Холодное Солнце

      Первым из Чертогов Ожидания выпускают Маэдроса. Он упирается, спорит и не хочет уходить туда, в мир по ту сторону смерти.       — Ничего, что на мне три резни?!       — Две.       Показалось ему, или Намо в самом деле улыбается под капюшоном?       — Я убивал родичей.       — Ты это сознаешь.       Вот так. Ступай, Нельяфинвэ Майтимо, первый сын Феанаро, и больше не козли. Или хотя бы постарайся.       — А Клятва?       — Сильмариллы где?       Вопросы Намо звучат спокойно, почти по-дружески. За прошедшие века и эпохи он видел и неприятие, и гнев, и попытки сторговаться с совестью, и уныние, и неизбежное признание: да, все так и было.       Тени у трона Намо становятся гуще и длиннее, почти потешаются над... как здесь принято говорить, глупцом с амнистией.       Все они глупцы.       — Наша клятва...       — В подвешенном состоянии до Конца Мира. А Вингилот давно целая планета. Говорят, там идет дождь из кислоты и дуют сильные ветра. Иди. Или тебе не хватает стойкости и отваги?       В юности Маэдрос — мамин любимчик Майтимо — непременно бы взвился под потолок и побежал на деле доказывать свою храбрость. Теперь он находит в себе достаточно мужества, чтобы признать:       — Я боюсь.       — Последствий своих поступков или изменившегося мира?       — И того, и другого.       — Это не страх. Это твой стыд. Но мы не раз...       — Я помню, — перебивает Маэдрос, — единственное противоядие от стыда — идти и делать. Но я не могу.       «Я не знаю, как смотреть в глаза тем, кого убивал впервые, в годы до Солнца».       У иатрим и жителей Сириомбара хоть была возможность отбиться. Маэдрос не обманывает себя: его вряд ли простили, память эльдар для этого слишком хороша, да ему это и не нужно.       Эльда, способный простить такое, бесхребетный слюнтяй без капли достоинства. Да приди к нему Тху со слезами и виной (да скорее, Аталантэ поднимется из пучины морской, а сам Эру сойдет в Арду!), он бы ему голову оторвал. К счастью, Тху не совсем выжил из ума и витает где-то неприкаянным духом.        И пусть витает, не то Маэдрос Однорукий вломил бы ему за привычку пытать эльфийских королей, да так, что Тху костей бы не собрал, или что там положено собирать падшему майя?       Владыка Намо терпелив и спокоен по-прежнему.       — Ты плохо думаешь о сородичах, Нельяфинвэ. Кроме законного гнева и обиды в них есть и доброта, и сострадание, и великодушие. Если ты не попробуешь, то никогда этого не узнаешь. Ты можешь остаться здесь на сегодня и на завтра, но... рано или поздно тебе придется сделать выбор.       Маэдросу будто попадает вожжа под хвост. Он собирается послать все за Врата Ночи, но придумывает шутку лучше.       И улыбается ясно и легко, как положено взрослому эльда.       — Намо Мандос, ты что же, хочешь, чтобы я назло тебе пошел и отморозил уши? Ты меня совсем за мальчишку держишь?       Тени у трона почти в открытую смеются, как молоденькие жеребята.       Или тэлерийские мореходы после пятой бутылки.       — Хочу, чтобы ты принял осознанное решение.       Любопытно, дядьку Финголфина он также выпроваживал? А Финрода, перед которым не мешало бы извиниться за подвиги Тьелко и Курво... Аааа, ужасно! Бывших старших братьев не бывает, что за наказание?!       — Спасибо, Владыка. Дальше я сам.       Маэдрос делает первый шаг. Двери чертогов распахиваются перед ним, впереди маячит облако белого света, в которое он шагает без страха.       Показалось, или напоследок ему отвесили пинка?       Лететь приходится долго.       Маэдрос сознает себя сидящим на поляне. Гореть в огне и задыхаться больно, но жить много больнее.       Над головой стрекочут безумные птахи, сквозь листву пробирается свет Ариэн, много более холодный, чем он помнит, сильный и теплый ветер ерошит волосы.       Сколько же эпох прошло?       Рук теперь две, и спина не болит, и наверняка его лицом можно больше не пугать маленьких эльфят. По привычке он хватает лежащую неподалеку палку левой рукой.       Надо идти. В конце концов, кто-то хотел извиниться.       Маэдросу странно вновь быть в теле, чувствовать мышцы и сухожилия, но вскоре он привыкает к ловкости и упругости каждого движения, к той свободе, которое дают здоровье и сила. В первый вечер он ловит в силки зайца и наслаждается вкусом запеченного мяса. Плохо, что без соли, но есть лесные травы и ягоды.       На небо восходит Звезда, и он так засматривается на ее сияние, что упускает куницу, утащившую его ужин. Маэдрос бранится на вороватое животное, а потом хохочет, довольный.       Жить не так уж плохо.       Он хотел бы сказать, что лучи Звезды заливают светом землю, но Эарендиль, мошенник, за минувшие века совсем разленился. Звезда — планета, Намо сказал планета — светит тускло, будто из-под темной слюды. И мир вокруг до ужаса неправильный и круглый, он больше ни видит ни ладьи Ариэн, ни Тилиона, ни другого берега.       Мир изменился, и вряд ли в лучшую сторону. Когда первая волна радости уходит, Маэдрос остается один на один с новым, будто несущимся, как вода в горах, временем, и кто бы знал, как оно ему не нравится.       Маэдрос идет домой. В дом своей матери, то есть.       По дороге ему встречаются старые знакомые, друзья, соратники, те, кто шел за ним в Исход и воевал в Белерианде, какие-то новые молодые лица, которых он не знает, и которые глядят на него то с любопытством, то с оторопью. Маэдрос невежлив и почти не здоровается, и его, о ужас, понимают.       — Твоя мать нынче дома, — говорит ему Ильвэ, старый друг и домоправитель Химринга, бывший с ним до конца, — только вернулась от королевы… от госпожи Эарвен.       Маэдрос едва его замечает. Как не замечает ни суеты приморских городов, ни вежливого внимания к себе, ни остроты провожающих его взглядов. Он упрямо идет вперед, не обращая внимания ни на что. Важно другое: Нерданэль дома, и ему не придется стоять у запертых дверей.       Он на это очень надеется.       — Тебя подвезти?       — Я сам.       — Ну хоть выпей в честь возвращения мируворэ и потанцуй! Я шесть эпох не видел тебя без меча и твоей железной лапы.       Разозлиться бы на промедление, но Маэдросу смешно.       — Потом. Обещаю.       Он вовсе не надеется, что Нерданэль его ждет, уж тем более не желает, чтобы та бросилась в объятия и простила все разом, и не может сдержать радости при виде ее твердости и постоянства.       Нерданэль по-прежнему строга и немногословна, вот только чуть подрагивают ее руки, как во времена, когда ссоры с отцом только начались, и она пыталась его переубедить.       — Заходи, — говорит она, впуская его во двор и вручая ящик с инструментами, — сад надо опилить.       Ее свекровь… госпожа Индис, что стоит чуть неподалеку, не может сдержать удивления.       — Мы же са… Ах, да. И опилить, и прививки сделать. Может, завтра? Твой сын устал с дороги.       Маэдрос не ждет от второй жены деда ни сострадания, ни заботы. Тем удивительнее видеть, как та, кого отец, а вслед за ним и они, не жаловали, вступается за него. Нерданэль неумолима.       — Не умрет. Или Намо с Вайрэ плохо его штопали.       Прежде мать никогда не стала бы шутить столь мрачно, но эта перемена Маэдроса скорее радует.       Ящик с пилой и секаторами приятно оттягивает руки.       — Не стоит, госпожа. Я рад поработать.       И это правда. В Мандосе хуже всего не изматывающее чувство вины, а вынужденное безделье.       Мать ведет его в сад.       — Видишь дальний угол? Он твой. Не трогай саженцы, или я оборву тебе уши.       — Не бойся. В этот раз я ничего не перепутаю.       — Поглядим.       Так уже было в их детстве. Родители весной вышли белить деревья, десятилетний он рвался помогать, вообразил себя великим садовником и ножом срезал молоденькие посадки, ведь все должно быть ровно. Ох, и ругалась же тогда матушка, любившая свои яблони, и как хохотал отец, который за ним недоглядел... Дошло до того, что их обоих выставили и в тот день они ночевали у деда Махтана. Сейчас вспоминать об этом весело, но тогда… тогда от грозного и неумолимого: «Куруфинвэ Феанаро, лопух, я тебе сейчас уши оборву!» — хотелось спрятаться.       Помирились они на следующий день, когда Нерданэль сама пришла к деду. И Маэдрос долго еще просил прощения у духов молоденьких деревьев, которые корчили ему рожи, но ни в какую не хотели расти заново. А ведь это были подарки маминой подруги Анайрэ, которая тогда даже не собиралась замуж за дядьку Финголфина и была просто веселой девушкой, любящей растения и музыку.       Маэдрос берется за пилу. Хотя мать содержит в образцовом порядке и свои вещи, и дом, и сад, до этого, самого старого, уголка у нее долго не доходили руки. Здесь все порядком заросло и требует внимания, не говоря уже о засохших ветвях и сучьях, о траве, что выросла по пояс ему, и не всякая коса ее возьмет. Управляется он только к полудню.       От непривычно большой нагрузки ноют руки и слегка кружится голова. Намо об этом предупреждал, говорил, что новое тело надо разнашивать, как обувь. Со лба градом льет пот, и Маэдросу хорошо и досадно за свою усталость.       Позади него раздаются легчайшие шаги: госпожа Индис принесла ему лимонной воды и лембас.       — Отдохни.       Она собирается уйти, ничего не сказав, но Маэдрос не дает.       — Постойте, госпожа. Вы не хотите узнать, как… как там дедушка?       В глазах госпожи Индис печаль и понимание существа, сознающего, что ее заветное желание не сбудется никогда.       — Зачем? Я знаю, что государь благополучен и однажды выйдет из Мандоса. Остальное неважно. С возвращением тебя, Майтимо.       Сколько Маэдрос себя помнит, отца больше всего в мачехе раздражала ее привычка, как он говорил, задирать нос и подстраиваться. Ничто и никто не мог разозлить королеву Индис до потери доброжелательности и самообладания.       Теперь с глаз Маэдроса будто спадает пелена, и он видит не желание задеть и возвыситься за счет умершей, не угодничество, а непререкаемое достоинство и… Финрод, кажется, называл это «милостью к отступившимся»?       И у бабки, и у внука… внуков этого качества в избытке. Финрод и Фингон приходят навестить его в первый же вечер, и даже разыгрывают целое представление перед воротами.       — Тетушка, — просительный тон бывшего верховного короля нолдор спорит со взрослым и властным голосом, — а Майтимо выйдет?       Нерданэль прикрывает глаза рукой. Она это все уже не раз проходила.       — Может и выйдет, спросите у него сами.       — Тетушка, а вы позовите, ну пожалуйста, — присоединяется Финрод, — мы его целых шесть эпох не видели, можно сказать, целую вечность! Не выйдет, так мы под окнами играть будем. Финьо, с чего начнем?       — Давай с «Союзной уговаривательной». Говорят, Маэдрос ее терпеть не может.       — Она простая, подожди, сейчас настрою арфу!       Терпеть это нет сил. Два взрослых эльда, а ведут себя…       Маэдрос вылетает во двор, подняв тучу пыли:       — Если вы сыграете это позорище, то я наряжусь волком или балрогом и буду выть под вашими домами!       Финрод и Фингон, не сговариваясь, показывают ему языки. Раздраконенный Маэдрос с досадой сознает, что поддался на их подначку как мальчишка. За воротами эти двое хватают и заключают его в объятия, и ведут себя так, словно не помнят ни вины, ни ошибок, ни причинённого зла. Маэдроса зовут в гости, предлагают помочь устроиться, у него — комок стоит в горле. Для братьев прошло шесть эпох, для него… времени в Мандосе нет, и Война Гнева, и похищение Камней, были для него, конечно, уже не вчера, но меньше недели назад точно.       И видеть живыми и счастливыми тех, кого оплакал и похоронил на другом берегу — нет, не больно. Умом Маэдрос знал, что они существуют, и что оба вскоре покинут Чертоги Ожидания. Но знать — это одно, а видеть и проживать здесь и сейчас — совсем другое.       Он старается не плакать, но под лопаткой привычно, как на погоду, болит и ноет.       Фингон мгновенно замечает его состояние       — Неужели тебе так приглянусь гобелены твоей бабушки и работы владычицы Вайрэ, что так быстро хочешь сбежать от нас?       — Не городи глупостей, — Маэдрос пробует возмутиться, но речь его звучит как у мальчишки, обчистившего соседский сад, — что я забыл в этом унылом месте? Холод, сквозняки, гобелены, кто-то плачет по углам, вспоминая былое, солнца нет… Рауг побери, нет, да это же Химринг!       — Нет стыда в сильных чувствах, — возражает ему Финрод, — мне десять лет волки снились. Здесь хорошо, ты привыкнешь.       Решив, что эта парочка сама напросилась, Маэдрос ведет их в заведение «Семь бакланов» с уморительно-смешной вывеской. Держит его уже бородатый хозяин из тэлери. Маэдрос со смущением вспоминает, что этот бородач был одним из первых, кого он зарезал.       Речь его быстра и непонятна, но ради Маэдроса хозяин переходит на древнюю квэнья. Язык тоже изменился. Отец бы пришел в ярость. Маэдрос пытается принять изменения в грамматике и звукостроении.       Бородач откладывает полотенце.       — Не зарезал, а дал по башке веслом. Скажешь, что жалеешь об этом — швырну в море.       Маэдрос молчит. Он знал, что так будет, и поэтому не хотел возвращаться. Бородач, однако, не выглядит желающим лезть в драку.       — Знаешь, князь Химринга, это очень замысловато — быть духом, понимать, что твои родичи и друзья сотворили водокрут на мелководье, пытаться с этим примириться, а потом… выходишь ты такой гордый, приходишь на собственную могилу, а тут гонец от короля. Иди, говорит, и строй корабль, Моргота бить будут. А я что, я пошел и построил. И наши пошли и построили. Но честно, век бы тебя не видел.       — Я уйду.       — Сиди! Шесть эпох прошло. Лучше выпей-ка за мое здоровье, а попробуешь отказаться — закопаю.       Маэдросу приносят огромную кружку дымящейся кроваво-красной бурды, бодрящей и терпкой на вкус. От первого глотка легчает голове, от последнего Маэдроса шатает.       Кажется, он танцевал и показывал, чем огненные химрингские пляски отличаются от приличных тирионских. Кажется, он пел сплошь маглоровы непристойные куплеты про войну, охоту и любовь. Кажется, травил байки и рассказывал, как на дыбе доводил Гортхаура насмешками, а потом снова танцевал и обнимался с кем-то. И даже порывался сложить стихи в честь чьих-то серебряных кос!       Утром у него впервые за обе жизни трещит голова.       Бородач протягивает ему мятный отвар.       — Ты, конечно, редкий козел…       Козел — это мягко сказано, на меньшее, чем раугов сын, Маэдрос не согласен.       А кстати, когда это зловредные и упрямые животные стали обозначать все плохое?       — Не спорю.       — Но живи уж, что с тобой поделаешь. Попробуешь опять корабль украсть или вывеску, так и знай, руки оторву. Вы, нолдо, вечно тащите все, что плохо лежит, не приклеено и не приколочено.       Маэдросу вдруг приходит в голову шальная мысль.       — Зачем стащить, — отвечает он тихо и мстительно, — я тебе медную выкую. С подсветкой, а то больно косыми у тебя бакланы вышли.       — Косыми, значит?       Бородач прет на него как злой вепрь.       — Косыми. И кривобокими, приличным эльда показать такое стыдно. Как тебя наши художники не побили?       Вообще-то, вывеска торжественная и красивая, и характеры братьев, то есть бакланов, художник передал верно, но Маэдрос несколько веков вел дела с наугрим и дружил с Азагхалом, который говорил так: «Не обдуришь покупателя, не обругаешь соседа — не продашь товар». Простодушный бородач на это клюет, хоть вида и не подает.       — Кривые? Да мы с женой целое соревнование проводили на самых красивых бакланов! Сам владыка Ауле судил!       — Вывеска кривая. Какой дрянью ты меня вчера опоил?       Бородач собирается разразиться отповедью, а потом стукает Маэдроса по плечу что есть силы.       — Вы в своем Белерианде пить, веселиться и радоваться разучились! Это смесь нескольких вин и мируворэ. Я называю ее «Кровь Альквалондэ». Не хочешь попробовать «Слезы Ниенны»? Это с виноградников твоей тетушки… прости, полу-тетушки Лалвен, я помню, вам это важно…       Под громкий хохот бородача Маэдрос сбегает. Это уже слишком. Да тетя вообще знает, что эти крикливые гуси делают с ее благороднейшими винами?!       На улице он долго переводит дух, а после идет и спрашивает, где можно устроить кузницу. Фингон и Финрод, как и обещали, помогают ему не только обустроится, но и не сговариваясь, водят к друзьям и родным. До Элерондо и его жены — кто бы знал, что у Артанис получится такая славная дочка — он доходит лишь через три недели.       Элерондо повзрослел. Издалека видно, что король. Единственный из потомков дядьки Финголфина, он приплыл сам. Рядом с ним Маэдрос не чувствует пустоты в груди, будто расстались вчера.       Они сидят в саду и смотрят на закатное солнце.       — Знаешь, — Элерондо поднимает бокал, — когда я только женился, и мальчишки были маленькие, Келебриан попросила меня рассказать им о своем детстве. Само собой, я согласился, ведь мы с братом были очень счастливы.       — И?       — И я говорю, мои мальчишки меня слушают, разинув рты, а Келебриан…       — А я, — супруга Элерондо поливает цветы и садится рядом, — слушаю и немею от ужаса. А уж когда мой супруг рассказал, как они с братом ловили волков на живца, облачившись в красные плащи… думала, я прибью его на месте!       — Нам было меньше двадцати, и Макалаурэ чуть не оборвал уши, когда узнал. Но шубы вышли хорошие, жаль, потом моль побила.       — Кано по-прежнему там?       Там — это в Средиземье. За минувшие эпохи брат несколько раз сходил с ума и возвращался обратно, и был беспощаден к себе и в безумии, и в рассудке. Маэдрос чувствовал такие вещи даже мертвым.       — Он ушел, — кивает Элерондо, — очень и очень далеко, я не знаю куда. Уверен, однажды он вернется.       — Может быть.       Маэдрос сбегает в работу. Каждый день, шаг за шагом он возвращает себе кузнечные навыки, и трудится с утра до вечера так, что, придя домой, падает от усталости. Ковка, пайка, шлифовка, раздувание мехов спасают его от растерянности, от непонимания, как дальше жить среди света и радости, которых он не заслужил.       В Белерианде у него были смысл и цель: выполнить Клятву, разбить Врага, охранять границу, воевать и разить полчища орков без жалости, а после — добыть Сильмарилл. Но его цели всегда лежали вовне, и чем ближе подбирался он к их воплощению, тем несчастнее делался, тем и страшнее становилось сознавать, во что он превратился.       Моргот и Гортхаур находились не снаружи, они проросли внутрь него, пустили корни, и в ту огненную расщелину Нельяфинвэ Майтимо, отрекшийся король нолдор-изгнанников, князь Химринга и полководец, проигравший свою главную войну, прыгнул почти с радостью.       Сильмарилл жег руку сильнее, чем лава.       Теперь Моргот летал за Вратами Ночи, Клятва зависла, как кнут надсмотрщика, а от его эпохи и дел остались одни острова.       Что же, по крайней мере, кузнец он все еще неплохой, даже после перерыва в шесть эпох.       Маэдрос ударяет по заготовке в последний раз. Отличный у него получится баклан: важный, надутый, уверенный в собственной неотразимости, ни дать ни взять, Тьелко.       — Похож, — бросает Нерданэль еще с порога, — только Хуана не хватает.       — «Семь бакланов и собака» звучит нелепо.       — А ты сделай.       Мать ставит перед ним свежий лембас.       — Как закончишь — зайди ко мне. Хочу отдать тебе излишки металла под заготовки.       — Не стоит, это…       — Не говори мне, что делать, а что нет. Или тебе медь и серебро лишние?       Нерданэль уходит, а Маэдрос сначала пытается примирится с осознанием, что, кажется, почти прощен. Потом в животе урчит, и он, забыв о хороших манерах, за обе щеки уминает лембас, слаще которого ничего не ел в жизни.       Утром он встает и готовит не только на себя, но и на мать с ее свекровью, и по вечной своей привычке перекладывает перца. Есть это невозможно, но госпожа Индис из врожденного благородства и такта нахваливает его стряпню.       — Сын, мы умеем готовить. Наши слуги — тоже.       Нерданэль не желает уступать, и глядит сурово, но Маэдрос прекрасно знает, как ее поддеть.       — Госпожа моя, я всего лишь почтительный сын. А отец говорил, что пока у нолдо есть обе руки и голова, ни одна женщина в его доме не будет готовить ничего, кроме хлеба.       — Слишком почтительный. Отец — в Мандосе. Пошли в мастерскую.       В мастерской мать показывает ему новую работу: Хуана, почти перегрызшего горло Гортхауру. Пес Тьелко стоит почти как живой, и скалит зубы, и бьет лапой. Оторваться невозможно.       — Что скажешь?       — Прекрасно, как всегда.       Но Нерданэль ждет от него другого ответа:       — Мне не нравятся задние лапы. Слишком тонкие. Скажи, где утолщить?       — И Тху мелковат в плечах. Оборотни Саурона были больше.       Не говоря уже о том, что сам Гортхаур с трудом пролезал в дверь.       — Так нарисуй мне их, а то я довольствуюсь лишь словами очевидцев.       Матери важен не рисунок, среди нолдо все умеют рисовать, а впечатление давящей мощи, тьмы и ужаса, которое может передать лишь тот, кто видел этих тварей воочию.       Видел и остался жив.       Маэдрос обещает нарисовать, покупает в лавке уголь и бумагу, садится за стол, отпускает себя… и понимает, что извел всю папку на ангбандскую жуть, не нарисовав ни одного паршивого волка — все сплошь рудники, коридоры Менегрота и горящие дома Сириомбара. С собственных рисунков на него смотрит сочащаяся чернотой ненависть. И сбежать бы, но Маэдрос чувствует в себе достаточно сил, чтобы без страха посмотреть в лицо собственным делам и искажению.       Захватив рисунки, он идет к матери.       — Я хочу это воплотить.       — Ты не скульптор.       Это правда. Его рукам не доставало тонкости и мастерства, особенно в сравнении с матерью, отцом и младшим братом, но сейчас… Сейчас Маэдрос хочет говорить через камень.       — Так научи.       Нерданэль так поражена, что роняет долото и не сразу поднимает.       — Ты уверен, что хочешь именно этого?       — Да.       Рисунок и музыка не дадут нужного впечатления, а камень и глина — да. Некоторые вещи лучше всего видеть и ощущать в действительности. Сначала он хочет сделать скульптуры только для себя, а потом в ярости спрашивает: какого рауга? Пусть все те, кто придет, увидят то, что он сделал, увидят его глазами, ужаснутся и никогда не посмеют сотворить подобного.       Мать берется его учить, и без малого десять лет уходят на овладение мастерством. Нерданэль строга и требовательна, за прошедшие века она изучила материал, с которым работает, вдоль и поперек. Хвалит она редко и скупо, но все чаще Маэдрос слышит не замечание, а сдержанное одобрение и поддержку.       — Вот здесь хорошо, — говорит она, указывая на руку надсмотрщика, — а здесь, — кивок в сторону пленного нолдо, — не дотянул спину и напряжение. Поправь.       — Все было не так, — возражает ей Маэдрос, — откуда у рудничного доходяги возьмется столько силы?       Нерданэль берет со стола скакалку и высоко заносит ее над головой       — Встань со мной. Ты прав как очевидец и воин, но не прав, как скульптор. Если не будет ответа, пропадет вся сцена. У искусства свои законы. Важно не то, что у доходяги не было мышц, а то, что он сопротивлялся до самого конца и не принимал того, что с ним сделали.       Нерданэль — мастер и художник. Правда прочувствованного и пережитого ей дороже, чем правда былого.       Маэдрос берется за зубило       Еще семь лет уходит на скульптуры, на то, чтобы эта беседа в камне звучала безжалостно и честно, чтобы каждая линия, каждый жест и поза говорили всё.       «Идите и смотрите, — думает Маэдрос, готовя скульптуры к выставке, — идите со мной по красным плитам Альквалондэ, по казематам Ангбанда, по лесам Дориата и улицам Сириомбара, по уходящей под воду земле. Идите и смотрите вместе со мной».       Работа выжимает из него все соки, но впервые за многие века Маэдрос счастлив, горя в этом огне.       В день, когда Маэдрос открывает двери своей мастерской, он ждет чего угодно, включая обещаний устроить ему темную. Но вместо этого он слышит потрясенную тишину, а потом горячий спор между благородными нолдо, тэлери и ваниар о том, допустимо ли через искусство так говорить о страдании, и нет ли в этом кромешном ужасе воспевания Врага?       Солнечные лучи и светошары будто подсвечивают скульптуры изнутри, показывая хрупкость, уязвимость и силу пленников, грубость тюремщиков и жестокость Гортхаура.       Скульпторы, поэты, воины, музыканты, его друзья и родичи спорят до хрипоты и сорванных голосов.       — Я думаю, допустимо, — говорит Амариэ при горячей поддержке Финрода, — эти работы — памятник нашему… простите, вашей отваге и стойкости. Вы смогли после этого жить и любить. Я не вижу воспевания врага, я вижу острый ум и сильную волю…       — Ослиное упрямство, — похвалы в свой адрес Маэдрос не желает, — я очень упрям, невестка, и скорее сдох бы, чем признал себя побежденным.       Она подходит к главной скульптуре: Лютиэн, танцующей перед Морготом. Маэдрос не видел этого танца, не знал Лютиэн и не говорил с ней, но он сделал так, что от нее, от ее чистоты и света, расползаются в ужасе и тени, и ангбандская тьма.       Это была ее победа. И ее любви.       Амариэ продолжает говорить властно и твердо, будто находя опору в светлой фигуре с поднятыми руками.       — Я, Амариэ из Валимара, вижу вопрос: вот тьма Ангмандо, вот отсутствие эстель и амдир, но даже в этой тьме мы… вы находили и видели свет. Тьма Ангамандо снаружи, и кроме нее, есть та тьма, что внутри каждого из нас. Когда я смотрю на эти работы, я вижу свою тьму, но я не боюсь! Вы слышите, я не боюсь и я отказываюсь бояться! Значит, это правильно, должно и допустимо, а больше мне сказать нечего.       Звучат и иные речи. Кто-то плачет, вспоминая собственную смерть и боль, кто-то не может смотреть на двух спящих в снегу мальчишек и пытается уязвить Маэдроса.       — Сын Феанаро так жаждет оправдаться и увековечить неправедные дела? Какой смысл нам смотреть на чужую подлость и малодушие?       Это говорит маленький и круглый эльда, так не похожий на тех, кто пришел сюда.       — Мне нечем гордится, — говорит Маэдрос, не опуская головы, — все, что делал я, и делали мои братья, сделано по свободному выбору. Нас никто не заставлял.       За него неожиданно вступается мать. Нерданэль по-прежнему собрана и спокойна, каждое слово ее жалит, как сотня стрел. Властным жестом она кладет руку на плечо Маэдросу, и в который раз он поражается, насколько мать маленькая в сравнении с ним.       — Цель искусства — не только воспеть прекрасное и доблестное, но и рассказать о глубочайшем отчаянии, и дать голос и слух тем, кто был нем и глух. Иначе, желая увековечить лишь приятное взору, мы позабудем о том, каковы мы все в темноте, забудем о страданиях и боли. Ими нельзя жить, но долгая память — часть нашей природы и дар Эру. И если вы не забудете то, что увидели сегодня, значит, мой сын поработал на совесть, а я хорошо его учила.       — Но, почтенная мастер Нерданэль…       — Почтенный Салгант, настоящему искусству нет дела до чужого удобства или неудобства. Мы видим красоту повсюду. Даже в истории отчаяния и падения. Вы можете с этим не соглашаться, и это ваше право. Справься мой сын чуть хуже — и я бы первой ругала его. Но что есть красота — как не отражение Эру в этом мире? Разве не угодны ему ее осмысление, познание и поиск истины?       Маэдрос только и может, что стоять, пораженный. За эти годы он успел позабыть, какой красноречивой и убедительной становилась Нерданэль, если ее задевали за живое.       Говоря по чести, Маэдрос готов лопнуть от гордости.       Домой они возвращаются ночью, идя вдоль берега моря.       — Не благодари, — роняет Нерданэль, — этот Салгант молол вздор.       Маэдросу слишком дорого воцарившиеся между ними взаимопонимание, и он молчит до самого дома матери. Он уже давно живет отдельно, и дом свой выстроил и обставил сам, но проводить ее — удовольствие, которое он позволяет себе, и редкая помощь, которую принимает Нерданэль. Мать вдруг спотыкается на ровном месте, хватает за его рукав и спрашивает очень злым тихим голосом:       — Ты… ты видишь то же, что и я?       А затем раздаются звуки лютни и тонкое собачье подвывание. У калитки, запахнувшись в серый плащ, продрогнув до костей и селезенки, в обнимку с лютней и Хуаном сидит Келегорм.       — Уууууу, — печально воет на полную луну Хуан, — уууууу…       Келегорм вновь ударяет по струнам.       — Ты фальшивишь! — Только и может сказать ничего не понимающий Маэдрос. — Кано бы тебя арфой прибил!       — Кано далеко, — жалобно говорит Тьелко, — а я вас уже четверть дня жду.       Сколько лет прошло, а этот лопух никак не повзрослеет! Маэдрос упирает руки в бока.       Впервые за много лет ему отчаянно не хватает протеза.       И он до сих пор не верит, что это дурня Намо-судья выпустил вторым! Сознавать так еще и сознавать, хотя… Замучиться об чужую дурость имеет право даже Намо-судья.       Подзуживает Маэдрос без всякого стыда.       — Хорошая лютня. Никак, украл?       — Чего сразу украл, сам сделал! Ну конечно, как какая гадость в мире случилась, это либо Тьелко, либо Моргот виноват, а иногда оба сразу!       «Вот же засранец, — почти с восхищением думает Маэдрос, — я бы так притащиться не смог». Он обходит братца с другой стороны и тянет насмешливое:       — Госпожа Индис тебя домой не впустила? Правильно сделала.       — Как это не впустила, — младшенький шмыгает носом, — я сам не пошел, вас с мамой ждал. Пустите меня, горемыку и страдальца, переночевать….       Мать наконец отмирает, дышит глубоко и резко. Глаза ее мечут молнии, ноздри широко раздуваются. Нерданэль напоминает орлицу, поучающую птенца уму-разуму.       — Горемыку? Страдальца? Поднимись!       Младший братец до ужаса напоминает себя прежнего, еще времен Древ, когда шкодил и получал на орехи от всех родичей и самого владыки Оромэ. Тот, когда ему надоело вытаскивать третьего сына Феанаро из всех передряг, приехал в гости и вручил матери с отцом щенка Хуана, сказав: «Вот это разум и совесть вашему сыну, заодно и чувство самосохранения, а не то я сопьюсь и поседею». Влипать в истории Тьелко меньше не стал, а у матери появился еще один ребенок, на этот раз четырехлапый.       Вот и сейчас эти двое сидят с невиннейшим видом, будто ничего не случилось, и они всего лишь опоздали на ужин, загулявшись с Аредэль и Артанис.       — А может не надо? Пойдем, Хуан, нам здесь не рады….       — Подойди сейчас же!       Тьелко бы точно влез на рябину, но мать неделю назад спилила дерево. Вместо этого он тяжело вздыхает, отряхнув одежду, поднимается и подходит с таким видом, словно его будут убивать.       Долго. Мучительно.       Мать со всей силы выдает Тьелко в ухо, и тот летит прямо в заросли сирени, которые Маэдрос всего неделю как стриг и ровнял.       — Женщины, — Нерданэль одергивает рукава, — не вещи. Даже собака это понимает.       Хуан улыбается во всю белую пасть, становится на задние лапы и облизывает матери лицо. Та теряется и с робкой радостью чешет пса за ушами.       — Пойдем, я дам тебе костей. Поднимайся, — обращается она уже к Тьелко, — не маленький!       Счастливый Хуан бежит вслед за матерью, высоко, как молодой олень, запрокидывая лапы, вьется у ее подола.       — Увижу твою шерсть в глине — обрею.       Хуан с наслаждением вгрызается в кость, а после идет и делится с бестолковым хозяином. Маэдрос с наслаждением запускает пальцы в густую шерсть. Когда Фингон украл его с Тангородрима, Хуан часами лежал у его постели, сторожил и не давал сорваться в кошмары. И обниматься лез, куда же без этого?       — За что ты его дурака, морда майарская, любишь?       «За то и люблю, — отвечает Хуан мысленно, — что дурак Тьелко, конечно, редкий, но дурак мой. Некоторые совсем не понимают, что такое любовь».       Возразить нечего. На следующий день непривычно серьезный Келегорм приходит с роскошным фонарем под глазом.       — Работа Арельдэ, — говорит он с гордостью, — она согласна пойти со мной на охоту, представляешь?       Ничего себе! Аредэль теперь охотница в свите Оромэ, и три-четыре раза в год самое меньшее гоняет оставшихся морготовых тварей и нечисть по белу свету. Маэдрос достает с полки наручи и помогает брату одеться.       Локотник придется подтягивать, но это ничего, это работы на пару часов.       — Не подведи ее. И хоть раз в жизни веди себя прилично.       «Ради всего святого, не сядь в лужу, как с Лютиэн, — мысленно уговаривает Маэдрос, — не позорь нас так с матерью, от тебя под конец собака — и та сбежала».       — Сбежала, — даже не спорит Тьелко, — а потом мой старший братец не стал слушать нас с Курво и бросил прямо в лицо свою железную лапу!       Потрясающая незамутненность. Маэдрос откладывает щипцы и молот.       — И что?       — Ты сломал мне нос!       — Сядешь в лужу — сломаю шею.       Некоторые вещи пронимают даже Тьелко.       — Я больше так не буду. Правда. И я не подведу ни тебя, ни Арельдэ. Она, в конце-то концов, поручилась за меня перед вала Оромэ!       — Ты что, думаешь, слов достаточно?       — Нет! Но надо же с чего-то начинать?!       Так Келегорм в самом деле больше не поступает, что не мешает ему встревать во все возможные передряги и сделаться притчей во языцех всего Амана. На рынке, дома у Финдарато, в городском собрании и даже при дворе дядьки Арфина только и разговоров, что о его подвигах и о переплетах, куда он опять встрял. Зато детвора от него в восторге и постоянно напрашивается на охоту и в походы. Особым королевским указом дядька Арфин отправляет этого недоумка в школу, учить юных эльфят языку зверей и птиц, умению читать следы и ходить по лесам. На лице брата — ужас и оторопь. Маэдрос в открытую злорадствует.       — Детям полезно общаться с ветеранами Белерианда, — бросает он на очередное нытье, — приведи уже лошадь, ей пора менять подковы.       — Дети, какие дети, я не готов! Зачем, за что, я сам еще ре…       Маэдрос запускает в брата зубцами от капкана.       — Дядя сказал в школу — значит, в школу.       Ему вспоминается, как однажды они вот так сидели с отцом. Феанаро распекал их за дурные шуточки и перевязывал руку Тьелко, который смастерил себе крылья, попытался спрыгнуть со скалы над морем, но пропахал носом песок.       Тьелко сидел, ныл и охал, и жаловался на свою горемычную судьбу, а они, два засранца, потешались, пока не пришел отец и надрал им уши!       — Мы же не думали, что он в самом деле полетит! Не настолько же он глупый!       — Ай, замолчите, — отец уставился на них немигающим взглядом, — мне напомнить, как вы вдвоем изображали паука и чуть не напугали дедушку Махтана до расставания фэа и роа?! А назовете родного брата глупцом — отдам вас этим неженкам ваньяр. Вот уж кто совсем не ценит ни друзей, ни родства!       — Зато они поют красиво, — нашелся тогда Кано, — и арфы у них самые лучшие в Амане! И мама у них скульптуре училась. И вообще, владыка Манвэ говорит, что все народы достойны и хороши. Кроме орков. Отец, а кто такие орки?       — Ты мне зубы не заговаривай!       — Ну, правда….       Впервые в жизни отец не нашелся, что ответить, но Кано потом до самого совершеннолетия звал Песноскунсом.       Теперь вспоминать об этом скорее радостно, чем печально, а когда-то бессчетно давно, в Мандосе, беседуя с владычицей Ниенной, Маэдрос признал, что семена вражды и Непокоя в их сердцах начали взрастать именно тогда.       Маэдрос не учитывает одного: меняется не только мир вокруг, но и люди, и эльфы, и даже валар. Каким бы вспыльчивым и опрометчивым глупцом не был Келегорм, он не из тех, кто просаживает вторые шансы. Детвору в школе он учит честно, рассказывая все о лекарственных травах и повадках зверей. Ему даже нравится учить, ученики висят на нем и Хуане.       На Хуане особенно.       — Не то страшно, что мы теперь старшие, — говорит он Маэдросу за чашей «Слез Ниенны», — а то, что старшие теперь мы.       Вывеска над «Семью бакланами» гордо высится и радует глаз. Хозяин ее, тот самый бородач-мореход, ни на мгновение не подобрел к Маэдросу. Словами не передать, как он благодарен за эту честную не-любовь. И за хорошие заказы, чего уж лукавить.       — Привыкай.       — А куда деваться? Я вообразил, что сыну Феанаро и смертнику все можно. Ни одна уважающая себя эльдэ не пойдет за меня замуж. Что же, я это заслужил.       О нет, только не это нытье и страдания!       — Может, гномка согласиться. Не совсем же ты пропащий по их меркам…       Тьелко шарахается от него, как от выкормышей Унголианты.       — Лучше я женюсь на драконе! Лучше я к вастачке посватаюсь!       Эру, может, оторвать этому дурню что-нибудь ненужное, вдруг поумнеет? Ладно, можешь не отвечать.       — Иди, к урокам готовься! И не стони мне тут, все заготовки сглазишь!       Три десятка лет в Тирионе тихо, пока однажды утром под окнами Майтимо не начинает орать до боли знакомый голос:       — Хозяин, а хозяин, помощник в кузницу не нужен? Руки золотые, голова, в общем, тоже, глаз как у орла, а совесть на четырех лапах бегает!       Курво, пакость языкастая, стоит под окнами и жует лембас с видом самым решительным и наглым.       — Ну как, — спрашивает Курво, подмигивая и зубоскаля, — возьмешь меня к себе на работу? Руки болят, как ковать хочу!       — После работы заболят от ковки.       — Наплевать. Дай молот и фартук!       Курво не пытается давить на жалость, не пробует оправдаться, а несет себя с гордостью, за которой, как понимает через несколько дней Маэдрос, прячутся неуверенность и страх.       — Знаешь, — говорит брат в кузнице, — если бы меня поколотили за все хорошее, я бы это принял, залечил бы синяки и пошел бы дальше. Первый раз что ли? Но…       — Но что?       Они отдыхают после ковки меча в подарок дядьке Финголфину. Небесное железо, которое Маэдрос нашел с неделю назад, оказывается с характером. Приходится идти на поклон деду Махтану, чтобы тот показал приемы, а дед с бабкой только рады, и объясняют наперебой, как делать и закалять сталь.       Маэдрос слушает внимательно, Курво изредка кивает и все свободное время рисует узоры, которыми хочет расчернить лезвие.       — Но знаешь, — брат снимает перчатки и умывается, — иду я по берегу моря и вижу, как дети ваньяр и тэлери играют в нас. Во всю эту историю с Лютиэн. Стою и понимаю, что ты и я для этих детей — страшная сказка и пугало, которую рассказывают ночью под одеялом.       — Одно такое пугало их учит.       — Тьелко?! — Не верит своим ушам Курво. — Да быть того не может, он же безответственный, а местами и вовсе безголовый!       — Не веришь — идем.       По дороге они сворачивают в мастерскую Маэдроса, где до сих пор стоят скульптуры. Он бы их убрал к себе в хранилище, но союз ветеранов Белерианда уперся всеми рогами и копытами и потребовал оставить в назидание потомкам. Уму непостижимо.       Курво ходит между скульптур, смотрит, оценивает.       — Это все Финдарато?       — Нет. Это я.       Брат застывает пораженный.       — Ты? Скульптор? И ваял… вот это?! Да раугова же матерь! У тебя же сроду не было таланта! То есть, оно страшно и красиво, не пойми меня, но я не…       — Усидчивость. У меня была усидчивость.       У скульптуры, изображающей его поединок с королевой Нимлот, брат стоит очень долго. На скулах ходуном ходят желваки.       — Здесь ты ошибся. Я свернул ей шею, а она пробила мне трахею. Мы будто слились в смерти. Или это было недостаточно выразительно?       — В смерти нет выразительности, одна бестолковщина.       — Ты прав. Мы покатились с той лестницы, как два мешка с репой, а после пялились в потолок пустыми глазами. Искусство всегда врет, здесь уж ничего не попишешь.       — И всегда говорит правду.       Курво качает головой и садится на скамейку.       — Глазам своим не верю: ты скульптор, Тьелко — учит детей и гоняет нечисть, наш Камень — планета с кислотными дождями, а я… что же я? Стоило отлучиться всего на шесть эпох, как в мире все в очередной раз поменялось.       — Ты можешь вернуться к матери. Или к брату.       — Спасибо, но нет. — Ядом в голосе младшего брата можно убить армию орков. — Я не готов говорить с мамой, а что до Тьелко… Большой мальчик, пусть учится жить своим умом. Я и так прикрывал его задницу целую эпоху. Я хочу найти себя.       — А ты терял?       — Ай, не строй дурака! Нашего отца помнят за палантиры и Сильмариллы, моего сына — за кольца, обуздывающие время, а что такого великого сотворил я, Куруфин Искусник? Привыкай, Майтимо, тебе еще долго придется терпеть мое нытье о том, что наброски не рисуются. И ты меня извини, но светильники в твоем доме безобразие и позорище, что бы сказал папа?! Мне за тебя стыдно: перегорают быстро и светимости никакой. Я молчу о том, что они страшные, как наша жизнь без надежды и денег!       Курво тоже не раз и не два торговался с гномами, и даже ухитрялся выгодно с ними договариваться и узнать половину их грамматики, над чистотой которой они тряслись, как над золотом.       — Вот ты и займись, — припечатывает Маэдрос мстительно. — Работа со стеклом всегда удавалась тебе изумительно, братец. А в моем доме правило одно — кто не трудится, тот не ест и не спит. Не нравится — проваливай.       — Да понял уже, сквалыга!       Светильники у Курво выходят плавными и певучими, похожими на туман и на текучую воду, заглядеться можно. Позже из-под его рук выходят еще более причудливые и яркие работы.       — Кто сказал, что мы должны лишь подражать жизни? Разве наш ум не может создавать вещи и существа воистину поразительные?       После, порадовавшись первому успеху, Курво берется за поделочные камни и воссоздает красоту давно ушедшей под воду земли. На день звезд он дарит матери веточку черники, хрупкую и неуловимо красивую.       Из каких же камней Курво ее выточил?       Нерданэль в растерянности глядит на работу. Меньше всего она ждала такого от пятого сына.       — Атаринке, ты…       — Вы, матушка, — бросает он с веселой беззаботностью, — вольны сделать с ней все, что хотите. Можете положить под стекло, можете выбросить, мне это безразлично. Я лишь хотел, чтобы вы как скульптор… Но да, эта безделица не стоит и выеденного яйца, я сам же и разобью…       С лица Нерданэль уходят все краски. Она оборачивается в профиль и делается еще больше похожей на нахохлившуюся и клевачую птицу.       — Замолчи! Как смеешь ты так говорить о собственном даре?       Мать лучше других знает за Курво привычку громче всех ругать дела рук своих, чтобы остальные похвалили, утешая, и меньше бранили за мнимые ошибки.       — Матушка….       — Положи сейчас же!       Мать отбирает у него веточку и ставит в красно-черную вазу: первую работу брата, которую он притащил похвастаться тысячелетия назад.       — Матушка…       Курво по привычке не верит собственным глазам.       — Мне по душе твоя работа. И научись уже не додумывать за других.       — Я лишь предположил очевидное.       Мать оттаивает и улыбается, совсем как отцу, когда у Феанаро что-то не получалось.       — Такой большой — и такой дурень. Здесь тебе рады, Атаринке. А теперь покажи мне, чему научился у наугрим.       — Это долго.       — Мне некуда торопиться.       И брат говорит, перемежая расчеты и рассказы о мастерстве наугрим веселыми и леденящими кровь байками о подземных огнях, засадах Моргота, о ловушках и коварно-сладковатом газе, от которого охота выплюнуть легкие. Половину Маэдрос не слышал, и когда они выходят — дает младшему брату поперек спины.       — Какого рауга ты молчал столько лет?!       — А смысл? Мы с наугрим остались живы, а орки и все остальные — не очень. Все же хорошо кончилось? Майтимо! Не распускай руки! Я, между прочим, был взрослый эльда и отец Тьелпе!       — Олух ты был — олухом и остался.       Спустя луну мать присылает подарок — выточенного из аметиста дракона, лежащего на груде золота. Нерданэль всегда была остра на язык.       Веточка Курво с тех пор стоит в ее мастерской на самом видном месте, и кажется, вот-вот зацветет.       С Карантиром они сталкиваются через семь десятков лет в палате златокузнецов, когда приходит время платить пошлину и налоги. Намо уже скоро как две луны выгнал этого красавца, а тот сразу пошел устраиваться на службу, и теперь наводит ужас на молоденьких учеников золотых дел мастеров, рассказывая, что такая огранка и шлифовка устарела еще две эпохи назад, что такую подделку под старину купят разве что закостенелые чудаки, помнящие мир до Солнца и Луны.       — Молодые мастера и мастерицы, что за лавандовые подушечки от моли? Следуйте за временем, учитесь продвигать себя, почему бедный старый Морьо, как всегда, должен больше всех работать?!       Маэдрос и Куруфин удивлены настолько сильно, что не могут даже ругаться.       — О, притащились, узнички! Ну показывайте, что принесли, дайте я хоть на ваши доходы посмотрю, а то у вас в бумагах вечно рауг не валялся и балрог рога сломит, а потом они удивляются, куда треть расходов на войско и продовольствие уголяли!       — Жадина-орчатина, — только и может сказать возмущенный Курво, к которому с лихвой вернулись все его слова и придирки, — глаурунг ползучий, обещал же прийти, как отпустят!       — Я передумал и решил сначала устроиться, а видеть твою кислую рожу — уволь.       На глазах у всей палаты златокузнецов уважаемый мастер Куруфинвэ Атаринке выдает старшему брату в челюсть.       — Я не удержался.       Приличные юноши и девушки из хороших семей — среди них есть и ученики Куруфина — сначала ходят по стеночке, а потом рассасываются.       Если чему и научила их жизнь, так это тому, что на ссоры и вопли сыновей Феанора неподготовленным душам лучше не смотреть, а то ведь можно утратить и речь, и разум.       — Да не хотел я у вас на шее сидеть, — говорит позже Карантир, приложив к челюсти сырое мясо, — хотел сразу гоголем прийти и похвастаться, но у тебя, Курво, всегда был превосходный удар левой.       Маэдрос заказывает еще «Льда Хэлькараксэ», который сшибает с ног и тэлерийских мореходов, и тетушку Лалвен, и самого хозяина «Семи бакланов».       Он поднимает кружку за здоровье брата. И обещает уже привычно:       — Обращайся. Я довалю сверху.       На Карантира его слова не производят никакого впечатления.       — Как страшно.       Впрочем, «Льды Хэлькараксэ» сваливают и его, и голова у Морьо с утра болит злорадно-знакомо. Это не мешает братцу слету придумать три тысячи сравнительно честных и бескровных способа выполнить Клятву. Полететь на ту самую планету, например, проникнуть в духовный мир и…       — Замолчи! — Маэдрос хочет долго и упорно бить Морьо по голове, но с этого как с гуся вода. — Ты что городишь, забыл, при каком условии Намо нас выпустил?       Он не хочет новой войны. И не хочет жить с чувством того, что Клятва, проклятая Клятва вгрызается под кожу, и тянет силы, как кровяной червь.       — Это ты спятил, а я всего лишь рассуждаю. Вот если бы построить хороший корабль и рассчитать расстояние….       Что и говорить, Курво очень вовремя выливает на голову Морьо ведро колодезной воды.       — Корабль, говоришь? Рассчитать расстояние, говоришь? Не в ближайшую тысячу лет. А то и в полторы.       Мокрый Морьо тут же теряет всякий лоск и вальяжность и долго чихает.       — Да уж. Сытая жизнь вас обоих разбаловала, вы шуток не понимаете.       Маэдрос достает тряпку и молча заставляет младшенького мыть полы. Для просветления ума и духа.       — Что ты хочешь, — говорит заглянувший на огонек Тьелко, — они всегда такие. Пойдешь охотиться со мной и Арельдэ?       — Пойду. Мне наболтали, или ты в самом деле учишь детей?       — Сам до сих пор не верю, Морьо. По-моему, эти желторотые ходят ко мне только ради Хуана, но он только хлопает ушами и изображает блохоловку-незабудку, верно?       — Уууууу!       Спустя двести лет в его доме сами собой, как мыши и ежи, заводятся Амбарусса, притащив вдобавок тушу оленя.       — ...А то вечно тянешь в рот, что попало.       Эти двое слишком счастливы вновь жить и слишком хотят забыть плохое, но в том-то и дело, что память эльдар нельзя взять и выкинуть на мусорную кучу. Нельзя выкинуть шесть веков войны, Клятву, то, что они сотворили во имя исполнения ее и воли отца. Нельзя выкинуть пролитую кровь, нельзя забыть, как чуть не сгорел в Лосгаре Амрод, когда отец жег корабли, как его вытащили почти чудом, как он хоронил их после Гаваней и кричал на Макалаурэ, решившего воспитать детей Эльвинг, как своих собственных.       — …Иди к раугам, Майтимо! Я хочу сделать в этой жизни хоть что-то хорошее, а не остаться в веках, как Маглор-братоубийца. Можешь либо помочь мне, либо уходить на все четыре стороны, но я не отступлюсь!       Они тогда страшно поругались и чуть не поубивали друг друга, а утром, остыв, Маэдрос, как всегда, впрягся в безнадежное дело, ни на что не жалуясь и не надеясь ни на что хорошее для себя.       Элерондо и Элероссэ полюбили их, как родных, и даже шутили, что у нормальных эльфят один отец, а у них — четверо.       — Почему четверо? — Не сразу сообразил Маэдрос. — Откуда вы четверых взяли, лягушата?       — От волка и рауга, — отвечал ему нахальный и довольный Элероссэ. — Отец родной, ты, Маглор и сам Эру! Куда нам пропасть с такой родней?       Маэдрос отправил этого зубоскала чистить котлы песком, и после три дня фыркал. Это надо же придумать, назвать отцами головорезов и Единого, но Элероссэ всегда любил крайности.       Теперь, через толщу веков и вод, Маэдросу тяжело видеть две рыжие, вечно везде лезущие головы, намеренные взять все от жизни и от мира.       В один из вечеров он приходит к Фингону и просит:       — Спой мне.       — Что ты хочешь?       Старый друг и почти брат только отпустил ученицу после очередного урока арфы. Девочка хорошая и играет изумительно, только пока неопытная, но это дело наживное.       Провожая ее, Фингон улыбается светло и беззаботно. Его тоже выпустили быстро, какие грехи были у справедливейшего и честнейшего Фингона? Только Альквалондэ, где он единственный раз в жизни неверно выбрал между простым и правильным, где поддался на чужое сомнение и неистовство. Но порой, редко-редко, когда рядом нет никого, Маэдрос видит на дне глаз своего короля и друга такую знакомую тьму и тоску.       — Нолдолантэ. Ты ведь знаешь слова?       — Как не знать? — Фингон настраивает арфу, перебирает струны. — «Над нами горели пожары Лосгара»…       Голос его звучит высоко, улетая в небеса, и Маэдрос пытается представить, как пел эту песню Макалаурэ, сбежавший от тисков Клятвы в безумие и забытье, как горько и яростно звучал его голос. Сумасшедшие ведь не подвластны обязательствам, правда?       Фингон поет не так. У него после пожара на пепелище прорастет трава и очищается от копоти небо, а люди и эльдар могут жить после поражения и отчаяния, у него жизнь всегда права и потому непобедима. Под конец Маэдросу кажется, что Кано со своим темным как вино голосом присоединяется и выводит последние куплеты об уходящих лебединых кораблях. Глазам становится горячо и мокро.       — Наша боль всегда с нами, — говорит Фингон, истинный сын своего отца, — наша боль и наши дела. Спеть тебе что-нибудь повеселее?       А, была не была.       — «Союзную уговаривательную» и… давай ту песню, которую пели, когда Артанис замуж выходила.       — Где мы предупреждали Келеборна, что он женится на деве-лебеди, и в опочивальню его будут нести на руках?       — Ее!       В груди Маэдроса точно лопается струна, но на следующее утро он говорит со своими младшими спокойно и ровно, как и надлежит старшему брату. Амрод и Амрас стоят друг за друга горой и не думают ни о Клятве, ни о Сильмариллах.       — Камни далеко, а Оромэ близко.       — И мама просила побелить забор.       — Нерданэль? Просила? Хватит врать.       Мать скорее бы пошла сама менять прогнивший забор.       — Ну-у-у, мы сами. Этого дракона надо брать за рога, пока он еще маленький и смирный. Слушай, Майтимо, уведи ее куда-нибудь на день! Мы как раз все поменяем.       — И зубы ей заговори, мама сто лет толком не отдыхала.       — И госпожу Индис надо спровадить, а то она нас быстро вычислит!       — Братец, ну что тебе стоит?!       Младшие всю жизнь вьют из него веревки.       Нерданэль соглашается на верховую прогулку вдоль берега моря. Госпожа Индис сообщает, что хочет навестить старшую дочь и, прежде чем уехать, тихонько подзывает Маэдроса к себе.       — Сдается мне, Нэльо, ты найдешь на этой прогулке нечто важное.       — Госпожа ошибается. Я сроду не был везучим.       — У меня предчувствие, говорю я тебе. Езжай.       Долгое время Маэдрос и Нерданэль едут, переговариваясь и обсуждая грядущие дела. У той самой скалы, где навернулся Тьелко, и где еще во времена Древ отец делал ей предложение, они спешиваются и идут вдоль кромки прибоя.       Мать хочет изваять в камне барельеф с дочерью Элерондо, избравшей удел смертных.       — Зачем ты хочешь это сделать?       — Хочу поразмыслить и найти ответы на свои вопросы. Наука этого не поймет, а искусство — может. Я хочу понять ее выбор. Что такого в даре смерти?.. Постой, — мать хватается за сердце. — Майтимо, что там вдали? Ведь от того берега ведь больше не отплывают корабли!       По золотому от солнечных лучей морю плывет черная ладья с драконьей головой. Коротко вскрикнув, Нерданэль опускается на белый песок. Маэдрос помогает ей подняться, но мать отталкивает руку.       — Все хорошо. Майтимо, кто там?       Маэдрос уже знает ответ.       На негнущихся ногах он идет вперед.       Ладья встает в тихую бухту, а с ее борта спрыгивает высокий и совершенно седой эльда. Босыми ногами он идет по песку и смотрит на Маэдроса сияющими и страшными глазами того, кто видел невыразимое.       Руки его обожжены.       — Я вернулся.       Над Маэдросом, над его матерью и братом горит холодное солнце Шестой Эпохи.