На сто процентов

      Никко, Никко, Никко, Никко.       У Марти перед глазами – мутная пелена ревности. Он не должен ревновать, он говорит себе, что это глупость – ревновать к друзьям из прошлого, но вмиг всё понимает, когда видит застывший взгляд Никко и ту невидимую нить чего-то общего, через всю комнату связавшую его с Луаем. (Это потом он узнаёт, что это Луай. В тот момент ему в общем-то всё равно, как зовут этого ублюдка. «Хочу кое с кем поздороваться», – бросает Нико, и сердце Раметты разбивается в первый раз.)       Ревновать к прошлым влюблённостям так глупо, думает Мартино, когда заносит кулак для удара. Но есть в этой трагикомедии что-то до обидного несправедливое; ведь Марти тоже был когда-то влюблён в другого, но раз увидев Никколо, он никогда больше ни на кого так не смотрел. Даже на Джованни. А ведь Джованни куда более достойный объект любви, чем Луай.       Никко не то чтобы даже скрывает. Да, друзья. Да, давно не виделись. Да, скучал по ним. Не рассказывал, потому что как-то к слову не пришлось. Да, Луай тоже друг. Конечно. Просто друг.       Мартино не злится на Рами и уж тем более не злится на Сану. Иногда вспышками проносятся её всхлипы и тонкие пальцы в его крови. Марти уважает друзей Луая, потому что тоже незамедлительно попытался бы вышибить мозги (или хотя бы дурь) из любого, кто посмел бы поднять руку на Джо, или Элиа, или Лукино. Марти уважает Сану за то, что она неловко пытается извиниться перед ним, хотя она совсем-совсем не виновата. Мартино не считает себя проницательным, но честно видит, что у Саны сейчас нелёгкий период в жизни, и проблемы с братом ей вообще ни к чему, и ему немного стыдно за то, что позволил слепой ревности взять верх и не сдержался. Перед Саной, конечно; перед Никко и тем более перед ублюдком-Луаем не стыдно. (Марти ненавидит думать об этих двоих в одном предложении.)       Мартино не закатывает сцены. Он заталкивает ревность поглубже и честно делает вид, что верит Никко, что не видит его временами пустых глаз и поглядывания в телефон, что его сердце не разбивается во второй раз. Марти кажется, что он любит Никко ещё сильнее. Он сводит его руки над головой и прижимает запястья к кровати, и целует так, чтобы у Фареса не осталось в голове ни одной мысли. Особенно о Луае. Марти думает, что он параноик.       Никко спит и шепчет иногда строки из любимых песен. Марти смотрит на их переплетённые пальцы и думает, что никогда больше не сможет любить, если Никко уйдёт. (Справедливости ради, Никко не пытается, но Марти помнит, что он параноик.) В уголках глаз застывают горькие слёзы: Раметта надеялся никогда в жизни не думать о том, что его Никко может уйти, но лежит, смотрит на их руки и думает. В разбитом дважды сердце поселяется липкий страх.       В третий раз сердце глухо ударяется о рёбра и замирает, рассыпаясь осколками, когда Никко запирается в ванной, а потом признаётся, что переписывался с Луаем. Мартино хочется рассыпаться тоже. Он смотрит в глаза человеку, которого любит, и не хочет видеть его больше никогда. Марти отчётливо осознаёт, что не сможет снова любить, но дождаться, когда Никко решит уйти, он не может, и уходит сам. В глазах Никколо – вопрос. В глазах Никколо – паника, бегущая строка «ты не можешь». И вправду. Марти не может. На краю сознания мелькает мысль, что надо бы выслушать Никко да и вообще начистоту поговорить, но в голове гремит, заглушая всё, истерический смех: он-то думал, что любить Джованни было больно. Дурак. Дурак. Да он и не знал, что такое боль.       Фило бледнеет при виде Раметты и молча привлекает к себе. Марти прячет лицо в сгибе его шеи и задыхается. Фило сжимает его в объятиях и ни о чём не спрашивает, и Марти не в первый раз думает, что никто в этом мире не заслуживает Филиппо.       Марти больно. От банальности этого определения скрипит на зубах, но другого он своему состоянию не находит. Он не хочет думать о Никко с Луаем, но не думать не может, и в груди всё вполне физически сжимается так, что он снова начинает задыхаться. У контрабандистов лица такие, будто они ожидают, что Марти сейчас расплывётся в улыбке и скажет, что пошутил. (Марти бы даже ощутил прилив благодарности за то, как сильно они переживают за него, если бы мог.) Но этого не происходит, и парни, отсидев положенные учебные часы, тащат друга к доктору Спера. Марти входит в кабинет, и его захлёстывает такая тоска, что он, пошатнувшись, хватается за косяк. Джо ловит его растерянный взгляд: в его лице столько понимания, что Мартино неожиданно хочет влюбиться в него снова. Это он уже проходил. Это не так больно. Правда, это не так больно. Он не замечает, как слёзы катятся по лицу. Хочется оглушительно кричать.       Сана смотрит с жалостью. Марти сверлит её тяжёлым взглядом: почему она не сказала? Он её не винит (даже в таком состоянии он не может не ощущать тёплой привязанности к Сане, не может игнорировать тёмные круги под её глазами и опущенные уголки губ). Он её не винит, но, всесильный боже – её собственный Аллах – она должна была ему сказать. Может быть, тогда бы он был готов. Может быть, тогда было бы не так больно. Марти сам себе не верит.       Никко снова звонит. Мартино из чистого упрямства не блокирует его номер. Уведомлениями всплывают десятки сообщений. Девяносто восемь процентов Раметты хотят открыть эти сообщения, прочитать их и поверить им, вернуться домой, упасть в любимые объятия, а в идеале – отмотать время на несколько дней назад и весь концерт целоваться с Никко, не позволяя ему смотреть по сторонам и видеть Луая. Но два процента шипят о предательстве и очень настойчивы. Но Марти не блокирует номер, чтобы иметь возможность уловить смену настроения этих сообщений (ну, самого их начала, нескольких слов, которые видны в уведомлениях) и рвануть к Никко, если фаза сменится. Хотя бы чтобы убедиться, что тот с Луаем, и у них всё под контролем. (За эту мысль хочется выстрелить себе в голову.)       Фило иногда разрешает кричать в подушку. Иногда Марти видит напряжённость в его сгорбленных плечах. Один раз замечает открытую статью «Стоит ли доверять экспресс-тестам на ВИЧ». Потом приходит Сана, и у неё в глазах почти столько же тоски, что у самого Марти. Ну, процентов семьдесят точно. И, глядя в эти глаза, Мартино впервые за эти дни сдаётся и не может думать о Никколо. Необходимость донести до Саны идею того, что отвечать на глупые вопросы можно и нужно, становится чем-то более важным, чем собственное разбитое сердце. Сана улыбается и сравнивает его с имамом. Улыбка Сане очень идёт, и Марти думает, что день прожит не зря. Может быть, хоть у кого-то всё будет хорошо.       А потом Сана перебивает их с парнями разговор и сообщает, что у Луая есть парень, и это не Никко. Разбитое сердце подпрыгивает и остаётся где-то в горле. Выражение лица Марти не меняется, потому что проблема, честно говоря, не в том, что Никколо предположительно изменил ему. Проблема в том, что Никко не захотел откровенно поговорить, когда всё ещё можно было уладить откровенным разговором. Джо замечает, что в этой стройной логической цепочке затесался долбоебизм.       На дне рождении Сильвии Марти видит Никколо, заглядывает в полные грусти и любви глаза и почти готов броситься к нему. Но два процента в голове всё ещё отчаянно обороняют свои позиции. Контрабандисты пихают его локтями, но особо тему не развивают.       Когда Никко находит его под кроватью, Марти слышит щелчок дверного замка и думает, что его друзья – самые большие идиоты на свете, раз затеяли весь этот цирк. Но девяносто восемь процентов уже превращаются в девяносто девять, и все они испытывают глубокую нежность к этим идиотам. Никко вопросительно улыбается и лезет к нему под кровать.       И когда тёплые руки Никколо касаются его шеи, и мягкие губы находят его собственные, сто процентов Мартино Раметты возвращаются домой.