Я всё ещё здесь

      Гарри третью неделю клянется себе не вспоминать.       И сотню моментов отпечатанных в памяти, и тысячу тех, которые только могли произойти, — на площади Гриммо, укрываясь клочками осторожных надежд и желаний, сшивая поспешно цветными нитками дырки на месте истинной семьи, заклеивая мозаикой из пестрых обрывков картинок-взглядов-движений, и утопая, осторожно погружаясь с головой, — дом-история, дом-легенда, неприветливый, чужой, — становится единственным местом, куда юная Гарриет хочет вернуться снова, — и письма, — на самом деле длинные, слишком смелые и горячие, в урне, — место им занимает кроткое описание произошедших дел и несколько исключительно вежливых вопросов, — Гарри слишком долго буравит взглядом ухающую от нетерпения сову на своей руке, но отправляет, — получая через несколько дней такой же скупой, но полный понимания ответ, — а дом на площади Гриммо 12 опять претворялся спящим, — глядя черными провалами окон, и портьеры тяжело колышутся от неведомо откуда взявшегося сквозняка, и шепот, с каждого угла, отчаянный, злобный, под перезвон хрупких фамильных артефактов.       Не вспоминать клянется, а вот ненавидеть, пожалуйста, сколько угодно, — особенно себя, — и за глупую нерасторопность в проклятом Министерстве Магии, и за собственные неумения, в том числе и несбыточную месть с помощью бесполезных непростительных, тяжёлую пыльную ткань Арки, и чертов шрам на лбу, и Долорес Амбридж, и Дамблдора, и Беллатриссу Лестрейндж; Гарри ненавидит себя особенно сильно, когда привычный взгляду серебристый олень игриво лает слишком знакомым своей анимагической формой Бродяга.       Люпин редко появляется в Хогвартсе, утопив отчаянно в работе скорбь по тому, кого Гарри оплакивает в гостиной у потухшего камина, — с уходом Сириуса, — с банальным отъездом, верно, профессор? — дел у Ордена меньше не стало совершенно, а штаб-квартира все так же в неприветливом доме на площади Гриммо, ворчащем озлобленными картинами, доме забытом и погаснувшем с уходом, какого-то ни было, но хозяина по праву, — а когда и появляется в школе, — потрепанный и такой привычный, — то пропадает в кабинете Дамблдора, а если и нет, то Люпина любят здесь слишком многие, — и Гермиона, и Джинни, и, чего уж там, даже Рон, — и словить в коридоре рукав его мантии, да выплакаться как следует тому, кто действительно может понять, — искренне, а не натягивая понимающую гримасу, — не предстает даже возможным.       А Гарри все еще клянется не вспоминать, и пытается, — искренне пытается! — перестать ненавидеть, — и зеркало в кармане с острыми краями, и лимонные леденцы, и карту Мародеров, которой касались его пальцы в то время, когда все было еще хорошо, — и скорбит, — отчаянно, безнадежно, вращая в голове несправедливость пополам с удушающей болью, — и иногда профессор приходит, — измученный, усталый, трет переносицу, угощает шоколадом, и сидит, — но даже в этой, казалось бы, надломленной позе от него веет таким покоем и уверенностью, что в соседнем кресле Гарри, свернувшаяся сонным клубком в клетчатом тартановом, — привет из Шотландии, — пледе, едва не задыхается от уважения и восторженной благодарности.       У Гарри куча неотправленных писем в кармане, что-то умершее в груди вместе с Сириусом, и Патронус с мягкими лапами, а еще запах шоколада в гриффиндорской спальне и отсутствие страха перед полнолунием, — три шрама, целая ночь с Римусом Люпином, — на рождество она появляется в доме на площади Гриммо, — я все еще здесь, — неприветливом, но слишком родном, — долго мнется на пороге, ожидая черных насмешливых глаз с лестницы и бодрого приветствия того, чей призрак до сих пор следует за ней неустанно, — а встречает теплые карие, и руки на предплечьях, — оборотень искренне рад ей, — вечер в библиотеке с древней книгой по защите от темных искусств, — и Гарри наконец-то плачет, встречая во взгляде напротив ответную боль, — у Римуса горячие руки и горькая складка у губ.       Гарри наконец-то сдерживает клятву.