Сломанные вещи

Зубы сомкнулись на загривке. Укусы покрывали его шею один за другим. До крови. До лиловых синяков после. Шея казалась древнему зверю самым лакомым кусочком, на котором он оставлял собственническими метками. Каждый фэн кожи. Всё было усеяно следами чужой страсти. Руки оставались в крепком захвате – ни сдвинуться, ни шелохнуться. Запястья тоже покроются синяками. Их испещрят царапины от длинных острых ногтей, почти звериных когтей. Каждая – попытка вырваться. Сопротивление было сломлено. Долго отбиваться не хватило сил. Они утекли, словно песок из опущенных рук. Стёсанные костяшки, яростные удары кулаками и ногами – разве хоть что-то из этого смогло бы на самом деле остановить божественное создание? Не соперник. Совсем нет. Всего лишь слабый хрупкий человечишко, оказавшийся во власти существа из легенд. Стоны боли глушат простыни, в которых его упёр Цилинь. Чаогэ глотает слёзы унижения, но не смеет дать себе послабление и закричать. Он не позволит себе упасть ещё ниже. Не покажет – ни за что не покажет, – что это его сломило. Так долго и скрупулёзно взращенное доверие рассыпалось воздушным замком от порыва ветра реальности, в которой есть место только животным желаниям и их утолению. Верить в какие-то нежные чувства по отношению к себе? – как же Чаогэ был глуп. Разве зверь способен на… любовь?.. Услышь его кто-нибудь, смеялся бы несколько суток. Наивный иноземец, забывший, что грязь – она в любом мире остаётся грязью. Желание обладать затмевает разум, а сопротивление сильным сего – бессмысленно. Зря он думал, что жизнь хоть чему-то его научила. Та же ошибка. Снова. Чувства – это стеклянная фигурка, легко бьющаяся в чужих руках. Сам доверился. Сам позволил себя обмануть. Теперь же расплачивался. Каждый толчок сопровождается болью. О подготовке и речи не шло. Его брали на сухую, совсем не заботясь о его состоянии. Деликатность – такого слова не было в словаре дикого создания. Подчинение – то, к чему он привык, сама его сущность. Цилинь знал только это. Не допускал сопротивления, даже мимолётного. Ему нужно было контролировать всё. Волосы были намотаны на кулак; он с удовольствием дёргал за отросшие пряди, когда ему начинало казаться, что Чаогэ вот-вот попытается вырваться, тогда Цилинь сильнее натягивал их, а потом вдавливал его голову в белые окроплённые простыни. Другой рукой он сжимал его бедро, оставляя глубокие царапины на бледной тонкой коже. Или смачные шлепки, окрашивая ударами ягодицы в красный. Он заворожено смотрел, как они наливаются кровью, и, если ему не хватало заклеймённой шеи, оставлял укусы и кровоподтёки на них – свои знаки обладания, которые будут напоминать о свершившейся страсти долгие часы. А когда они сойдут, оставит новые. И так до тех пор, пока ему не надоест. Сквозь пелену Чаогэ мог видеть только покорёженный столик, сваленный рядом с кроватью, попавший под горячую руку Цилиня и безвозвратно разрушенный. Пытаться защититься таким – было глупо. Щепки застряли в его кровоточащей ладони. Но боль от них была так ничтожна, едва ли стоила его внимания и сожалений. Каплей крови больше, каплей меньше. За испорченные простыни всё равно придётся платить. И за столик. И за кровать, если Цилинь не сбавит темп. Стена, в которую упирался подголовник постели, содрогалась от толчков с характерным звуком. Цилинь не оставлял их соседям простора для воображения. Частые звучные удары, животная страсть, которой, наверняка, позавидовала бы та парочка, что они видели за ужином на первом этаже. Или даже одинокая хозяйка этого постоялого двора, лишившаяся мужа раньше, чем успела состариться. Как же он посмотрит ей в глаза, когда будет расплачиваться за разрушения? Прикосновения его рук оставляли только багровые следы на теле Чаогэ. Цилинь не знал ни нежности, ни ласки и не мог их подарить. Он знал только, как захватывать, брать и обладать. Иметь. Другое ему было неведомо и нежеланно. Только чудовищная страсть, сметающая любую мягкость. Только причиняемая боль и собственное от неё удовлетворение. Удовольствия, ведомые людям, не были близки и понятны зверю, способному убить из прихоти. Разве достоин слабый человечек, чтобы о нём заботились? Разве достоин он наслаждения? Слишком мелкий, слишком незначительный. Всего лишь… мусор. Цилинь сильнее прикусил его загривок, после чего глубоко и мощно излился. Удовлетворённый, он навалился сверху, придавливая своим горячим тяжёлым телом. Чаогэ под ним не двигался, не пытался скинуть его с себя, не пытался освободиться. Только крепче стиснул зубы, ощущая липкую наполненность. Покидать его Цилинь не спешил. Оставил ленивую цепочку засосов, опускаясь с его шеи вниз, к позвоночнику. Острыми зубами проскользил по выпирающим косточкам. Царапнул до крови и с удовлетворённым звуком слизнул выступившую алую жидкость. Крик задушенной птицей потонул за сомкнутыми губами. Ни звука, ни движения – только оглушительно бьющееся сердце. Сильные руки перевернули Чаогэ на спину. Плоть вновь скользнула в его растраханное отверстие. В этот раз, смягчённая семенем, она вошла легко, сразу на всю длину. Цилинь приподнял его подбородок, вынуждая посмотреть на себя. Но Чаогэ боялся, боялся и желал увидеть в этих глазах цвета огня и заката те чувства, в существовании которых смог себя убедить. Проще было бы, будь они лишь его выдумкой, будь они всего лишь актом, порождённым желанием обладать. Но не чем-то, что он просто не мог выразить по-другому. Тогда бы Чаогэ понял. Взгляд, оглаживающий его раскрасневшееся лицо, его измученную шею, его острые блестящие от пота ключицы, алеющие, натёртые простынёй соски, был абсолютно диким. Переполненным страстью и желанием. Безумным. – Ты – мой, мусор. Никому не позволю тебя у меня отнять. Каждое слово Цилинь сопровождал медленным толчком, проникая всё глубже, будто старался дотянуться до души. – Нам придётся заплатить за простыни. И столик. И ты разбил все свои сосуды с вином, Цзуцзун. – Ты купишь новые. Цилинь уткнулся ему в шею и коснулся налитых следов губами. Почти нежно. – Да, куплю. Щепки из ладони он тоже потом вынет. Чаогэ обхватил Цилиня ногами и прижал к себе ближе. В глазах не было того чувства…