Интерлюдия "Любовь"

      С чего бы начать?       Ничего не приходит в голову.       Тишина.       Бронированное стекло не пропускает ни звука, хотя на такой высоте гуляют неистовые ветра.       Молчание.       Вавилон наказывает меня. С каждым днём головная боль всё сильнее.       Как обратиться к ним после тысяч, после десятков тысяч проповедей?! Как объяснить им… как снова обмануть?       Боже-Император, прости меня! Прости мои грешные мысли! Прости... пожалуйста, прости! Спаси!       Предательски дрожат руки. Пальцы одеревенели.       Порвал краешек страницы.       Проклятье! Даже Черноголовых казнили за подобное святотатство!       Но ведь… но ведь Верховному Жрецу сделают поблажку, не так ли? Есть вещи, о которых стоит волноваться больше, чем о рваных страницах пыльного фолианта.       Сосредоточься. Твоего слова ждут миллиарды!       Или... уже только миллионы?       Стоп. Быстрее. Быстрей! Звезда скоро скроется за горизонтом, а ты ещё не произнёс ни слова!       Давай! Расскажи!       Утешь работяг. Они надрываются на заводах без какого-либо смысла и надежды.       Пообещай матерям, что у их детей есть будущее!       Посули солдатам место в воинстве Бога-Императора!       Боже... прости меня.       Если задуматься… я всю жизнь богохульствовал и даже не осознавал этого.       Трачу ещё несколько драгоценных мгновений, чтобы понаблюдать за полумесяцем, который в манящем и загадочном пурпурном сиянии исчезает из мира.       И ещё несколько мгновений.       И ещё.       Боже… он прекрасен! Этот вечно молодой принц поворачивается, поддёргивает тёмную мантию с драгоценными камнями далёких звёзд, подмигивает мне и ждёт, что я провожу его добрым словом.       Словом Бога-Императора.       В дверь осторожно стучат. Ещё немного, и мои помощники потеряют чувство такта. Они высадят хрупкую преграду и прогонят меня, потому что каждый даже на пороге апокалипсиса хотел бы стать Верховным Жрецом Вавилона.       Стать последним Верховным Жрецом Вавилона.       Прочь!       Прочь, проклятые слабые мысли! Мы победим! Никто не станет последним! Вавилон будет жить! Чужацкой мрази не выстоять против воинов Бога-Императора!       Швыряю любимую и ненавистную книгу. Давлю в себе неуверенность перед тем, как произнести первое слово вечерней молитвы. Историки ещё не раз припомнят мне молчание в тот миг, когда люди нуждались в поддержке больше всего.       Историки, ха!       – Какого же Бога имеем мы? – спрашиваю я.       Голос дрожит. Он тоже предатель.       Каждое колебание голосовых связок, каждое движение языка, шум воздуха, что перемещается изо рта в лёгкие и обратно – всё это попадает в ловушку священных механизмов Культа Омниссии и разносится по всему зиккурату. Внимание ко мне колоссально.       Меня бьёт дрожь.       Цепляюсь за это чувство и продолжаю:       – Какого же Бога имеем мы? Творца земли и небес, всего сущего. Защитника рабов своих богобоязненных от мерзости чужаков и смрадного зловония предателей. Вечного победителя!       Вся галактика, космос, этот мир – дар Бога-Императора возлюбленному своему народу. А посему и ответить мы должны тем же.       Любовью.       Делаю небольшую паузу – паузы важны! Столь простая истина открылась мне в юности, когда приходилось зарабатывать на жизнь уличными представлениями.       Согласен, низкое и порочное занятие, но на пути к Господу не обойтись без хлеба насущного, да и опыт я получил драгоценный.       Меня окружали мужчины и женщины. Особенно женщины.       Так я понял народ Вавилона.       – Мирские сласти, суетная похоть – тля, гной. Бог-Император – один источник прекрасного! Его следует любить более всего! Его заповеди хранить! В нём духовное блаженство, радость, сладость, веселие, благоухание, красота, музыка, свет… он всё заменит!       Я говорю.       И говорю.       И говорю.       И сам начинаю верить этим словам.       Смотрю на святую книгу в углу. Я смог бы продолжить её с любой строки. Я сам – книга, святое писание, которое с готовностью делится мудростью со всеми, кто слышит.       Изрекаю слово за словом. Не лучшая моя проповедь, но иначе я мог вообще промолчать.       Промолчать и обречь зиккурат на разорение.       Сестра Бахира как-то сказала, что мои проповеди – лучшая поддержка ополченцев. Что я помогаю им устоять перед лицом мерзости и страшнейших кошмаров. Поэтому я не имею права молчать, когда враги штурмуют стены.       Прикасаюсь ладонью к стеклу и словно сжимаю невидимую рамку. Реликвии Адептус Механикус приближают изображение и показывают мне, что происходит у подножия величественного града. Эту чудесную технологию вымолил девятьсот третий Верховный Жрец Вазир-XVIII. Он хотел видеть лица всех, кто совершил паломничество к Семирамиде.       К городу снова стянулись толпы со всего света, но вряд ли бы кто-то в трезвом уме и твёрдой памяти желал их встретить.       Предатели Империума, рода людского… даже собственной природы.       Их кожа – грязно-коричневая чешуя. Их глаза – бездонные пропасти. Их рты – звериные пасти, переполненные острыми коническими зубами.       Воины культа генокрадов.       Некогда, ещё до моего рождения, эту заразу уже выжигали с лица земли. Теперь они вернулись взять реванш.       Два года. Прошло два года, и только Семирамида осталась незапятнанной.       И останется таковой, пока я у власти!       – Даруйте любовь Императору и смерть врагам Его! – так я заканчиваю проповедь.       Вечно молодой алый принц кивает мне на прощание и скрывается за горизонтом. На мир опускается тьма. Теперь только звёзды смотрят на то, как последний святой город Вавилона сражается за своё царственное величие.       Я выхожу. Мои помощники склоняют головы.       – Ваша речь как всегда неподражаема, Верховный Жрец, – говорит Гадир.       Гадир – льстец. Я не позволил бы ему целовать носки моих расписных бальгх. Однако не встречал ещё молодых людей, которые бы знали Святое Писание так же хорошо.       Джахм молчит. Он – моя совесть. Он хмур и отлично понимает, что я поддался страху.       Тогда.       В башне.       Что я почти упустил возможность поблагодарить Бога-Императора за прожитый день. Что отнёсся к вечерней проповеди пренебрежительно.       Направляюсь в собственные покои, когда Гадир напоминает мне:       – Господин, спустимся в храм. Нужно совершить жертвоприношение во славу командора Мортена и возвращения Ангелов Его на Вавилон. Без вас нам никак не справиться.       Справитесь. Чтобы резать жертве глотку, много ума не нужно. Но раз вы просите…       Спускаемся на лифте в Аль-Эриду, самый крупный, величественный и богатый храм не только Семирамиды, не только Вавилона, но и всего субсектора Акад. Однако даже Аль-Эриду не стремится вырваться, не стремится стать исключительным. Он – плоть от плоти зиккурата, точно врезан в тело Семирамиды так, чтобы совершенные пропорции пирамиды не были нарушены.       Скос крыши покоится на могучих колоннах, утопающих во тьме. Они покрыты замысловатой вязью узоров, выглядят таинственно и даже враждебно на фоне чётких святых слов клинописи, покрывающей стены. Знаки высечены со всей возможной тщательностью так, чтобы не допустить ошибочного восприятия, так, чтобы внушить всем трепет перед подавляющим превосходством Бога-Императора. Выемки клиньев заполнены золотом, а поэтому в тусклом сиянии факелов кажется, что символы – живые, колышутся и играют.       Направляюсь к внутреннему дворику: к мангровым зарослям, к вытянувшимся как солдаты стволам колючих деревьев, к вихрю их корней. Направляюсь к клумбам пурпурных недотрог акаций и диким, буйным, безумным и хаотичным клубам бледно-розового гребенщика. Там, среди высокой травы, меня ждёт жертвенный зверь. Его мясо я приготовлю на углях и преподнесу лучшие части к стопам Бога-Императора.       В то время как народ Семирамиды голодает, я накормлю камни.       Детеныш рогатого булопина чует беду, чует волнение собравшихся людей. Животное мечется, верёвка натянута как струна.       Передо мной склоняется слуга. Он поднимает над головой серебряный поднос, на котором покоится обсидиановый кинжал. Хрупкая игрушка, но очень острая. Она не подходит для борьбы, но режет плоть как масло. Беру кинжал и поворачиваюсь к статуе Бога-Императора:       – Тебе, Великий! Тебе, Всесокрушающий!       Поднимаю взгляд на стеклянные своды и продолжаю:       – Молю о заступничестве! Ниспошли Ангелов на грешную землю Вавилона!       Я подхожу к дрожащему от напряжения животному и уверенно хватаю его за рог. Я обнимаю булопина, глажу его по жёсткой шерсти. Животное должно успокоиться, иначе мясо пропитается ужасом и лишится сладости. Спустя минуту детёныш уже не дрожит. Я вижу доверие в чистых глазах.       Когда-то я переживал за каждое живое существо…       Перерезаю глотку. Я могу подарить булопину только быструю смерть.       Подзываю слуг. Мы подвешиваем тушу, чтобы разделать её, и тогда я слышу звон стекла и звуки падения.       Поворачиваюсь и застываю.       Время будто бы замедлилось. Я вижу перед собой чудовище из самых страшных ночных кошмаров.       Огромное, бледное, с тёмным панцирем. Три пары лап. Одна напоминает ноги, другая – руки, третья – косы-копья. Морда с вислыми усами-щупальцами. Глаза…       О, Боже-Император, защити меня от этого пронзительного взора.       В нём кровожадность. Голод…       Смерть.       Чудовище проходит сквозь храмовую стражу, жрецов и слуг. Рассекает плоть, вырывает конечности из суставов. Кровавый туман поднимается над изувеченными телами.       За каждым моим движением на службе наблюдают крылатые нефилимы. В их крошечные детские черепа встроены голокамеры, и сейчас, как мне кажется, весь улей-зиккурат, затаив дыхание, следит за развернувшейся бойней. С каждым мгновением зрители всё больше холодеют, ведь если мучительная смерть явилась за первым человеком Семирамиды, значит, скоро она появится и на их пороге.       Тварь убила мою совесть. Она пронзила Джахма острыми когтями, оплела его голову щупальцами и высосала мозг.       Мне смешно. Бросаю взгляд на булопина.       Так кого привели сюда для жертвоприношения?       Не успеваю даже прочитать молитву Императору, когда меня оглушает гром выстрелов. Бахира и её Сёстры вступают в схватку. Орден Чёрной Розы наконец доказывает, почему его воительницам, в отличие от других женщин, позволено ступать по плитам Аль-Эриду. Сёстры Битвы в чёрных силовых доспехах, сферических шлемах с полумаской и бармицей бросаются на чужака.       Ревут цепные мечи, грохочут болт-пистолеты. Чудовище воет от боли, когда снаряды вырывают из его тела куски плоти размером с кулак. Тварь приседает, резко распрямляется и врезается в ближайшую сестру, расчленяя её в полёте. Когда чудовище поднимается, в зарослях гребенщика остаются лежать только обломки керамита и разорванное в клочья тело.       Жуткая смерть сестры не останавливает Бахиру. Она кричит и рубит чудовище мечом. Цепь движется так быстро, что мономолекулярные лезвия сливаются в неразличимый кровавый поток, но даже благословенное оружие механикумов не справляется с косами твари. Цепной меч застревает в хитине. Чудовище тут же отмахивается когтями, и Бахира падает с рассечённым шлемом. Оставшаяся на ногах Сестра Битвы поливает тварь огненным дождём из болтера, но та петляет, подпрыгивает и стелется у самой земли, чтобы обмануть стрелка. Три метра, два... Одна коса чудовища оторвана снарядами, но другая протыкает смелую женщину прямо между двух чаш груди. Чудовище отрывает Сестру от земли. Пара взмахов, и оторванные ноги летят в сторону уцелевших жрецов, которые, как и я, не в силах пошевелиться.       Чудовище тяжело дышит. Схватка не далась ему легко. Из глубоких ран течёт зловонный ихор, но тварь медлит.       Нахожу в этом насмешку судьбы. Чудовище, как и я несколькими минутами ранее, ждёт, когда жертва успокоится.       Иначе мясо пропитается ужасом и лишится сладости.       Использую эти мгновения, чтобы ещё раз взглянуть в те глаза, которые так здорово меня напугали.       В этом безжизненном, бескрайнем и безнадёжном океане космоса я не вижу ни звезды, ни знакомой мысли. Это существо чуждо человеческой природе. Но оно не животное. Не безмозглая, ожидающая смерти жертва.       Оно похоже на меня. И даже более того… фанатично предано и фанатично любит своего бога куда сильнее, чем я Императора. Предано до такой степени, что без колебаний бросается на смерть только бы уничтожить врага.       Я на такую самоотверженность не способен.       Прости меня, Бог-Император.       Впрочем, через мгновение и чудовище становится неспособным к чему-либо. Из груди твари вырывается визжащая цепь меча. Бахира из последних сил наваливается на рукоять и распарывает тварь вплоть до шеи. Чудовище оборачивается к своей убийце, но потом падает на спину, заливая дурнопахнущим ихором всю поляну. Трава тускнеет и растворяется в яде.       Бахира, пошатываясь, смотрит на меня. Она потеряла левый глаз. Тварь проскребла глубокую рану на лбу и порвала гладкую смуглую кожу воительницы так, что щека кровоточащим лоскутом свисает с подбородка.       Думаю, что у Бахиры отличные зубы, когда она падает на одно колено. Сестра Битвы пытается удержаться, вонзив клинок в землю, но силы окончательно покидают её. Бахира засыпает рядом с гудящим мотором своего оружия.       Надеюсь, что она не уснёт навечно.       Сам же я собран как никогда. Снова чувствую холодную рукоять обсидианового кинжала. Подхожу к чудовищу, которое ещё бьётся в агонии, а потом вздымаю взор к небу, к разбитой стеклянной крыше, к звёздам и солнцу Терры, которое, несомненно, светит где-то там в вышине.       – Тебе, Любящему и Любимому!       Режу глотку чудовища. Обряд должен быть завершён.       Позже в покоях развлекаюсь тем, что пью импортную настойку из полыни и занимаюсь клинописью. Спать не хочется.       Возможно, я сошёл с ума, но разве в век безумия людей не должны вести безумцы?       Мясо чудовища оказалось горьким. Но, как передал мне Гадир, небольшое изменение обряда народ принял с воодушевлением.       "Люди поражены вашей стойкостью, хладнокровием и бесстрашием, Верховный Жрец!" – кажется, именно так Гадир и сказал, но, к сожалению, я в тот миг не совсем отдавал отчёт своим действиям.       Настолько не отдавал отчёт своим действиям, что попробовал врага, а теперь старательно пытаюсь избавиться от привкуса с помощью запрещённой выпивки. Хорошо хоть сейчас за мной не наблюдает никто, кроме Бога-Императора.       Прости меня…       Но всё случившееся выше человеческих сил.       Возвращаясь к клинописи, хочу сказать, что безмерно рад тому, что во время Великого Крестового Похода мои предки сохранили родной язык. Я знаю и высший, и низший Готик, но они не сравнятся по красоте с наречием и письмом Вавилона. Это чудное звучание и каллиграфические изыски всегда меня успокаивали.       Вырезаю каламом по бересте тонкую горизонтальную линию и добавляю пару косых росчерков вверх и вниз. Это "птица".       Вывожу пару выпуклых линий противоположно друг другу. Это "яйцо".       Вместе эти рисунки означают "плодовитость".       Из сочетаний, места в тексте и направления некоторых знаков я могу породить мириады новых значений. Точно также я выбираю нужные слова из священных писаний. Объясняю людям то, что выгодно мне, выгодно экклезиархии, выгодно Богу-Императору.       Так, знак за знаком, я вдруг проваливаюсь в облака, сгустившиеся вокруг вершины зиккурата.       Передо мной некто в чёрном балахоне и в капюшоне, что закрывает голову. Я вижу только острый подбородок и чувственный женский рот незнакомки, когда она произносит:       – Ты часто говоришь о любви, Аббас, но любил ли ты сам?       Узнаю её и понимаю, что сплю. Эта женщина давно умерла. Наверное…       Важно то, что я любил её больше жизни. Несколько невероятно коротких минут в объятиях этой царицы блаженства отпечатались в мыслях навсегда.       Тогда я был молод и пьян. Не интересовался её именем, не презирал храмовый обряд, из-за которого она была вынуждена отдаться первому встречному. Собственно, я и стал со временем жрецом только ради того, чтобы встретиться с любовью всей своей жизни.       Она широко улыбается. Закрывает рот ладошкой, но предательский смешок всё равно вырывается.       – Можешь не отвечать, – говорит она.       Кружится голова. Мой рот открыт, и из уголка вниз тянется тонкая струйка слюны. Я невероятно возбуждён. Уже давно не испытывал подобных чувств, а поэтому барабанный бой сердца вызывает оторопь и даже лёгкое беспокойство за здоровье.       – Вижу, что любил, – она указывает рукой, скрытой в длинном рукаве, на то, как натянулись мои штаны.       Она распахивает балахон. Мой взгляд прикован к клитору… к губам, налитым кровью до черноты. Я считал, что за десятилетия воздержания подавил звериные инстинкты, но теперь схожу с ума от жажды.       Жажду вновь ворваться, взять, вцепиться и сожрать эту женщину.       Делаю шаг навстречу.       Она улыбается шире. Зубы блестят как драгоценные камни, а меж них скользит багровый язычок, даривший мне наслаждение когда-то. Она продолжает пытать меня и оголяет грудь – гладкие, совершенно гладкие, без единого волоска, фрукты, которые я желаю сжать и осушить, вылакать, вкусить мякоть и выпить сок. Её соски заточёны как лезвия, и мне не страшно порезаться о них.       Хочу этого.       Ещё один шаг вперёд.       Она сбрасывает капюшон.       Мне нравились длинные волосы, но я многое готов простить этой женщине. Лысая голова не исключение.       – Я искал тебя всю жизнь, – произношу я.       Дотрагиваюсь до природного узора на гладкой тёмной коже. Он напоминает рубцы, следы от ожога, нисколько не уродующие божественную красоту безымянной жрицы.       Прикасаюсь к её телу, ласкаю и обжигаюсь от огня, которым она объята не меньше меня.       Жрица сбрасывает балахон. Её ноги-щупальца обвивают меня так сильно, словно во время наводнения цепляются за спасительную ветвь. Она впивается мне в шею. Потом я беру её за подбородок. Утопаю в бездонных глазах, а потом возвращаю поцелуй.       В мире есть множество вещей, которые император заменить не способен.

***

      – Какого же Бога имеем мы? Сотворившего небо и землю, всё сущее. Природа создана для нас, для нашего наслаждения ею, – нельзя не повторяться, когда говоришь примерно одни и те же вещи раз за разом.       Обычно я стараюсь, чтобы мои утренние, дневные и вечерние проповеди отличались друг от друга. И чтобы в следующие за ними несколько дней не произносить слов, которые бы могли надоесть пастве. Но на этот раз всё иначе.       Продолжаю:       – Вся галактика, космос, этот мир – подарок возлюбленному своему народу. А посему и ответить мы должны тем же.       Любовью.       Приветствуйте своего Бога! Любите Его!       Я вздымаю ладони и указываю на небо.       Солнца не видно, хотя рассвет уже наступил. На месте тёплой звезды левиафан из бледной плоти, покрытой местами сиреневой шкурой. У него семь голов и десять рогов. Бесчисленное множество рук-отростков, способных обнять весь мир. Вены, размерами схожие с руслами рек, пульсируют горячей кровью, а где-то внутри невообразимого тела бьётся сердце размером не меньше, чем Семирамида.       Такой Бог куда прекраснее жалкой тени, трупа-на-троне, что обещает своей пастве унижения и муки. Такой Бог хотя бы существует и не требует лгать, чтобы оправдать все ужасы, которые происходят во имя Его.       Призываю:       – Славьте Господа Нашего! Кадингирра... Кадингирра! Да откроются Великие Врата!       Я говорю.       Раздаётся стук в дверь.       И говорю.       В помещение на вершине пирамиды ломятся, но…       Я говорю.       Внутрь врывается сестра Бахира с повязанной окровавленной тряпкой на лице. Она вскидывает болт-пистолет и зажимает спусковой крючок.       В последнее мгновение жизни я не чувствую страха.       Только…       Любовь.