***
Холодное раннее утро. В теле ещё оставалась стягивающая движения сонливость, в голове — кислая раздражительность. Свет на зубчатом горизонте был бледный, замутнённый; взгляд на него мне больше всего напоминал неудачную палитру посредственного акварелиста, который в лоб смешал апельсиново-оранжевый, серый и какой-то болотисто- зелёный цвета и выплеснул всё на скверную бумагу. Я спускался, не особо старательно обходя угловатые валуны. С обеих сторон дорожку теснили скалы, дорожка была щелью между ними. С точки повыше несколькими минутами ранее я видел, что не так далеко впереди — выход на более просторную местность, своего рода плоскогорье. Но скалы всё равно давили. Быстрыми, разной силы порывами налетал ветер. В основном — просто холодный воздух, больно холодящий кожу на лице. Но в него замешивались странные обрывки звуков, вибраций, пущенных в пространство то сухим шорохом мелких кустарников, то зернистой посыпью камешков, то плеском воды где-то в полостях и глубоких пещерах... Раздающиеся точечно, разбросанные хаотично, какие-то из них подхватывались ветром и в причудливых смесях разливались среди гор. Разные частоты, разная скорость, разный масштаб. Ты не видел этих микро-событий, но их уцелевшие нотки в беспорядочном шуме всё равно сообщали о себе, как бы говоря: что-то здесь постоянно происходит, и не настолько далеко, как ты думаешь. Сосредоточившись на этом, можно было поймать ощущение, что к тебе это всё и стекается, хотя ясно, что эта сложная сеть несущих какафонию потоков оплетает всё вокруг, и ты знаешь лишь о ничтожной части источников этой какафонии... Щель продолжала сужаться, я чаще либо продвигался боком, либо для следующего шага отталкивался от крутых уступов сбоку. Видно, выход на открытое пространство был где-то дальше за поворотом: впереди был всё ещё длинный, узкий, мрачный коридор из таких же пологих скал, и расположенность его под открытым небом этого качества не убавляла. Задуваемый в этот коридор ветер был плотнее, и иной раз уже по-настоящему бил в лицо, толкал в грудь. И странных звуков в нём прибавилось. Будто бы шорох... Он долетал до моих ушей, как сильно растянутое дрожание немного ржавой струны... Шорох... Краешком сознания я различал в нём что-то сырое, вернее, трение сырого о сырое же, резинового сырого о твёрдое сырое... Оно было разовым: «шорх-шорх...», «ширх-ширх...», «ших...ших»... Что-то внутри тревожно стукнуло, и я на минуту остановился, сосредоточенным взглядом уставившись себе под ноги... Мне показалось, что один ветер не мог доносить такие звуки. Они были слишком целыми на фоне остального хаоса, а вслушавшись, можно было различить и милисекундное эхо... Эти шорохи словно маскировались. И напоминали шаги. Я резко посмотрел на небо: стало будто темнее. Мрачный коридор стал ещё мрачнее. А я всё больше замерзал, стоя тут, сдавленный между камнями. Налетел очередной шквал, и вместе с ним отчётливо донеслись сырые шаги и милисекундное эхо. «Шшихх, Шшихх..» «Да к чёртовой матери...» – подумал я, напряг окоченевшие пальцы, вдохнул и с утроенной силой двинулся вперёд. Стало и вправду темнее, над этим местом зависла густая туча. В спешке я двигался ещё менее аккуратно — ботинки соскальзывали с пологих поверхностей, бёдра больно задевали за выступы, один раз ремешок, тянущийся от лямки походной сумки, где-то защемился, и я чуть не порвал лямку, выдирая его. Я смотрел прямо перед собой, не зная, моргаю ли, от этого усиливалось ощущение, что стены сдвигаются. Вдруг я на ходу отметил, что ветра почти нет. Мне это не понравилось. Тут раздался отчётливый шорох. Шаги и уже не такое короткое эхо от них... Кажется, на какие-то секунды я просто закрыл глаза и шёл, почти бежал (неуклюже протискивался) на ощупь; больше мне хотелось закрыть уши... Где поганый поворот... …и я вышел к нему. С силой оттолкнулся ладонью, чтобы не вписаться туда головой... Почувствовал, что воздух изменил своё движение. Глаза у меня были правда закрыты. Я их наконец открыл — простиравшееся передо мной плоскогорье почти светилось белизной после оставленного позади коридора. Это было впечатление первых мгновений: и эти горы были серыми, обточенными, проеденными эрозией, поросшими чем-то невзрачным и бурым... Но всё же тут было светлее и свободнее. Невольно я обернулся – и тихо выругался. Там точно сумерки настали, а из-за треклятого поворота наплывала лёгкая, бледно-голубого оттенка, полупрозрачная дымка. Я услышал, как медленно нарастает шорох... Не прерывается, даёт лишь слабое эхо... Будто он доносится как раз оттуда... В нём уже было не трение сырого эластичного о сырое твёрдое... Скорее, лёгкое шуршание ткани об это твёрдое... А я застыл. Уже не раздумывая, из оцепенения я вышел и широким шагом, а где и прыжками, принялся спускаться к плоскогорью... ...несколькими минутами, а может, получасом позже я сидел на корточках, прислонившись спиной к скале. Восстанавливал дыхание и самообладание. Помогало то, что меня уже не сковывал холод, напротив, я вспотел, и изо рта вылетали клубки белого пара. Наконец, я глубоко вдохнул и выдохнул, обратив глаза к обычному серому небу. Уголки губ сошли чуть вниз, я покачал головой. - Пройдёт. Это пройдёт, – пробормотал я. Выпил воды и посидел ещё минут десять, настраиваясь на то, чтобы нормально воспринимать звук собственных шагов. Следующие несколько часов слышал лишь их и какафонию горного воздуха.***
Дорога по этой части местности оказалась не настолько лёгкой. Да, простора стало побольше, обрывов и скользких склонов поменьше, кое-где и вовсе шла гравийка. По ней идти было тем более приятно и спокойно, что взаимное щёлканье камешков друг о друга, буксование подошв о них почти напрочь заглушали все прочие звуки; сами звуки потеряли в плотности, сложно было вообще сказать, что они есть... Однако нужно было раз за разом одолевать разные поверхности, подъёмы, спуски, карабкаться, до онемения напрягая пальцы, аккуратно сходить, запуская минимум по три небольших оползня и рискуя присоединиться к одному из них. Приходилось чаще останавливаться на передых. Я потолкал туда-сюда один булыжник, проверяя на устойчивость. Удовлетворённо кивнув себе, с выдохом на него опустился. Достал из сумки пакет с бутербродами и принялся рассеянно жевать половинку одного. ...всё внутри отгоняло любые мысли о произошедшем каких-то полтора часа назад. Говорило, что этого просто не было. Но голова против воли повернулась в каком-то направлении, которое интуитивно чувствовалось как «назад». Каким-то обрывком мысли я с насмешкой над этим действием отметил, что я прошёл приличное расстояние и сделал много поворотов. А взгляд, тем не менее, нащупал некий участок картинки, отрезок гористой линии горизонта, со стороны которого я пришёл... Стена пиков — затупленных, заострённых, сколотых, нелепых, всяких. Перед ней расстелилась бледно-голубая дымка... Я немного скривился, глядя на неё, и последний кусок бутерброда доедал уже без остатков аппетита. Списать бы это на расстояние. Но так же выглядела дымка, ползшая из того коридора, и расстояние было поменьше. Впереди громоздился горный эдакий купол. У его основания, наравне с плоскостью, на которой был я, чернел зёв какой-то пещеры. Не особо отдавая себе отчёт в мыслях, я подумал, что без особого труда пролезал туда. Белый, свет – от него болели глаза… – отражённый скалами от непонятно где расположенного солнца, приумножал контраст с любыми тенями, и тень в этой пещере выглядела кромешной тьмой. Всё также в задумчивости я медленно наклонился правым боком к земле и подобрал мелкий камушек. Постучал им о валун, на котором сидел – стук довольно звонкий. Я небрежно прицелился, чуть размахнулся и запустил камешек в чёрную дыру. Увидел свистящую дугу его траектории… …Долю секунды я думал, что не услышу ни звука, что никакой камешек не ударится ни о какое дно, никакого дна нет; за этот краткий миг я увидел, как, освещённый дневным светом снаружи, камешек, уже словно двумерное белое пятнышко, падает вниз. Падает и падает и падает. В полнейшей тишине. Падает и исчезает в нигде… Почти сразу до меня донеслось мелкое, такое же звонкое, слабо приглушённое расстоянием эхо: стук-стук-стук, стук-стук…. Камешек укатился куда-то вглубь. Судя по звуку, в пещере был почти ровный пол. «Может, ещё сходишь туда?». «Нет, – отвечал я на этот дурацкий вопрос, ощущая, что меня раздражают собственные действия, – за меня пусть сходят камешки». С этой мыслью я подобрал ещё один камешек, проверил на звонкость и его и, размахнувшись немного сильнее, запустил в темноту. Эхо появилось позже. [Она стала глубж...] «Не стала она глубже, кретин, камешек просто пролетел дальше». Стук-стук… тишина. [Слишком рез…] «Он просто остановился, захлопнись» Раздражение усилилось. Я взял ещё один камень, покрупнее двух предыдущих. С силой швырнул его в пещеру. Очень быстрая и звонкая серия эхо. «Прекрати…» Я уже брал следующий камень, того же размера. Бросил с той же силой. Примерно такая же серия эхо. «Нахрена я это делаю…» – думал я, всё больше злясь. Я посмотрел вокруг пещеры, затем снова на неё, и так ещё пару раз. Сам того не заметив, уже подобрал очередной камень… «Она правда кажется глубже, чем должна быть… Эта гора… Эта гора не настолько крупная, не может быть настолько полой…» Мне было всё неприятнее смотреть на это непроглядное отверстие. Пальцы стали напряжённо сжимать камень. «Кончай уже с этим». …я ещё раз бросил камень. На этот раз пустил его по более округлой дуге, как волан в бадминтоне. Раздался единичный стук с гулким эхом, и после него ни звука. У меня похолодели пальцы. «Идиот, там же запросто может быть обрыв в самом начале, через который прошлые камни просто перелетали, а этот попал в него…» Я обнаружил, что застыв смотрю на эту, чтоб ей закрыться, пещеру. На нижний край входа в неё. Неосознанно я увидел там то-то едва-едва движущееся. Валун подо мной, казалось, заледенел. Что-то крохотное и тоже чёрное выглянуло из-за самого края тьмы. По мне точно прошёл разряд. Тонкие пальцы… В следующее мгновение от края чёрной дыры отделился комочек с торчащими отростками. Паук. Он был небольшой, из тех, что движутся быстрыми рывками, неуловимо перебирая ножками. Паук сделал пару резких шагов вперёд и чуть в сторону – вправо, если смотреть с точки, где стоял я. Мои руки всё ещё были холодными, но я перестал стоять изваянием. Наваждение о бездонной, всепоглощающей пасти пещеры, противно отлепившись, сошло. Просто паук. Существо всё ещё не двигалось с того места, куда шагнуло после выхода из тьмы; будто раздумывало. Я выдохнул. «Даёшь ведь такое, восьминогое» – подумал я облегчённо. …Если я сейчас просто повернусь и пойду, я потеряю его из виду. «И что с того? Паук будет тебя преследовать, ты серьёзно? Чтобы сломать свои крохотные жвалы , попытавшись укусить?» Я, тем не менее, продолжал смотреть на паука. Он рывком пробежал ещё на сантиметров десять вперёд. Изменилось расположение его лап. Они будто норовили обхватить… Я гневно вдохнул и встал. «С меня хватит». Повернулся и зашагал в прежнем направлении. Не удержавшись, оглянулся на паука последний раз. Он оставался там же, смотря примерно в том же направлении, куда пошёл я. Наверное, мои глаза смотрели сейчас на его – неразличимые отсюда бусинки. «Ну что. Пошли, если хочешь» Я больше не оборачивался. Наверное, он там же и остался.***
Я шёл, меняя тропинку за тропинкой, не слишком уверенный в направлении. Ботинки шуршали по крупным камням, с треском давили мелкие; я то и дело осторожно скатывался с пологих склонов в компании небольшой лавины, отряхивал ботинки от пыли, шёл дальше. Если тропинка несколько минут шла почти прямо, не петляя и не разделяясь, мой взгляд принимался блуждать по сторонам, ничего конкретно не разыскивая. Иногда на этот взгляд попадались не слишком прочно лежащие, легко толкаемые булыжники. Некоторые из них я поднимал. Ни под одним я не находил ничего, кроме сырого тёмно-серого отпечатка. Не знаю, впрочем, чего я ожидал там увидеть. Не ящериц же. Может, насекомых? Да, чем-то же должно было жить в таком месте это членистоногое, которое бегало тут где-то неподалёку или до сих пор сидело чёрным комочком, отвалившимся от кромешного провала пещеры… Может, что-то водилось в ней. Наверное, ещё мельче, чем паук: на что-то массивнее себя ему при всём желании не хватит яда, не переварит… Склоны, по которым нужно было скатываться, попадались довольно нередко. Я двигался вниз. По сторонам чаще виднелись отвесные уступы, острые утёсы, обрывы низкие и высокие. Я уже более получаса шагал по ущелью, идущему зигзагом. По обе стороны почти вертикально возвышались серые стены, оканчивающиеся будто заточенными остриями, устремлёнными в разные точки в небе. Под контрастирующим бледным равномерным дневным светом эти острия казались почти чёрными. А ничего живого всё так же не показывалось. Куда-то делись лишаи, мхи, кустарники, чахлые пучки травы. Может быть, потому что здесь было довольно холодно. …Да. Да, чёрт, тут было очень холодно... Сколько я ни ускорял шаг, сколько ни перепрыгивал через какой-то из валунов вместо того, чтобы просто перешагнуть, сколько ни двигался – теплее не становилось. Я потел, но было только холоднее. Поддувающий ветерок, по ощущениям, делал из капелек пота на лице кристаллики льда; они больно сковывали. Я сложил ладони чашечкой перед лицом и подышал в них – и не увидел пара; сделал так ещё раз, дохнув сильнее – вновь ничего. Какого дьявола, воздух достаточно влажный. Я убрал ладони и просто дохнул перед собой – ничего. Я выдыхал раз за разом, уже вовсю подступало головокружение, тело стало тяжелее, я покачнулся – но продолжал делать выдохи, просто чтобы убедиться в теплоте своего дыхания. И не убеждался. Губы уже похолодели, быстро заболели от холода зубы, языком словно овладевал паралич… Меня охватывала паника. Я почувствовал, как замерзают кончики пальцев, как охлаждение движется от них вверх, поглощает пальцы, достигает кисти и идёт дальше по рукам. Двумя ледяными ожогами вспыхнули локти и разослали сковывающие волны холода вниз к кистям, причиняя сильную боль, и вверх, по плечам, покрывая шею и грудь, разливая по спине… В безмолвном страхе (я полностью лишился контроля над языком, а лицевые мышцы одна за другой застывали) я осознал, что совершенно не чувствую ступней, а бёдра полыхают холодом и адски болят… – Ш-ы-..о, пх-хо-и-т… – с великим трудом прохрипел я. Я очень хотел заплакать, всхлипнуть, но холод связал язык, добрался уже до волос, и я ощутил, как они остро впились в кожу головы. Поле зрение поплыло, смазанной бело-серой массой пронеслись скалы и небо: я падал. Ничего не почувствовал при падении. Двигать я по большей части мог лишь глазами, но это ничего не давало: я лежал на камне, таком же холодном, как я, перед взором был только кусок стены этого мерзкого ущелья. Темнело. …Огромными усилиями я смог сжаться в позе эмбриона, но это лишь на малую долю помогло согреться. Становилось труднее дышать. Холод обволакивал голову, путая мысли, чувство времени, а тошнотворное кружение в глазах говорило о покосившемся вестибулярном аппарате… – Шъ-о…по-и-хххт… – всё же всхлипнул я. Я хотел уже увидеть того паука – даже если бы он прибежал и укусил меня… Где он? Где хоть что-нибудь?.. Поле зрения вращалось, предметы смешивались, я всё меньше их различал, всё тело купалось в боли… Затем всё прекратилось. Будто несколько десятков тысяч холодных игл с ядом-паралитиком разом вынули из десятков тысяч точек моего тела, я даже почти чувствовал открытые ранки в каждой из них… Первым делом я принялся жадно дышать. Всё тело зашлось в крупной дрожи, едва ли не трясучке. Сквозь дыхание я подавал голос – и через несколько секунд уже слышал свой дёрганый плач… Так я продолжал лежать еще несколько минут, двигая руками, сжимая и разжимая пальцы, вытягивая и сгибая ноги – радуясь любому движению. Ясность мысли вскоре вернулось, восстановилось зрение – с ещё большей чёткостью, чем до… этого. Через какое-то время удалось восстановить дыхание. Слёзы быстро высохли. Я, всё ещё лежа, несколько раз оглянулся во все стороны – ничего не поменялось, и оказалось, что темнеть ещё не начинало. С негромким кряхтением я поднялся, отряхнулся. Всё было спокойно. Сделал тёплый выдох в пространство перед собой – вырвалось белоснежное облачко пара. «Хорошо…». Я пошёл по прежнему пути небольшими шагами. …И ясно услышал хлопанье лёгкой ткани на ветру. Оно не донеслось ниоткуда конкретно. Взгляд двойной стрелой метнулся вперёд – там был относительно прямой отрезок ущелья. И метрах в ста в [голубоватой полупрозрачной] дымке виднелся серый силуэт. Там был кто-то. Со скоростью, намного опережающей ход сознательной мысли, где-то между мной и этим кем-то раздулся пузырь, огромная линза – и сто метров дистанции до силуэта съёжились до считанных футов. Исчезла дымка… Моё сознание всё плелось позади, восприятие успевало лишь определить: светло-серое платьице… сандалии… развевающиеся волосы… Девочка. Улыбка. За следующую долю секунды пузырь-линза сдулся, силуэт молниеносно улетел вдаль, а картинка перед глазами пошатывалась, будто я ударил в неё головой, как в эластичный материал… Я судорожно вдохнул и, едва контролируя движения, попятился назад. Взгляд метался, но я всё пытался не сводить его с… этой… Где… где она. Еле успев, я заметил исчезающий за одной из скал слева краешек платья… Я застыл вцепившись рукой в стену справа, подошвы как приросли к камню. Резко дёрнул головой влево, осмотрел вершины стен [«Да не успела бы она!.. Да и что бы…»]… Куда она… - Так… Так… – Я учащённо, беспорядочно дышал, создавая вокруг себя мутное белое облако. Никакого оглушения не наступало, но я просто не слышал носящихся по голове мыслей, в эти секунды они переплетались в мозгу бесцветными, бесплотными нитками, более яркие обрывки не несли никакого смысла. Я поднял глаза, посмотрел снова сначала вперёд – никого, на вершины стен – никого. Не было ни звука, затих всякий ветер, ничто не двигалось. Но и я не двигался тоже. Недоверчиво ждал. Я шагнул и остановился, ожидая ещё какой-то, третьей на этом пятачке, реакции на малейшее своё действие. Ещё шаг. Стены не сомкнулись, смеха не раздалось, не напрыгнул сзади паук с лошадь. Ещё шаг – и так ещё десять, и ещё двадцать… Вопрос, причудилось ли мне, я закинул далеко на пыльные задворки сознания. Просто шёл, угрюмо довольствуясь тем, что это непримечательное место меня вроде бы отпустило… Но мелко дрожал ещё добрых полчаса наперёд. Через несколько минут пути ущелье вновь пошло зигзагом. Да как скажете, друзья, как вам угодно.***
Завернувшись в спальный мешок, я лежал и бездумно смотрел на видный отсюда кусочек неба. Звёзд и сегодня не было. Костёр я решил не разводить. Устроился в относительно сухом углублении скалистой стены, выдолбленном когда-то водой и ветрами. – Это пройдёт… Это пройдёт… – слышимо для себя одного, неразборчиво шептал я. Где-то вдалеке завывал ветер. Сюда его не заносило. Я посмотрел на тёмные вершины там, тут… Насколько это всё реально? Я усмехнулся и сказал одним выдохом: – Нет вас. Нет этого всего… Это всё пройдёт. А пока только… Сон пришёл незаметно.***
Этот день был чередой тяжёлых подьёмов и пыльных, обдирающих спусков. Я вышел на удивительно неприветливую часть территории этих гор. Впереди всё вздувалось возвышенностями, которые я не мог назвать иначе как ободранными (или обглоданными) холмами. Между отдельными из них можно было найти узкую тропинку, протиснуться, упираясь ладонями в скалу с обеих сторон. Но между остальными проходов можно было не ждать. И я шёл утомительной, затянутой синусоидой: взобраться на одну низку вершину, осмотреться и выбрать следующую, найти, где спуститься, взойти на следующую, отдышаться. Повторить. В этих ободранных холмах было множество проходов, сквозных дыр, углублений, в тенях некоторых из них скрывались ещё более мрачные отверстия, ведущие в пещеры, полости… Да, пустот здесь было полно. Я убеждался в этом каждый раз из трёх, из рассеянного любопытства усиленно опуская стопу в одной точке и затем – в нескольких других в округе. Камень отдавался характерно и гулко: я пускал вибрацию по коре над пустотой, где-то там внутри запускалось эхо. Его я не слышал, только чувствовал, если топал особенно сильно. Передохнув несколько минут, я вяло шагал по очередному холму к следующему, когда услышал глухой толчок – несильный, но ощутимый. Под ногами. Он будто исходил от всей горы целиком. Я перестал двигаться. Что же снова... Прошло добрых две минуты. Гора подо мной [или что-то] не давала новых толчков. Стояла полная тишина. Что-то внутри сказало мне: «Слушай…». И я услышал эхо – частое и быстрое. «Ших-ших-ших…». Эхо шагов. Сырых шагов. Резина о грязный, влажный камень. Как и тогда [где туман?], оно не поступало с какой-то определённой стороны, будто транслировалось из двух точек ровно напротив моих ушей. С умеренной громкостью... Заигрывая?.. Я облизнул засохшие губы и быстрым шагом направился вперёд, на автомате выискивая удобный и быстрый спуск… Пришлось прыгнуть и уцепиться за выступ, чтобы не свалиться со следующей горы. Тяжело дыша, весь в поту, я завалился на её вершину. С трудом поднялся – оглянулся на предыдущую свою площадку. Ещё раз появилось эхо. Такое же быстрое, но теперь чуть более отдалённое, рассеянное. А гора позади толкнулась. Я не мог этого видеть, но почувствовал лёгкий удар ото всей поверхности, и шёл он точно от покинутого мной холма. «Правило игры? Беги, а я [мы? что за мра..?!] догоняем и… – Новый, словно нетерпеливый, толчок, – подгоняем?» Эхо шагов. Именно шагов. Они не бежали. Неторопливо шаркали. Отку… «Да хрен ли разницы» – и я поспешно сорвался дальше, уже ища глазами спуск, прикидывая, где можно ухватиться на ближайших склонах… Соскальзывая уже с этой горы, я почувствовал её толчок. В нём было что-то издевательское. Зашаркали [задорно] шаги, целая цепочка. Догоняют-подгоняют. Сожрать не торопятся. Я был на следующем холме. Пот тяжёлыми горячими каплями стекал по лицу, напитывал брови. Гора подо мной дала два сильных толчка – я чуть не потерял равновесие. Почти слышал какой-то поганый, утробный смех… «Не выдумывай, тебе просто страшно». Подгоняющее эхо, то ближе, то дальше… Спустился, почти врезавшись всем телом в крутой уступ прямо впереди. Опустил на него руки, дал себе отдышаться пару секунд. Словил взглядом танцующий у ног камешек, земля мелко дрожала. А это вам не смех? Погань ты ср… «Лезь, ослина, они играются, лезь…» Гора за горой, подьём за подъёмом. Я еле держался на ногах, упустив момент, когда открылось и вскоре истощилось второе дыхание. Пару раз толчки подбрасывали меня, и я грохался на голый камень – в кости и мышцы пулями влетала боль. Сразу за этим шёл аккомпанемент эха шагов. Они всегда были рядом. Нельзя было закрыть глаза: тогда бы шаги оказались ещё ближе, прямиком за спиной… Счёт времени я быстро потерял, всё видимое свелось к мешанине гор, склонов, кусочков неба… Вскорости я растратил и все силы… Ладони упёрлись в колени, колени подкосились, я упал и остался стоять на них. Всё тело изнывало от бессилия, перед глазами поплыли пятна, в уши точно набилась вата, сквозь неё я с трудом слышал напрочь сбитое дыхание. Пускай толкается одна тварь и бегает там себе другая [или они одно? Да плевать]. Воздух драл горло, я раскашлялся. Медленно, но верно красная пелена по краям глаз стала отступать, звуки становились чуть различимее. Я разрешил себе поднять голову и осмотреться. Ничего, разумеется. Ничего и не было. Вернее… [камешек ты помнишь, чтоб тебя? Он танцевал, как при нескольких баллах! А подбросило тебя что, воздухом, что ты колени расшиб?!] Не было ничего видимого. Что бы это ни значило… Я ещё стоял на коленях. Стиснув зубы, я несколько раз ударил по камню кулаком, из меня вырвалось беспомощное гневное рычание. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох. Ну конечно… Вдох, выдох… Я повернул голову вправо. Вдох… замедляется. Как ещё может быть. Там, всего в метре, стоит та девочка. Вдох где-то на середине… Я и в этот раз чувствую, как где-то между мной и нею массивно и моментально раздувается пузырь, пузырь-линза – неведомым образом он снова хватает мой взгляд и несёт его прямо к лицу девочки… Я вижу его серость… Тонкие чёрные полоски под кожей, будто вживлённые туда волосы… Улы… Пока мой разум воспроизводит увиденное, наступает новое ощущение: весь мир – ограниченный сейчас лицом, на которое я смотрю, и фоном неба – начинает пульсировать… с каждой пульсацией от этого лица идёт волна, лицо в ней становится чуть ближе, и каждая сжимает всё моё существо и резко разжимает – моё сердце отдаёт сильнейшей болью каждый раз, дыхание сдавливает… …улыбку…глаза… в них отсутствуют зрачки, это просто серые белки… в них тоже продеты тонкие чёрные нити… мертвенно-серые волосы до шеи… платьице… …Меня совершенно оглушают волны пульсации, лицо передо мной с каждой пульсацией становится гигантским и убийственно детальным… Вдох всё ещё продолжается... А сердце уже готово лопнуть кровавой бомбой… Пульс, пульс, пульс… Меня сжимает и сдавливает... Пульс, пульс.. …белое в чёрный горошек [оно… это оно шуршало…]. Я уже чувствую, что всё тело готово разорваться на части в кровавом фонтане, а затем…(вдох кончается… я готов заорать)… я вижу, что девочка [нарочито] медленно поднимает руку… В совершеннейшей панике я издаю истошный крик – забыв любую усталость и боль в конечностях, что есть сил срываюсь с места. Какие-то секунды мир продолжает пульсировать мне в спину, я, кажется, сейчас вырву кровью… Но затем я отрываюсь… Бегу так далеко, как только могу, плюю на пожар в мышцах при подьёме на очередные грёбаные горы… Не помню, как я оказался перед краем этого оврага – не думая, в полёте принимая позу, кидаюсь в него… Приземляюсь на носки, отталкиваюсь, делаю кувырок – крупные камни бомбардируют мою спину – по инерции скольжу вперёд на пару футов… Бросаю взгляд назад, откуда спрыгивал… Нич…кого. Несколько секунд я оставался в этом положении, изваяние с гримасой ужаса. Ошарашенным взглядом, чувствуя, как воздух обдувает быстро сохнущие глаза, я окинул камни перед собой, посмотрел на один, другой, третий, тридцатый. Затем я встал на четвереньки, упёрся в землю локтями и, вцепившись пальцами в затылок, зарыдал. Через минуту меня затошнило, я зашёлся в кашле, продолжая всхлипывать. Сколько я провёл времени в этом положении, не знаю. Успокоился. Наконец подтащил к себе руки и чуть выпрямился. Шмыгнул носом. Во всей своей пустоте вернулось истощение, трудно было управлять даже веками. «Это, я так понимаю, всё на сегодня». С этой мыслью я склонился в сторону и отдался силе тяготения. Щека легла на холодный камень. Я отключился немедля. *** Римм в который уже раз наворачивал унылые круги вокруг пепелища костра. Иногда он садился по-турецки, вытаскивал книжку, принимался рассеянно листать. Затем снова вставал. Круг за кругом у костра. По часовой, против, по часовой, против. Сегодня тоже ничего необычного. Горы вокруг ничуть не менялись. Небо ничуть не менялось. В руке Римма то и дело оказывалась фотография. Сделав круг, он иногда останавливался, рассматривал её, убирал в карман. Ничего необычного, как и всегда. Разве что она наведывалась. Появлялась неподалёку. Но это пройдёт. Пройдёт. Римм сел и вытащил фотографию.***
Я проснулся уже рано утром. Рассвело. Я страшно замёрз, в горле живого места не было. Я стал подниматься – скрипом и болью отзывалось всё, что могло. Встать на ноги, согнувшись в три погибели, удалось далеко не с первой попытки. Но я хорошо запомнил пройденное и настроен был двигаться – прочь и от этого мразотного места. Прихрамывая, пошёл. Овраг этот тянулся далеко вперёд. Не знаю, на руку мне это было или нет. Пока было плевать. Что там с Риммом? А чёрт его знает. У него всё пройдёт. Должно бы. А мне страшно? Страшнее, чем ему? Да, нахрен, страшно, страшнее. А впрочем, чёрт его знает… Я вспомнил, что мне снился какой-то дом. Мой же, наверное, дом. Кухня, спальня, ещё какая-то из комнат. Кажется, ни в одной не горел свет. Очертания стен, проёмов и мебели виднелись лишь благодаря тусклому утреннему – или сумеречному – свету, он просачивался через занавески. Везде задёрнутые, плотные. Было очень тихо, слышно было только мои шаги. Я ходил по дому, квартире… Обходил её снова и снова. Я искал что-то. Какой-то глухой, влажный, точечный звук, прервал мои мысли. Я не обратил на него внимания: он быстро исчез за перещёлком камешков, которыми было почти аккуратно усыпано дно оврага. Я просто шёл, пока не рискуя выгибать шею так, чтобы поднять голову и глянуть дальше вперёд, слишком уж резиновой она до сих пор была, ныла. И без поднятия головы, по сопротивлению воздуха и ветерку мне было понятно, что препятствий впереди не намечается. Взгляд неосознанно расплывался, и я просто видел уплывающее из-под моих ног назад белую кашицу. Снова тот маленький мокрый звук. Я сфокусировал взгляд – он метко упал на камешек, на котором было серенькое пятнышко. Секундой позже с тем же звуком такое же пятнышко появилось на другом. Ещё одно – на третьем. Новая капелька звонко разбилась о носок моего ботинка, от неё разлетелись и тут же куда-то исчезли белые брызги. Я стоял и задумчиво слушал, как дно оврага наполняется ненавязчиво нарастающим мелким, мокрым постукиванием. Вытянутые холодные капли падали вертикально вниз справа, слева, впереди, пока тонкие и нетяжёлые. Потемнело. С усилием я поднял голову: не так высоко надо мной массивно клубилось грозовое облако тёмно-серого цвета. Я ощущал, насколько оно насыщено водой. Тут до меня смутно дошло, что хорошо бы ускорить шаг и найти, где укрыться. Менялся запах воздуха, свежело. Становилось прохладнее. Дерьма, подобного пережитому в [туманном] ущелье [с девочкой без зрач…], я не ждал, но хоть как-то приближать себя к тому… [могильному] холоду я не собирался. Влажный шелест стал плотнее и рассеивался по воздуху, отражённый стенами оврага; вертикальные полосы капель тут и там рассекали обзор. Одна ударила чётко в кончик моего носа. Почти ледяная. Превозмогая стягивающую боль во всём теле, будто меня всего обмотали пластырем, я зашагал со всей скоростью, которую мог себе позволить. Грома не было.***
Приближался вечер. Римм, припав на колено, возился с хворостом. Забора он уже не выстраивал. «Зачем». С самого краю в стороне глаз уловил что-то тёмное – Римм невольно повернулся. На приличном расстоянии над низким участком гор налилась мощная, мрачная туча. Грома оттуда не доносилось. Римм подумал и, бесстрастный, слегка покачал головой. Не к нему, сюда не дойдёт. Полностью на автомате Римм сделал ещё несколько кругов по часовой стрелке и против. В конце концов он утомлённо опустился на холодную землю, вытащил книжку, принялся читать, не читая. Глаза бежали сквозь какой-то неразборчивый текст, проплывающий перед туманным мысленным взором. Лицо оставалось полностью непроницаемым. Она появлялась и сегодня. Это пройдёт… «Пройдёт ли?»***
Каждый шаг отдавался мощным звоном вбиваемых друг в друга мокрых камней. Я уже несколько минут как перешёл на бег. Ноющая боль в мышцах временно отступила. Дождь уже становился стеной, такой же вертикальной. Продолжало темнеть. В меркнущем свете склоны и дно оврага влажно, холодно поблёскивали. Не считая шума от моих шагов и стабильного, с лёгким звоном, шелеста дождя, никаких звуков больше не раздавалось. Холодно… Я остановился перевести дыхание. Пальцы коченели. С резким испугом я снова обратил на дыхание внимание – но всё было в норме. Из меня вырывались крупные облачка пара; на фоне мрачных, размытых и рассечённых дождём сумерек эти облачка были почти белые. Горячие. Это немного успокаивало. Я подул себе в ладони, сквозь пальцы глянул вперёд. Заметил какое-то тёмное пятно в стене справа от меня. Полностью уверенным я быть не мог, но вполне возможно, это пещера или по крайней мере навес… Дотуда не было далеко, сильно промокнуть я ещё не успел. Приободрённый, я снова зашагал. Тёмное пятно приближалось. Но и наращивала толщину стена дождя; овраг медленно, но верно наполнялся водой, покров из камешков всё больше напоминал дно мелкого, мутного ручейка. Ботинки на бегу громко шлёпали, во все стороны летели брызги. Они все такие ледяные… До меня долетел словно бы возглас. Он прошёл по воздуху слабым эхом и быстро растворился. У меня внутри всё похолодело; скорее, чем я ожидал, задрожали колени, дрожи прибавилось и в дыхании. Эхо возгласа прилетело ко мне ещё раз и распалось где-то за моей спиной. Сквозь капюшон я отчётливо ощутил у ушей вибрацию воздуха. Вибрировало и само эхо… Казалось, там кого-то звали. – Э-э-э-й… – донеслось уже ближе и отчётливее. Эхо вправду вибрировало, дребезжало, звучало так, будто кто-то пытался говорить под водой и выпускал пузыри. Дождь не мог так искажать звук. – Э-э-э-э-э-й, –всё так же дребезжащий, как пропущенный через фильтр, голос ещё ближе. Он был детский… …я резко побежал в сторону тёмного пятна пещеры, до него оставались пара десятков метров. – Э-э-э-э-э-й, – снова, близко… Голос звал, но не очень настойчиво. Так зовут того, о ком знают, что он где-то здесь – или по крайней мере не должен был никуда деться… Я бежал всё быстрее, промокая водой и страхом, тяжело пыхтя и пуская рваный белый пар. – Э-э-э-э-э-й! Это было в каких-то десяти метрах. Но справа, за решетом дождя, уже зияла пасть пещеры – я ринулся внутрь, впопыхах оскальзываясь на мокрых, подвижных камнях. – Э-э-й, ну выход-и-и-и! – я услышал это уже за спиной, во тьме пещеры. Совершенно противоестественно вибрирующий голос… Я затормозил, поскользнулся и больно упал на пятую точку, спохватившись, полез за фонариком. Включив его, бешено задёргал им во все стороны, выискивая, где бы укрыться… В пятне света промелькнула поверхность какой-то глыбы, я тут же остановил фонарик на ней. – Ну что тако-о-е, выходи-и-и… – дребезжащий голос неизвестно чего раздался у самого входа в пещеру, я не смог побороть рефлекс и оглянулся. Вид наружу штриховался сплошным ливневым потоком. А за ним двигались два огонька. Они висели в воздухе, двигались туда-сюда, как будто… как будто два глазных яблока в прозрачном или невидимом черепе. В течение двух следующих секунд я уже скрылся за найденной глыбой, сразу же отключил фонарик. Немного высунулся, всеми силами подавляя свист дыхания. Огоньки остановились, направленные точно в пещеру, ровно так же, как это сделали бы глаза. Я привлёк внимание. – Нашла? – откуда-то снаружи раздался ещё один голос. Его носитель приближался ко входу. Я слышал странно тихие шаги. – Не-а, – ответил… ответила первая. Оба неестественно дребезжали. «Глаза» первой продолжали смотреть в пещеру, глаза второго (голос, кажется, был мальчишеский) – на первую. Затем повернулись тоже в пещеру. Я на крохотную долю секунды понадеялся, что ничего «мальчик» не скажет, но: – Думаешь, там? Глаза первой не двигались, но я сам представил, как нечто пожало плечами… – Не зна-а-ю, зову, а толку… – отозвалась первая. – Ну пойдём, – предложил второй, и по мне заструился пот не теплее, чем этот дождь – когда второй повернулся в ту же сторону, откуда [навстречу мне…] пришла первая, и крикнул, – Э-э-й, давай сюда, здесь поищем! – Его голос дал такую вибрацию, что она пустила по мне что-то вроде разряда… Ещё одна крохотная доля секунды напрасной надежды, и к четырём огонькам у входа добавились пятый и шестой… Я и в этот раз услышал странно тихие шаги. Огоньки пересекли стену воды. Обострившимся сейчас до предела зрения я видел: ни одна капля ни обо что не ударилась, ничего не обтекла [начинается…]. Когда они оказались внутри, я заметил, что на скалистом полу пещеры нет ни одного, даже блеклого, отсвета от этих огоньков. Глаза, вернее, их бесплотные носители, судя по характеру движений, озирались. – Ну ты выйдешь или как? – подал голос третий, тоже, кажется мальчик. – Хорош молчать, затянулась шутка! – добавил второй. – Эй, ну правда, не смешно, – протянула первая. Вопрос, кого они ищут, я старался выпихнуть из мыслей. Просто сидел за валуном в уже почти беспросветной тьме. Снаружи бушевал ливень, здесь слышались только шаги-не-шаги детей-пустот с огоньками-глазами… – Это, я бы сказал, уже называется безвкусица, - сказал третий. Второй и первая повернулись в его сторону со смесью [привычного… откуда я это считывал?!] раздражения, но и [откуда?!] согласия. Пустые тела трёх пар огоньков – они были тут единственными источниками света, если вообще были тут… – кажется, топтались на ограниченном участке пола пещеры. Я то и дело неведомым образом считывал с их переглядываний пожимания плечами и выражение «Понятия не имею, где [кт… - не важно, не думай, нет]». – Да ну что это вообще такое, – возмущённо задребезжал голос первой, – Она и так в последнее время ходит тухлая, то гавкает на всех, то дёргается ото всего, то молчит с угрюмой миной. А теперь вообще игнорирует! У меня участилось сердцебиение, что-то внутри дёрнулось, знакомое… Что за… – Хм, – второй вроде задумался, повернулся к другим двум, будто советуясь, – Эм… Мистер Стра-айн! Меня приморозило к глыбе, за которой я сидел. – Мистер Стра-а-айн! – Вибрация ходила по моему телу беспощадными электрическими волнами. «Этого нет, этого нет, этогонет,этогонет, этогонетнетнет…». Я старался не двигать ни одним мускулом и не дышать. – Так, всё, – сказал третий, - Хайли! – Меня прошибло током, я с трудом удержался от вскрика. – Хайли, выходи! Сердцебиение ещё больше… Нет. Я почувствовал, что забилось и всё остальное. Запульсировало. Сжатие, разжимание, сжатие, разжимание. Пульсирующие волны. Меня наполнил ужас… Я чувствовал, что… Мой взгляд (не так сильно, как тогда, но…) притянуло к стене дождя, наружу… Приблизило… (где-то, приглушённо: «Ну Хайли! Ну прости, не злись, выходи!..») …Там, во тьме под дождём, стояла она, подёрнутый голубым туманом силуэт. Реальность пульсировала, сердце стискивалось, как резиновый шарик… Белки глаз в чёрных нитях, зрачков нет… Улыбка... Она поднимает руку с выставленным указательным пальцем. («Хай-ли! Хайли…» – кажется, уже близко…) …прикладывает палец к губам… [«Шшш…»] плечи несколько раз быстро подрагивают (пульсация, пульсация), улыбка становится шире… Смеётся. Взор заволакивало красной пеленой, она шла волнами в такт пульсу… У меня была готова взорваться голова… Мощнейший, гулкий стук крови и пульса мира… «тум…тум…тум…тум»… («Хайли!... Мистер Страйн, она выйдет?..» – тихие шаги совсем близко, кто-то вот-вот заглянет туда, где я сижу…) «Этогонет-божеэтогонет-нет-хватитуйди-боже-этогонет…» Сквозь дикую боль, сквозь «тумм…тумм…тумм…тумм» я услышал свой хриплый всхлип. …Остался прохладный шелест дождя снаружи пещеры. Ещё что-то капало где-то в её глубине, слева. Оказалось, я до боли вжал ладони в голову. Отняв их, я зачем-то поднёс их к глазам, хотя ни черта не видел. Но они дрожали, сотрясая вокруг себя воздух. Я опять всхлипнул. И ещё много раз. Так и остался на том месте, пережидать дождь.***
Властвовала беззвёздная ночь. Римм грел руки у костра, тот очень тихо потрескивал. Туча давно растворилась. Как там Страйн? Римм смотрел в точку перед собой, недвижимый. Справа, слабо освещённый светом костра и потому желтоватый, маячил силуэт; он стоял на точке несколько ниже вершины, в центре которой горел огонь. Что-то на силуэте колыхалось под мягкими порывами ветра. Римм смотрел в точку перед собой. Силуэт приблизился. Шаги отсюда было не слышно. Они были очень… аккуратными, лёгкими. Как и движения всего сил… её движения; Римм видел их краем глаза, сам оставался без движения. Она подошла ещё ближе. Судя по звуку, на ступнях ничего не было. Отсюда этот мягкий звук. Она шагала очень аккуратно. От костра она была уже в паре метров, остановилась. Римм не смотрел туда, но ему показалось, что она характерным жестом сложила руки за спиной и легонько наклонила в сторону голову. Он услышал её тихий смешок. Не глядя, представил её улыбку, которая, он чувствовал, сейчас и была на лице. Всё так же с руками за спиной она подошла ещё ближе – верно, игривой походкой, чуть выгибая носок при шаге. Идеальная осанка… Она стояла возле костра, голова склонена так же в сторону. Улыбка, шутливый прищур. – Мы такие тут все серьёзные, – заговорила она, рассмеялась, голос и смех – гармония и звонкость. – Прямо-таки ух. Римм молчал и смотрел всё туда же, не шевелился, разве что моргнул, да чуть дрогнули уголки рта. Это от неё не укрылось, она снова рассмеялась – в сердце у Римма всё щекотно затрепетало, этот звук… Тут она, немного шурша тканью платья, изящно опустилась подле Римма: уселась на левое бедро, подогнув ноги, их мягко укрыл, оставляя открытыми колени, подол платья; упёрлась левой ладонью в землю, наклоняясь тем самым к Римму – левое плечо чуть поднялось. Римм вздохнул, бледно улыбнулся. – Ну привет, что ж ты! – с деланным возмущением сказала она. – Привет. – Он заговорил, я свидетель, – с готовностью объявила она. Она сидела очень близко, Римму видно было, как пляшут в её локонах отсветы от огня, лицо было обращено прямо на его. – Рассказывай, – продолжала она, – Как ты тут? Скучаешь? – в голосе – забота, сочувствие. Римм помедлил немного, поморгал. Конечности начинали ныть от усилий не производить ни одного движения. – Скучаю, – ответил он чуть хрипло. Она театрально окинула взглядом округу: – Да уж, о чём это я вообще, – Вернулась взглядом к нему, протянула, – Какой вредный. Посмотрел бы уже на собеседницу-спасительницу. Ощущая стянутость в шее, Римм повернулся, глаза его мелко-мелко бегали, избегая её глаз – но встретились с ними. Зрачков не было. – Привет, Грейс, – поприветствовал он снова, пытаясь держать голос. Большая, обворожительная улыбка в ответ. Тепло улыбались и глаза… Как красива она была. – Так что скажешь? Как ты? – чуть тише повторила она вопрос, в нём были все искренность и сочувствие, какие могли быть. – Не знаю… – отозвался, несколько секунд слегка покусав губу, Римм. Грейс опечаленно вздохнула, грустно изогнулись брови. – Вижу, бедный… – Она выдержала паузу, затем вновь ослепительно улыбнулась, – А скажешь, что на мне? Римм отлично видел и знал, что на ней, но глаза сами пробежались по Грейс. Лёгкое летнее платье, немного короткое, с неглубоким вырезом. Насыщенного сиреневого цвета, в бабочку. Бабочки белые, изображённые просто, но с парой изящных деталей. Они так великолепно аккомпанировали красоте Грейс… Римм почувствовал, как всё же растягивается в улыбке его лицо. – Оно, да-да, – с нежностью ответила на его выражение Грейс и придвинулась ещё, – Любимое, правда? – Да, – сказал Римм. – Нет, ты скажи «любимое», мне так безумно нравится. – Да, м-моё любимое, – сказал он. Грейс рассмеялась и быстро поцеловала его. Тёплые, мягкие губы. – Ну вот, уже и получше, да? – Она сияла. – Но ты всё не разморозишься… А я сейчас тебя заставлю покраснеть, готов? Римм медленно кивнул, глядя прямо на неё. – Помнишь, как ты увидел меня в нём в первый раз? – Грейс сдерживала приступ смеха. – Мы собирались в кино, ты решил меня подвезти на Форде, который пару дней как наконец купил. А мы ещё не жили вместе, ехать за мной тебе было чуть не через пол-города. Вот я вышла, ты написал, что ещё минутки четыре, от силы пять. – Пошёл дождь… – вставил Римм. – Ливень, я вам доложу, – поправила Грейс, многозначительно выставив палец; она ещё сдерживала смех. – А я и пишу: «Жду, ты скорее, промокаю!». Можно было, конечно, забежать обратно, но под таким стихийным бедствием и секунды хватит, чтобы сухого места не осталось. Вот и не осталось, волосы, платье – всё к телу поприлипало, – Грейс уже посмеивалась, – Я стою, наслаждаюсь ощущениями и свежайшим воздухом, не помню уже, сколько времени, вижу – летит твой Форд, чистенький, дождём обмытый. Лужи рассекает, что твой катер, меня чуть волна не сбила, ха-ха! А тут ты выходишь – и как на меня вытаращился! – Грейс вовсю захохотала, таким звонким, живым смехом… – А почему, что ты там такого увидел? – Она дразняще прищурилась, прикусила губу. – Мокрое платье тебя обтягивало, - ответил Римм, начиная краснеть. – И показало тебе, где на мне моё красивенькое бельё, – кокетливо покачиваясь из стороны в сторону, закончила Грейс, – Покраснел, покраснел, – Грейс любовно потрепала Римма по щеке, – Не то чтобы у меня было в планах вот так выставлять его в самом начале свидания – но погода внесла известные поправки. Мы сели в машину, ехал ты осторожно, дорога уже вся залита, въехали в одну пробку, другую. А ты всё смотрел на меня… – Грейс теперь перебирала пальцами пряди. – Я уже говорила, что подсчитывала, сколько раз ты смотрел мне в глаза, и сколько – на всё остальное? – Римм уже сидел красный и смущённый. Грейс продолжала хохотать, – за всю дорогу где-то пятнадцать раз – в глаза, и, внимание, двадцать пять – на платьице! – Она откинулась, прикрыв ладонью рот, и долго, громко смеялась. Затем, всё так же с нежностью и кокетством, вернула на Рима взгляд, – Но это было правда прекрасно. Если б не дождь и не намокшее платье, ты бы смелости набирался ещё месяц. А в нём ты на меня так смотрел, словно в этот день полюбил в несколько раз больше… У Римма в одном глазу заблестела слеза. – Т-ты же знаешь… – Не одной телесной красотой живёт любовь? – перехватила Грейс, положила ладони Римму на щёки, – Ну конечно, глупый, что ты… – Поцеловала его ещё раз. – А в кино мы, само собой, не успели. Взяли попкорн и ели в машине, мокрые, растрёпанные. Одно зёрнышко упало мне на платье – ты сам за ним потянулся, коснулся меня… Слеза скатилась вниз. – С того дня ты при каждом удобном случае просил меня одеваться именно в это платье, – Грейс ещё немного придвинулась, положила ладонь сверху на ладонь Римма, – Через пару таких свиданий я подумала: у влюблённых, говорят, бабочки в животе, а у тебя они были в глазах, всё ты мною любовался. И сейчас любуешься, – добавила она с усмешкой. Римм поднял глаза к её лицу. Он всё меньше понимал, как можно было не любоваться. Они помолчали. Сухой и тёплой ладонью Грейс поглаживала руку Римма, её волосы трогал ветерок, но не разрушал прекрасную укладку, поблёскивали губы, красивые и без помад, нисколько не треснутые… Как можно было не любоваться… Слеза заблестела в другом глазу Римма. – В конце концов мы съехались, – продолжала она, – Ты так был этому счастлив, ходил с такой широкой улыбкой. Даже поднимал меня и кружил в объятиях, носил на руках, хотя до этого ужасно боялся так делать, боялся, что уронишь и потом сгоришь от стыда… Ты просто расцвёл, – она сжала его ладонь, Римм тихо вздохнул. – Ты стал часто сажать меня на колени, хотел быть вплотную и телом, и взглядом. Очень любил выходить погулять на закате. Мы захаживали всегда в уединённые места или ходили вокруг да около места, ожидая, пока разойдутся люди. Твоим любимым местом был Лейк-Парк. Нежно-травянистый берег озера. – Я любил там тебя фотографировать, – сказал Римм. – И мне это тоже очень нравилось, – Грейс придвинулась вплотную и обняла его, положив голову на плечо, – Даже то, что ты очень придирался к малейшим неправильным сдвигам в кадре. Ты безумно хотел добиться идеального освещения. Летними, весенними и раннеосенними вечерами мы приходили туда, я спрашивала… – «На точку?» – Римм чуть улыбнулся. – Только лицо у тебя в эту секунду было пресерьёзным, будто мы шли на фотосессию первой леди планеты, – засмеялась Грейс – Римм ощущал, как вместе с её теплым телом покачивается и его, – И ты своего добивался. Ты выхватывал объективом всё самое выгодное, делал из меня модель под золотым солнцем. Полученными фотографиями увешивал нашу спальню. Сколько же там стало бабочек, – Грейс поцеловала его в шею, – Потом ты стал чаще просить меня повернуться куда-нибудь в сторону на фотографии. – Придать тебе на снимке таинственности, скрытой лёгкой печали, – сказал он. – Да, так ты говорил, – вспоминала Грейс, обняла его крепче, – И планы стали крупнее. Я не была против. – А осенью ты вспоминал наш поход в кино и иногда брал меня гулять под дождём. – Она погладила его спину, усмехнулась, прикусила губу, – Ещё когда ты в первый раз посмотрел на дождь в окно и затем на меня – я сразу поняла, что ты задумал. – Она снова потрепала Римма за щёку, – И там уже то не отрываясь на меня смотрел, то прижимал к себе, то снова смотрел. А я – я была не против. Минуту они молчали, смотрели в костёр. – И ты очень любил делать коктейли. – Да, любил, – Римм медленно обнял её правой рукой. Он тонул в её тепле. – Даже пошёл и за нескромную сумму взял миксер, ездил на край города за «единственными в штате» свежими фруктами, литрами скупал молоко, на братце-Форде ехал домой. И с видом настоящего знатока устраивал в миксере молочно-фруктовую бурю. Шёл ко мне, подносил стакан, как золотой кубок с вином – царице. Я, в свою очередь, делала каждый глоток так, будто снимаюсь в рекламе, – они оба засмеялись, – помнишь, какой коктейль у тебя был любимый? – Черничный. Он давал цвет в тон платью, - вспоминал Римм. – Ты производил бы его в промышленных дозах, даже будь я аллергиком, а? – с притворным обвинением сказала Грейс. – Может быть, – ответил он, поцеловал её в макушку. Она в ответ чуть толкнула его, он послушно лёг на спину, Грейс на него сверху. – Летела жизнь, – протянула она, – Летний парк и фотосессии под золотым солнцем, осенние дожди и намокшая одежда, литры и литры черничного коктейля, ночи… - Грейс примолкла. Римм опустил на неё взгляд. – В обнимку. Просто в обнимку. Ласки, шёпот, поцелуи… Нам обоим этого было мало, но… ты всё не решался пойти дальше. Она отняла голову от его плеча, теперь они смотрели друг другу в глаза. Грейс всё держала его в объятиях. Её улыбка стала неподвижной. – Я чувствовала, что ты запираешь желание в себе, очень сильное желание… Может, если бы я случайно наткнулась на копии своих фотографий крупным планом и непоказанные оригиналы, которые ты неизвестно когда успевал сделать… Может, тогда бы я аккуратно заговорила об этом. Но... Её глаза без зрачков намертво зафиксировались на нём; с лица не сходила застывшая улыбка. – Но решил всё ты. Помнишь, как? – Грейс улыбнулась шире, показывая безупречные зубы. Римм молчал. Ладонь, обнимавшая за плечо Грейс, запотела. – Ты приготовил замечательный ужин, со вкусом его обставил, мы с наслаждением отведали его при свечах, не оставив ни крошки. Конечно, ты захотел вновь всё дополнить коктейлем, только тут интриговал меня каким-то новым ингредиентом. Подал мне стакан, я демонстративно выпила до дна, не спросив, где твой. Ты молча смотрел на меня с самой тёплой из своих улыбок – вот такой, - Грейс изобразила, ладонь Римма похолодела, за ней холод пошёл по остальному телу. – И тут я… А может, сам мне всё расскажешь? – Грейс положила ладонь ему на лицо, большим пальцем чуть оттянула уголок рта. Приподняла брови, как бы повторяя предложение. – Грейс… – В голос Римма вернулась хрипота. – Уговорил, любимый, – Грейс сильно ущипнула его за щёку, Римм поморщился, – Меня начало клонить в сон. Ты подсел ближе ко мне: «Что с тобой?». Какая забота была в твоём голосе… Я сонно рассмеялась и ответила, что сама не знаю, дескать, что-то вдруг усталость. Я и двигалась уже, как под градусом, вилку уронила. Ты сказал: «Ну что же ты, милая…», расчистил место на столе, подхватил меня за подмышки – какой, оказывается, ты сильный – и усадил на него. Пот заблестел у Римма на лбу. Его сдавливало в объятиях. – У меня быстро заплетался язык, я только промямлила «Дорог-гой, шт…» и, уже почти отключенная, завалилась назад. Ты стоял к столу вплотную, наклонился надо мной, снова выпрямился. Я не слышала, что ты начал делать, но и сквозь морок снотворного догадался – тем более, когда ты снял с меня лишнее. Ну а потом… - Грейс, пожалуйста!.. – шёпотом воскликнул Римм. – …ты задрал платье и принялся осуществлять своё очень сильное желание. – Грейс вонзила в него взгляд, Римм заметил в белках тонкие чёрные ниточки… – Наверное, я закричала – это уж ты помнишь, полагаю, лучше. Но ты продолжал, тебе нравилось до одури. Потом, видно, ты осознал, что я кричу, причём кричу «-омогите!», «то-ибудь!», а язык всё так же вязало, ты позаботился. И о криках позаботился тут же – сначала заткнул рот ладонью, сказал «Тихо. Не видишь, как я обожаю тебя и это платье?». Я несколько секунд мычала в твою ладонь, осмысляла сказанное – и, знаешь, так, увы, и не разглядела этого обожания, – Грейс усмехнулась, пальцами крепче взялась за голову Римму, они вдавились в череп. – И, такая вот слепая, я что было сил впилась тебе в ладонь зубами, даже откусила кусочек кожи, – она виновато сложила губы, – Прости за это, конечно… Но тогда тебя это несколько рассердило. Ты, не останавливаясь в исполнении желания, ухватил меня за волосы и начал бить головой о стол… – Глаза Грейс раскрылись, выражая «Вот это было да», – Какой звон пошёл… Будто рядом танковый снаряд стену пробил… А потом ещё кто-то старательно заработал прикладом… Ох и сильный ты у меня! Римм с трудом дышал, пытался сказать «прекрати». – И, наконец, ты выдал последний за этот вечер сюрприз: держа за волосы, отмахнулся от моих бессовестно летающих туда-сюда рук, и перевернул меня. Задрал ещё раз платье и приступил ко второй части. Голова моя за эти секунды успела соскучиться по звону – и ты как чувствовал, милый! Размозжил мне лоб о стол, я потеряла сознание. А потом раз – и я здесь, – Грейс звонко рассмеялась, прижалась к нему, сильнее сдавила – у Римма поплыло в глазах. – Ну так я и спрашиваю тебя – как ты тут? – Она задала этот вопрос, пропуская звук сквозь зубы. Обхватила пальцами его лоб. – Грейс... – всхлипнул Римм, когда она молниеносно и с огромной силой подняла его голову и вбила затылком в камень. …Всё видимое тут же изчезло, воцарился тихий звон. Ещё один удар – вспышка, боль, взрыв жидкого тепла из головы. Ещё один – где-то вдалеке слышатся всплески, собственные глухие стоны и невнятные вскрики… Ещё и ещё и ещё… Затем Грейс нанесла удар по груди, в ней что-то треснуло… То, что осталось от сознания Римма, едва слышало и чувствовало, как Грейс встала, перевернула его тело; вместо затылка в свете костра поблёскивала кровавая каша с волосами; но он ещё был жив. Грейс, кажется, опустилась сбоку на одно колено. Римм ощутил прикосновение к своей спине. Её рука ходила вверх вниз по ней, кончики пальцев пересчитывали позвонки. Он из последних сил промялил: «Дор-гая, шт…» Затем её пальцы впились ему в спину, проникли сквозь кожу и мышцы, забулькала и засочилась кровь, пальцы прошли дальше и взялись за часть хребта. …Спустя мгновения шока Римм заорал, глаза его выкатились из орбит. Он ревел нечеловеческим голосом… Грейс ввела пальцы ещё глубже и крепче обхватила хребет – у Римма перед глазами побежали калейдоскопы образов, все пропущенные через кровавое марево… он видел лица, руки, стаканы, слышал дождь… Грейс с мощью бетонной плиты прижала его голову к земле, упёрлась в тело ногой, стала тянуть хребет на себя… Риммов вопль продолжался, рвались в клочья связки, глаза уже излили все слёзы и, выпученные, высыхали и ничего не видели… «ГРЕ-Е-Е-Е-ЙС!» – издал он последний животный визг, перед тем как хребет вместе со всеми рёбрами отделился от черепа, остальных костей и мышц и вышел из тела, волнами выпустившего потоки крови. Грейс сидела у костра, очищая и совершенствуя свою работу. Сначала аккуратно выпрямленные, затем выгнутые в нужные стороны рёбра. Нижние пять – книзу, верхние семь – кверху, и закрыть просветы. Лишние позвонки выкинуть. Грейс с довольной улыбкой вытянула перед собой творение. Большая белая бабочка. Она встала и пошла к округлому краю вершины горы. Ещё была ночь. Грейс посмотрела на свою бабочку, шепнула над ней: «Лети». И легко бросила перед собой. Бабочка взмахнула и беззвучно полетела вперед, в темноту.***
Сумрачные коридоры моей квартиры. Занавешенные окна, неподвижный, вязкий воздух, тишина. Я снова по ней ходил. Зашёл на кухню. Мутный взгляд проплыл по расплывчатым предметам. Я пооткрывал несколько шкафчиков, заглянул под стол. Вышел и направился к одной из спален. Приглушённые, как в водной толще, шаги, замедленные, с промежутком в секунду. Я осмотрел комнату. Тёмный шкаф, стол с беспорядочно раскиданными пятнами бумаг, кровать... У меня были сжаты кулаки. Я заглянул под кровать – только темнота. Откуда-то раздался… звук вдоха? Я вскочил в густом воздухе, как в заторможенном времени, и поспешил в сторону звука… …вздрогнул и проснулся. Вокруг была какая-то чёрная кашица. Я спал у входа в пещеру. Дождь давно кончился. Я поёжился, сел, потирая глаза. Не знаю, зачем проснулся посреди ночи. Утро и близко ещё не подбиралось. Слышал ли я что-то сквозь сон? Он почти весь уже вымылся из памяти, остались только бессмысленные лоскутки образов, вспоминались только какие-то бытовые предметы в тусклом помещении… Мог ли я услышать что-то там за звук… Какой-то крик. Взгляд что-то уловил в небе, на не очень большой высоте, что-то там промелькнуло. Не отдавая себе полного отчёта в действиях, я быстро вытащил фонарик, поставил на максимальную мощность и направил туда, где, показалось, что-то пролетело... Несколько секунд водил лучом по монотонному небу… Луч что-то выхватил. Я направил его точнее... В сердце разлился лёд и потёк по всем сосудам, ослабли пальцы, держащие фонарь, его я тут же выключил. Я не разглядел очень хорошо то, что летело, но, пожалуй, успел распознать… Белое, напоминающее насекомое… Это… Это каким-то образом было сделано в форме насекомого. Моё тело наполнилось щекотливым, болезненным страхом, появилась тошнота. – Господи… – Я прикрыл ладонью глаза, качаясь назад-вперёд, – Господи… Зачем-то я снова включил фонарик и посветил им вокруг себя, ничего не выискивая. И луч выловил паука, он выходил из этой пещеры. Я остановил фонарик на нём, и сам он остановился. Мне было понятно, что мы с ним знакомы. Никаких чувств я не испытал. Постепенно сошёл отравляющий холод от увиденного ранее. И оно всё же там было… Я смотрел на паука. – Мне отсюда не выбраться, да? – спросил я у него вслух. Паук не отвечал, лишь сделал пару неуверенных шагов. Я бесстрастно кивнул. Выключил фонарь. Паук куда-то побежал. Меня не волновало, не пугало. Я лёг обратно спать.***
Вконец запыхался. Опёрся плечом о скалу слева и попробовал перевести дыхание; взгляд размывался. Когда сердцебиение малость унялось, поднял глаза. Сотня метров, склон в сотне метров, на нём она стояла. Развеваются волосы… Я отвёл взгляд, не давая ему притянуться. Но пульсация и стук постоянно ощущались – где-то там, на периферии. Пространство и кусок-меня в нём сжимало-разжимало. Как следует оттолкнулся и средним бегом вновь задвигался. Проносились мимо гладкие породы. Я держал путь к одной-единственной горе. Она высилась уже не так далеко впереди. Я не знал, в состоянии ли карабкаться на неё и можно ли там сбежать, укрыться... Но мне было всё равно, я собирался лезть. …впереди метрах в десяти, по правую сторону, на гранёной скале сидела она, смотрела на меня. Я едва успел отвести взгляд и ускориться, и всё равно меня занесло в её сторону, я краем глаза увидел, как пронёсся мимо её скалы – «ТУММ…ТУММ…ТУММ», тошнота, красная пелена перед глазами – затем потерял равновесие, перекатился, сразу же поднялся и побежал дальше. Всё ближе, всё ближе… Уже у подножия. Я поневоле ускорился, открылось второе дыхание. …на этот раз слева она спрыгнула [откуда] на дорожку почти прямо передо мной, спрыгнула, будто играя в классики. Я успел заметить, как она неловко покачнулась, расставив руки в стороны, улыбалась... «ТУМММ…ТУМММ…ТУМММ…» Она почти коснулась меня рукой, я развернулся плечом вперёд и что было мочи сделал рывок – в этот миг всё вокруг залило красным, секунда отделяла меня от выплёвывания своих внутренностей – и упал на то же плечо, прокатился на метр. Вселенная пульсировала, меня чуть ли не толкало разрывающими волнами вперёд, с её стороны… Лёгкие горели. Она была сзади. Какое-то мгновенье я никак не мог подняться, силы были скованы. Что-то в голове лопнуло, меня вырвало – мне самую малость полегчало, я сплюнул и оторвал-таки себя от земли. Вот она и гора. Я стал карабкаться. Я подтягивал себя одними пальцами на выступы выше меня, закидывал ноги на высоту своего роста, с разбега запрыгивал на высокие склоны. Её нигде не было. Наверху темнело какое-то отверстие. Довольно высоко, но добраться можно. Я лез и лез вверх. Дыхание работало на пределе, но стабилизировалось. Пульсация удалялась [смотрит и оценивает?]. Цеплялся, цеплялся за выступы, тянул себя, вытягивался, подтаскивал ноги, переваливался, цеплялся снова. До «убежища» оставалось всё меньше. К нему вела почти лестница из выступов и выпуклостей. Вскоре я оказался на ней и стремительно двигался к отверстию. Я потянул руку далеко за следующим выступом – от него до отверстия было рукой подать – и немного не достал. Внезапно на меня навалилась усталость, пришлось прижаться к скале и опустить голову… В висках громко стучало, катился пот… Я почти ничего не осознавал. Отдышавшись немного, я потянулся ещё раз и зацепился. Со всей силы поднял себя, упираясь носками в скалу и, пока держась, вытянул руку уже к краю отверстия… Я перестал дышать. Рядом с моей рукой свесилась другая. Я поднял глаза. Она протягивала мне руку, высунувшись из дыры, как из-за балкона. Никакой пульсации, никаких искривлений, боли… Она улыбалась и протягивала руку, та была в миллиметрах от моих пальцев. Это продолжалось долго. Я, в отчаянной позе тянущийся к краю отверстия, немой, лицо застыло; она, вытянувшая руку вниз, чуть расправив пальцы, волосы колышутся ветром, улыбка. Девочка наклонила голову. – Ну давай уже, – поторопила она, поводила рукой. Обыкновенный, ничем не искажённый, высокий, негромкий голос. Добрый. – Залезай, я тебе помогу. Я глубоко вдохнул и взялся за её ладонь. Сухая и тёплая. Девочка сжала мою руку и с силой потянула за собой. Я помогал себе второй рукой и шагал по крутой скале, пока не перелез через невысокую стенку и не оказался там, куда так рвался. Девочка спокойно отпустила мою руку и немного отошла. Я стоял сгорбившись, медленно осматривал это место. Довольно высокий потолок, пустота в горе почти круглой формы, тускло освещённая светом снаружи. Платье на отошедшей чуть вглубь девочке тут было тёмно-серым. Как и кожа. Но сама… – Хайли? – заговорил я – не совсем сознательно. – Конечно, – громко ответила Хайли, улыбнулась шире, – Кто ж ещё? Я замолчал. Страх… Ощущал ли я его? Если и да, он сейчас где-то скрывался. А я с трудом осознавал реальность происходящего. – Х-хайли… – Слова выпадали сами, – Чего ты… – Ох, как ты жутко устал, – перебила девочка, растягивая слова, – Пойдём. – Хайли, пожалуйста… – Мой голос начинал дрожать, подкашивались колени, – Скажи, что тебе… – Так я и говорю, пойдём! – Она поспешно подошла ко мне, мягко взяла за пальцы обеих рук и пошла спиной вперёд, ведя за собой меня. Еле сдерживаясь, чтобы не рухнуть и не отключиться, я шаркал за ней, слушая бессвязицу собственных мыслей. То, что в этой пещере было углубление высотой в дверной проём, до меня дошло, только когда Хайли уже ввела меня туда. Она всё так же мягко держала мои пальцы, от них шло тепло; такое же тепло по капельке разливалось у меня где-то внутри… Что… Мы уходили в густую, абсолютно непроницаемую тьму. Пока я почти не придавал этому значения. Мои ноги всё шаркали о пол, руки всё так же держались за руки девочки, где-то впереди была она сама… Наверное, не переставала улыбаться… Через несколько минут во всё той же тьме я заметил, что шаги не отдаются звуком, а сама тьма изменилась. Чёрное осталось чёрным, ни единого проблеска света как не было, так и не появилось, но... мы были где-то в другом месте. Затем я почувствовал, что под ногами ничего нет. Мы зависли в какой-то беспросветной пустоте, но не падали. Каким-то образом я ощущал, что мы движемся так же, как двигались, вернее, девочка двигала нас куда-то полностью сама. Ноги чуть подогнулись, ступни смотрели назад и вниз. Мы летели, медленно или быстро. Я стал слышать какой-то далёкий гул, какой-то гром, какой-то треск. Эти звуки доносились с разных сторон, если стороны здесь были. Звуки были искажены, они долетали, словно извивающиеся лоскуты ткани, то смятые – глухие и неразличимые, то развёрнутые – более чёткие. Я услышал, как бьётся где-то посуда, как что-то деревянное со свистом врезается в стену [и разлетается]. Ещё несколько секунд спустя я услышал чей-то искажённый [озлобленный] восклик – я вздрогнул и, к своему же удивлению и страху, крепче сжал пальцы девочки. Она сжала мои в ответ. Тепло внутри разлилось сильнее… Под ногами вдруг снова оказалась какая-то поверхность. Где-то впереди был и тусклый свет – он очертил силуэт девочки. Она ненадолго остановилась. – Ну вот, мы почти пришли, – сказала она, мы двинулись дальше. Впереди вырисовалась дверь, на неё откуда-то падал свет. Как только мы к ней подошли, девочка отпустила мои руки и отошла вправо, глядя на меня. Я посмотрел на дверь, на неё – Хайли кивнула. – Заходи, – просто сказала она – голосом ребёнка в приподнятом настроении. Теперь во мне стал разливаться страх, он остро кололся изнутри мелкими иглами. Я коснулся дверной ручки, повернул, она очень легко поддалась и издала пренеприятный скрип – сразу же у меня в голове что-то вспыхнуло… [ненавижу эту ручку]. Прихожая моей квартиры. В бледном свете едва бликовали носками несколько пар [вечно, чёрт бы всё побрал, поношенной] обуви. – Ну, ты знаешь, что делать, – сказал голос девочки, идущий ниоткуда и отовсюду, бегущий меж стен слабым эхом. – Х-хайли… – Мой голос опять задрожал, – Хайли… Ноги понесли меня в сторону кухни. Были то ли поздние сумерки, то ли очень раннее утро. Я двигался замедленно. Как в воде. Кухня. Всё серое, чёрное, расплывчатое. Я зачем-то пооткрывал шкафчики, прошёл из одного конца кухни в другой несколько раз [размер всего пара шагов…] Заглянул под стол. Конечно, ничего [как и всегда в этом поганом…]. Меня резко развернуло к холодильнику, рука распахнула дверцу, внутри ничего не было. Всё странно светилось, мерцало. [Проклятье] – зарычал голос у меня в голове, затем он рявкнул, - [ХАЙЛИ, Я СЕЙЧАС ВЕРНУСЬ!] Меня вновь развернуло, я вскрикнул: Хайли стояла прямо передо мной. Её лицо то и дело ярко вспыхивало, менялся и становился прежним цвет волос. – Пап, может, лучше сходим за продуктами? Сделаем суп… …Моя рука вырвалась и отвесила Хайли страшную оплеуху – раздался словно бы взрыв, он расшатал стены, меня ослепило, голова точно треснула, я опять вскрикнул, одновременно слыша: [Такая умная, да? Так может, пойдёшь заработаешь и сама за ними сходишь, а?!] – Голос разрывал мне голову изнутри, выходя из неё же… Хайли лежала на полу, волосы разлетелись, пара прядей запала в рот, её щека на вспыхивающем лице полыхала красным, как мигалка, я услышал крик [И только попробуй вызвать копов! Мало не покажется! И плевал я на болтовню твоих дружков про худобу, больше слушай этих бестолочей!]. Затем новая вспышка, она заставила меня прикрыть глаза и отступить на шаг. Когда открыл их – всё та же кухня. – Ищи, – сказал задорно голос девочки, – Я где-то тут. По мрачному коридору, прихрамывая, я пошёл к спальне, шаги посылали тяжёлое, гулкое эхо. Прошёл через дверь. Тяжёлый шкаф слева, стол с кучей бумаг справа, кровать у стены. Плотные шторы, длинное серое сумеречное утро… Я опустился у кровати и посмотрел под неё. Ничего. Разогнулся, взгляд скользнул по не заправленной кровати. На неё сидела Хайли, поджав ноги, обхватив колени руками и положив на них лоб. [Чего уселась без дел?] – заорал тот голос, Хайли ниже опустила голову, по её коже ходили волны мерцания, окрашивающие её из серого в розоватый. Против моей воли рука метнулась к краю платья Хайли, дернула его, почти оторвав полосу ткани. [Я видеть не могу это идиотское платье! Носишь одно и то же, как бродяга подворотная! Думаешь, если оно в горошек, то красивое! Эти горошины больше на кроличий помёт похожи!] – Рука хлестнула по колену Хайли – меня как обожгло, я с криком отпрянул и чуть не упал с кровати. Я терял равновесие и сел на кровать, потирая слезящиеся глаза. «Прекрати, Хайли…». Тут я почувствовал, что пространство перевернулось пару раз и встало на место – но слева от меня на кровати уже сидела Хайли. Меня зашатало ещё больше. Голова раскалывалась, внутри по ней катались несколько каменных шаров. Я был пь[ян, и что, бле, с того?!]. Голос внутри снова загудел, но тише, рассылая уже не такие сильные вибрации: [Ты пр-сти меня, дитя… Я не с… не созла это всё…] Руки распростёрлись и заключили Хайли в объятиях. Я почувствовал, как по мне (и по… второму) разливается тепло. Я стал поглаживать Хайли по голове. И тут – снова разряд, трещина в голове: [С к-кого ЧЁРТА, ХАЙЛИ, с какого у тебя опять немытая голова?! Хренова ты неряха!] – Я ожидал худшего, но руки оттолкнули Хайли, та упала на кровать, а меня шагами, отбивающими по полу молотом, вынесло из этой спальни. В коридоре я вернул контроль себе; тяжело задышал… «Прекрати». – Не много осталось мест, – сказала ещё раз Хайли из ниоткуда. Пройдя коридор, я повернул налево. Вторая спальня. Впереди задёрнутое шторами широкое окно, кровать в углу. – Ну, – торопил меня голос, смеясь, – побыстрее. Девочка говорила из-под кровати. Я дрожал, дрожало и моё дыхание. Опустился на оба колена у кровати, нагнулся. Хайли лежала там, съёжившаяся, вжимаясь в стену, ладони прижаты ко рту. Она хихикнула сквозь них. – Нашёл-нашёл. – Она вжалась в стену ещё сильнее, ладонями закрыла уже всё лицо, хихикнула снова, – Продолжай. Я не хотел… Делать этого сам («сам? Ты же всё…»). – Хайли… – зашептал я. – Давай, продолжай, – настаивала она. – Хайли, дочка, пожалуйста… – Ладно, я сама тебе покажу. Хайли подползла чуть ближе, взяла мою правую руку, положила себе на голову и сжала мои пальцы на своих волосах. – Вытаскивай, пап. На пол упала слеза. Я потянул Хайли за волосы к себе, каждую секунду всхлипывая. Вытащил её из-под кровати. – Хорошо, поднимай, – подбадривала она. Я потянул её голову вверх, приводя Хайли в положение сидя, затем приставил спиной к кровати. – Ты так тоже делал, – начала она, сняла мою руку с волос, выставил мой указательный палец, покачала кистью туда-сюда, – Всё объяснял и объяснял мне что-то. Я потом ходила на улицу с недостающими локонами, ха-ха. И с синяками, конечно. – Хайли моей рукой дала себе лёгкую пощёчину, театрально откинула голову. [Нет, ты меня НЕ СЛУШАЕШЬ!] – взорвалась моя голова. – Помню, как сейчас, – говорила Хайли. – А ещё «Тебе бы только…» [убегать с ними и смеяться!!»] – пророкотало внутри меня, подхватывая, затем: «…оставляя меня в этом поганом доме» – прохрипел уже я сам. – Ага! Бутылками звенеть. – Хайли просунула руку под кровать вправо и ногтём звякнула по стеклу, бутылка ударила о другую, та о третью, – Вместе с дружком, сочинять горы, ходить по ним. И вспоминать молодость с мамой. А я тебе только мешала. [Убралась отсюда! Не видишь, я занят?! Такая глупая, сама уроки] не можешь сделать, – докончил я угасающим голосом, после чего стал издавать только нечленораздельный хрип. – Кое-как росла. Второй год носила это вот платье. – Хайли подёргала подол. – Сам помнишь, тебя оно уже страшно бесило. Новое купить не было денег, и оно тебя бесило вместе со мной. – Пощёчина самой себе, голова дёргается, как от удара наотмашь. Я безвольно обмяк на полу, отдав ей свои руки. Всё плыло, во мне что-то клокотало, я ощущал, как оно расходится по моим венам, пропитывает мои же голосовые связки, вздувает сосуды в глазах… – После одного такого раза я неделю сидела дома. Мы тут жили всего на втором этаже, и снаружи… – «Мистер Страйн» - позвал я сам себя, затем – [Мифтэ Стлайнь-мифте Стлайнь!] – донельзя противно, хрипло передразнил второй. – То «мистер Страйн», то «Хайли». А Хайли выйдет, а скажите, мистер Страйн… ох… – Хайли вздохнула, качая головой, – Да уж. В эти минуты я так же, как и ты, хотела, чтобы они убрались. Стояли под окнами и горланили. Так неприлично. Какие они… [Невоспитанные КРЫСЯТА] – рыкнуло во мне. – Я хотела к маме, – продолжала Хайли, – Её не стало, и вот это всё из-за [ТЕБЯ! Неумёха, неряха…] меня. Я по большей части молчала, но иногда начинала… – Канючить, – вставил я, мышцы на лице нервно дёргались, глаза наливались кровью. – Я хочу к маме… [Замолкни] – Предупреждающе. – И есть… [Так и топай за едой!] Что ты от меня хочешь?.. – добавил я, поднимая на неё взгляд исподлобья. – Я хочу… [МАМЫ ЗДЕСЬ НЕТ! И это ТОЖЕ из-за тебя!] – Но папа, я… [ЗАКРОЙ РОТ!] Замолчи, - попросил я твёрдым голосом, глядя в упор на Хайли. Она улыбалась, а меня скрутило. Улыбаясь же, Хайли открыла рот и плачущим шёпотом сказала быстро: – Я хочу к маме… Я вырвал руки из её ладоней и вцепился ей в плечи. [Хайли…] – Я сжал её плечи ещё сильнее – Хайли улыбнулась ещё шире. – И есть хочу… – ЗАТКНИСЬ! – взревел я, запуская в голове оглушительный взрыв огня и боли и ударную волну, качающую стены. – Пожалуйста, я хочу к ма… – ЗАТКНИСЬ! – Я стал яростно трясти её за плечи, улыбающаяся голова Хайли бешено заметалась, вместе с ней заходила вся реальность. – Хочу к маме! – ЗАТКНИСЬ! Я тож… – Хочу к маме! – ЗАМОЛЧИ, Я ТОЖЕ ХОЧУ! – Я тряс её всё сильнее, всё вокруг разлеталось на куски и становилось чёрной, густой жижей, она окутывала нас. – Хочу к маме! – Я ТОЖЕ ХОЧУ К МАМЕ, ХВАТИТ! – Я сжал горло Хайли (на котором уже были синяки), в мельтешении тьмы увидел, как она одними губами сказала «Да, так это было». – Папа! – МОЛЧИ! – Я вдавливал пальцы в её горло. – П-…Паап, - Я всё сжимал и сжимал… Лицо Хайли с невообразимой скоростью замерцало. Вдруг она выбросила одну руку вперёд. – ЗАМОЛ…, - до того, как я договорил, её пальцы прорвали кожу, плоть и проникли в моё горло, быстро достигли трахеи – и сжали. В глазах у меня расплескалась красная тьма. – Х-х…айли… — влажно клокотал я. – А я молчу, – отвечала Хайли, сдавливая мою трахею всё сильнее. – Д...дочка… Прости… Её лицо мерцало, кожа серела и розовела, когда серела, на ней оказывались брызги моей крови, когда розовела, в глаза возвращались зрачки, серокожее лицо улыбалось, розовое - … – Хай…ли… – Я почти ничего не видел, – Прос..ти… Прости…ме-ня… Тяжёлая тьма уже плотно окружила нас. Всё ярче светило лишь лицо Хайли. – Прости! – выдавил я из последних сил. Мерцание прекратилось, всё стало исчезать, растворяться, разваливаться, я начал куда-то падать. Увидел глаза Хайли – живые, ярко сверкающие, зелёные, добрые… Издалека я услышал свой рваный хрип, перерастающий в крик. Голова ужасно трещала. Я осознал, что где-то вишу, болтаю ногами, оттягиваю что-то пальцами от горла. Затем два маленьких, острых жала вонзились куда-то мне в шею – это место загорелось. Я закричал, разрывая горло, и перед глазами появилась какая-то картина. Я был в какой-то захудалой квартире. Дрыгал ногами, вися в петле, на шее горело место укуса, что-то мелкими ножками сбегало по мне. Я стал дёргаться уже всем телом, пытаясь не дать верёвке перекрыть горло. Затем наверху что-то треснуло, и вместе с этим я рухнул на дощатый пол. Оглушило, я приложился лбом. Я жадно хватал воздух, кашлял, выхаркивал кровь, ещё и ещё, ещё и ещё. Лежал долгие минуты на полу, возвращая дыхание. Дышать было больно. Тут я заметил, как поблизости пробегает небольшой чёрный паук. Это ты был… Я медленно дотронулся рукой до укуса. В голове проплывали и быстро растворялись рваные образы каких-то белых скал. Собрался с силами поднялся на четвереньки – меня вырвало. Но я остался в этом положении, откашливался и дышал. Как же болело горло… Хайли… Взгляд упал на валяющийся неподалёку телефон. На него пришло какое-то уведомление, а под ним я высмотрел текст сообщения. Оно было от Римма: «Я всё». Буквально несколько часов назад. Перед мысленным взглядом дёрнулось высвеченное фонарём страшное насекомое. В дверь кто-то забарабанил. – Колсон Страйн, откройте, это полиция! Я не был в состоянии встать или говорить, всё так же стоял на четвереньках. Полицейский стучал ещё минуту, затем я услышал, как дверь выбивают. Уже через несколько секунд полицейский добежал до меня, оступился. Я поднял на него глаза – он был в кратком замешательстве. Но он тут же вернул самообладание, зазвенели наручники. – Колсон Страйн, вы арестованы… Я отключился, не услышав дальнейших слов.***
Меня долго приводили в чувство и в итоге привели, но следующие недели я всё равно находился в прострации. Изоляционный пункт, зал суда, в котором я только молчал и плакал. «Покушение на убийство… В состоянии сильного алкогольного опьянения… Осуществлена попытка скрыться с места неудавшегося преступления… Смягчающие обстоятельства… Диагностированы большое депрессивное расстройство и тяжёлая алкогольная зависимость…Оказание содействия следствию, полное признание вины… сокращённое заключение... курс реабилитации...» Я даже не услышал, сколько мне дали лет, приговор был смягчён. Я лишь услышал, что Хайли жива. Всего в слезах счастья, лепечущего «Слава богу… Хайли, дочка… Прости…Слава богу» меня вели в камеру. На следующий день после этого, когда я лежал на койке с высушенным, бледным лицом без единой мысли в голове, к решётке подошёл охранник и постучал по прутьям. Я молча сел, повернул к нему голову. – Страйн, - обратился он ко мне, - У меня друг – твой сосед, отец одного пацана, дружка твоей дочки. Я слыхал от него пару историй про тебя, и в суде он свидетельствовал о твоих выходках. А уж эта… Ты поступил как законченная, бесчеловечная паскуда, мужик. – Я не отвечал, бездвижно соглашался. – Но я не это тебе хотел сказать. Я видел, как тебя вели в камеру, да и в суде знаю, что с тобой было. Я вижу, что ты раскаиваешься. Сам понимаешь, ни хрена это никого не возвращает с того света, и ты оставил её еле живую одну, счастье, что сосед зашёл в квартиру. Но твоя дочурка живая, поправляется. Друзья её навещают. Как ни странно, она хочет с тобой увидеться. Если ты всерьёз понимаешь, насколько отвратно поступил, это хоть первый шаг… Ладно, разошёлся я тут. Я хотел сказать: когда её выпишут, я с кем-нибудь поговорю, и вам устроят встречу чуть поскорее. На пол камеры падали мои слёзы, дрожали губы, я смотрел в глаза этому человеку. – Но поклянись и мне, и самому себе: никаких больше фокусов. Иначе я доберусь до тебя раньше, чем ты что-нибудь с собой сделаешь, и сам что-нибудь сделаю. Ты меня понял? Я закивал, разбрасывая слёзы: «Спасибо». Охранник хмыкнул и удалился.***
Сердце бешено стучало, я без конца перетирал ладони, пытался унять дыхание, да без толку. Передо мной было стекло, на столе трубка. Конечно, она появилась неожиданно, я подпрыгнул на месте, в порыве выбросил ладонь и приложил к стеклу. Хайли поспешила сделать то же самое. Мы смотрели друг на друга и плакали. Затем спохватились и взялись за трубки. В свою я сначала мог только дышать. – Привет, пап, - смогла наконец сказать она. – Привет, – ответил я и опять зашёлся в рыданиях. Хайли тоже плакала, но про что-то вспомнила, достала какой-то свёрток и повертела его передо мной, чтобы я заметил. – Знаешь, что тут? – спросила она, сияя. – Удиви меня, - ответил я, догадываясь. – Я суп сделала, – подтвердила она мою мысль, радостно зарделась, – Это где-то четвёртая попытка… – Она рассмеялась, я вместе с ней, – Надеюсь, тебе понравится. Тебе передадут. – Она убрала свёрток. Мы снова замолчали. Уходили минуты, на разговор оставалось всё меньше. – Хайли, – тихо сказал я, – Хайли, ты простишь меня?.. Она всё смотрела на меня. Лицо живое, раскрасневшееся от слёз и радости, сверкающие зелёные глаза с длинными ресницами. Отстиранное, чистое платье в горошек. – Простила, пап, – ответила она с восхитительной, доброй улыбкой. Добавила, – Жду тебя домой. Хайли протянула ладонь и приложила к стеклу, я сделал то же самое.