы. — Ну да, — Вася недоумённо смотрит на Калинкина. — Или тебе удобней называть это рандеву? Женя шумно сглатывает. — Я не думал, что ты это так… что мы… — О, — на выдохе произносит Вася. Женя неловко мнётся на месте, перебирает пальцами тоненькие стебли и от нервов кромсая какой-то бедный листик. Жене не жалко Васю, ему жалко себя, потому что чувствует, что не хватает смелости признаться самому себе, а это сейчас не помешало бы. — Ну, э-э… — А-э-э-м, ну… в общем, да. Женя в панике опускает взгляд на цветы. — Букет красивый, спасибо. — А, да, конечно, — на мгновение оживляется Вася, но тут же упирается взором в пыльный асфальт. — Так, просто… подарок. Дружеский. — Дружеский подарок, да, — энергично кивает Женя и улавливает аромат растений. Ему кажется, что это уже и не он вовсе делает, когда чуть опускает голову, чтобы лучше слышать запах цветов. Слегка приподнимает букет, так, что крохотные лепестки ласково щекочут подбородок, и вдыхает. Свежо, сладко, сыро слегка, прохладно, едва ощутимо горько. Такое ощущение, что идеально. — Пахнет просто… просто чудесно, — изумлённо шепчет Женя и поднимает взгляд на Васю. — Я рад, — застенчиво краснеет тот и прячет довольную улыбку. «Такой милый», — вдруг с любовной нежностью поёт голос подсознания, обычно едкий и язвительный, и Женя впервые безоговорочно с ним соглашается. — Вась, я тебе, — Калинкин неуверенно заминается, — ну, прям правда нравлюсь? Блять, я как придурошная семиклассница… Вася коротко прыскает и смотрит вдруг серьёзно. — Думаю, да. — Охуеть, — выдыхает Женя и чуть не роняет букет. — Ой, э-э, в смысле, здорово. В смысле, не здорово. То есть как бы здорово, но ничего здорового. Блять, короче. Женя закрывает глаза и считает до трёх, крепче прижимая к себе цветы и полной грудью вдыхая их аромат. — Ты мне тоже, Вась. Очень сильно, правда. Женя смотрит, как сияет Васино лицо при этих словах, и ему кажется, что он готов продать собственную душу дьяволу, лишь бы видеть эту полную безоглядной радости мордашку. — Это, наверное, так глупо, да? — внезапно спрашивает он. — Мы стоим тут, перед входом в метро, ты с букетом, признаёмся тут друг другу… Женя смущённо смеётся и прикрывает рот цветами. — Да, наверное это глупо, ты прав. Может, всё-таки поцелуемся для приличия? — Ну не знаю, а как же конфетно-букетный период, — играется Вася, наматывая на палец невидимый локон, и Женя вновь смеётся, только на этот раз громче и более открыто. — Букетный уже пройден, конфет купим в магните, — улыбается он. — Раз ты настаиваешь… Вася чуть приподнимается на носочки, а Женя склоняет к нему голову. Между ними благоухающий букет, а между их губами половина миллиметра, но ни один из них не спешит податься вперёд. Это происходит само, совершенно непроизвольно и будто бы случайно, но именно в этот миг Жене кажется, что вот сейчас всё наконец-таки правильно. И губы привычно смыкаются-размыкаются, и пальцы рук, одни прохладные, другие горячие, нежно переплетаются, и дыхание синхронно сливается, и их миры так нужно сцепляются. Вот так нужно было всегда, чтобы на губах оставалась только эта всепоглощающая нежность, окрыляющая и пьянящая. Они касаются друг друга носами и по-идиотски счастливо улыбаются. Смеются, хотя ничего смешного, вроде бы, и не происходит. Может вот это, всё-таки, любовь?