Иуда.

Иуда. Предатели, отступники, гордецы. Пластинка заедает, ржаво режет влажный воздух, отбивается от сухих стен. Мелодия на устаревший лад вдруг выравнивается, какие-то минуты звучит неуместно бойко в туманном квартале — и резко прерывается стуком оконной рамы. Дальше — взвизги, приглушенный крик и брань с высоты нижних этажей ветхих домов. Окутывает ностальгия — убогие районы на окраине убогих городов Сардинии не меняются который год. Дьяволо стряхивает иллюзорную пыль с плеч. Прошлое не должно осесть на них. Тихо, словно в могиле. Ветер издали приносит будто бы стук земли о лакированную поверхность гроба. Похоронный марш пока не начинался. Мысли не затихали. Иуда. Атмосфера сгущалась над головами давно. Омерта негласно твердит глядеть со снисхождением на чужую самоуверенность — смерть расставит приоритеты правоты скорее, чем гнев верхушки достигнет гордеца. Есть над справедливостью мафии что-то высшее, ей покровительствующее — ведь Фортуна любит порядок. Тверда рука властелина быть должна, чтобы устанавливать собственные законы, но только искушённый разум возымеет могущество претворить их так, чтобы жили они в сердцах, охраняемые страхом. Нет прощения неуважению — эпоха правления Босса пускай ознаменуется этим правилом. Нити теней протягивались во все зарождающиеся мысли подданных, резонировали эхом скорой бури. Из сокрытия темноты мятежники не выйдут до последнего вздоха, коль так страшатся они открытого противостояния. Личным оскорблением Дьяволо счёл то, как тихо кипение недовольства вздымалось, как гнусно и неосторожно звенели происки да розыски слабых мест Его. От команды убийц другого ожидать и не следовало — звучит давний голос прагмы, — те всегда жаждали лишь напасть со спины, словно клуб поганых змей. Стоило вначале ударить мечом по источнику потенциальной опасности лишь решительный раз: опухоль неверности прорастала с тех несвершившихся пор. Нет слишком позднего часа, чтобы Иуду заставить играть на Своих правилах. Границы честной вражды очерчиваются сильнейшим. И нет прощения амбициям солдат — ведь Омерта более им не друг. Могильные белые туманы дорогами окутывали землю, обхватывая убогие здания, закрадываясь под покошенные скамьи на травах, тусклые оконные рамы и длинные полы слегка колыхающейся мантии. Мирную тяжёлую поступь слышно не было — обладатель той тихо шагал по древней разбитой каменной кладке. Невидимость отныне не нужна — не столько из-за «уважения», сколько из-за благ погоды. Сардиния, обычно солнечная, все же сильно отличалась от некогда родной Сицилии — родившись на последней, с детства же знаешь все мифы о Циклопе, сам видя исполинские камни, что тот некогда бросал в море вслед уходящему Одиссею. Сардиния же не несла в себе ничего, кроме красивого моря и туманов поздней осенью. И личности Босса. Что же, за последнее её можно было уважать. Письмо с приглашением на рандеву было получено на адрес квартиры Неро, что была в Неаполе. Выведенная чернилами печать на станке — координаты места встречи. Говорить с Ла Сквадрой о том, куда тот держит путь, Убийца не имел желания — пусть хоть и доверял, но не полностью, не до конца — потому и брался за все всегда в одиночку, как и сейчас. Иногда информация стоит того, чтобы за нее погибнуть. Тот ступает по заброшенному мусором тысячу раз перекрашенному полу лестничной клетки убитого дома, поднимаясь к заветной двери. В этом месте стоит воздух — ждать хорошего нечего. Пыль насквозь пронизала каждый сантиметр в объеме комнаты, и даже чужое преувеличенно равномерное и редкое дыхание не могло заставить её уйти, сдвинуться к окнам ближе, осесть на рваных шторах. Ни темно, ни светло — ничто не мешает свету грязно-белого неба заглянуть в заброшенную комнату, однако небеса будто не желали становиться свидетелями дел мафии за закрытой гнилою дверью. Было тускло. Волнения оставили Его много лет назад, похороненные, связавшись в женщиной, сгинувшие в огне — осталась лишь леденящая уверенность в собственных действиях. Ему есть что терять: добытый кровью (чужой, зато стальной хваткой — собственной) престол. Авторитет не должен дрожать перед признаками опасности — для них, врагов и Босса, она обернется лишь игрой в смерть с давно известным победителем. Дьяволо глядит в окно, осматривает историю его в брызгах воды, застывшей крови, пороха. Несомненно, такие места всегда звали к себе преступный мир, приглашали залечь на тюфяки, обещая хранить молчание без скрипа до войны. Касаться изящными ладонями бурого прошлого Дьяволо не желает — он пишет свой сюжет искуснее. Шаги, звук которых смертному не доступен. Едва слышно на их фоне, Босс глубоко вдыхает. Скрещивает руки на груди и не оборачивается вошедшему. В проклятое место иная живая душа не заглянет. Его голос будет звучать хрипло после долгого молчания. Ждать милости от Босса мафии — все равно что просить прощения у Дьявола: смехотворно и наивно. Биться с ним — значит, бороться с самой Смертью, ждя неминуемого проигрыша. Скрипнув отвратительно, гниющая дверь открылась, давая Неро вдохнуть затхлый пыльный воздух комнаты, — даже наверняка недавно пущенный ветер не разогнал серые клубы, — и позволила ступить тому на дощатый пол. Представить было трудно, насколько Ризотто сейчас был близок к цели Ла Сквадры и своей собственной. Сказать, что тот ощущал Триумф — значит, скромно промолчать. Несколько лет сбора крупиц фактов, казалось бы, должны были закончиться сегодня финишной прямой с последующим призом в тонны лир. Если бы дело не было с Ним. — Значит, Босс. — Ризотто Неро. Раскатом молодого грома голос переливается, звучание чужого имени оставляет приятное послевкусие — по-хищному игриво звук перекатывается на языке, заставляет отбиваться эхом ещё долго-долго в тихих стенах и чужом сознании — Босс заявляет собственные права на безраздельное владение владельцем броского имени. Отчаянно смелый. Иль удачливо наивный — что не вязалось бы с сомкнутыми губами Убийцы. Поглядим, — думается, — знает, что проиграет. Двигается неспеша, не раззадоривая заранее чужих охотничьих инстинктов, скрестив руки на груди. Ладонь коснулась едва искривившихся губ — матовое отражение света сменяется всепоглощающим чёрным. Звуки излишни. На столе, на пропитанной ветхостью ткани, стоит акцентом дорогой магнитофон с припавшей на нём десятилетней пылью. Под небрежно снятой перчаткой широкая ладонь гнётся изящно, кончиками кожи касаясь низменной грязи. Щелчок — кассета — тихо скрипящий джаз. — Отныне нас никто не услышит. Ручка двери звонко дергается, отрезая путь к выходу. Ризотто холодно смотрит, взглядом не уходя с лица Босса, подмечая каждую морщину от слабой усмешки и белую кожу того — тот не походил на живого человека. Гнев свой утаить запросто — шум не нужен им обоим. Удовольствие от столь долго желанной встречи ощущает тускло, давая напряжению волю в своем теле, хоть и не меняясь в лике — все так же скуп на эмоции. Даже для Самого Босса. Твердо стоит на ногах, не теряя вида. Пусть тот ведет свои игры, Неро все равно в них ступит, руководствуясь своими правилами — за информацию можно и умереть. — Предлагаете танец? Стоит слегка взгляд поднять: лицо напротив — ледяная маска. В глазах Босса, напротив, загорелись вдруг испепеляющие огоньки, которые, лукаво прикрытые, так и испытывали на прочность стойкость визави. Быть может, игра и свеч не стоила? Снова тишина. Скрип лакированных туфель, поворот, два отмеренных шага — и в опасной близости молчание стало звенеть надрывнее. Босс привык слушаться собственных желаний, ведь никаких запретов для него не существовало: ладонь взлетела к линии крепкой шеи, только обдав потоком воздуха выступающие вены, и легко прикоснулась к скулам. — Не ради танца ль ты сюда явился? — по-своему безмятежная усмешка. Из рукава Его сталью веет — намекает, что козыри не кончаются. Темп сердцебиения Убийцы определит их вальс. Не отрывая взгляд от лица, принимает взор Босса. Что у того на уме и предположить было опасно — велик риск ошибиться. Лишь ищет в глубине зрачков негласные ответы и мотивы — но и это дело летит крахом. Не отступил, не шелохнулся, приняв чужую ладонь на своей щеке, слегка прищурив — наконец-таки — свои веки, не доверяя этому жесту. — Вы прекрасно знаете, зачем я здесь. — спокойно отвечает Неро, скользнув взглядом по плечам Босса, легко касаясь его талии ладонью — ведет Он. Музыка льётся более навязчиво, потрескивая устаревшими динамиками, а Дьяволо говорит магическим шепотом, вынуждая наклониться ближе. Кончики пальцев дразняще опаляют прохладой чужую голову, скользят к затылку, а лезвие непринужденно временами прижимается к тонкой, едва тронутой солнцем коже, но кровавых бусин пока за собой не оставляя. Разве самую малость. — Нравится играть с огнём, l'assassino? — Словно аккорд многим жёстче прозвучал, и, ладонью требовательно оттолкнув партнера, отступает на миг. Ноги воздушно извились, словно в страсти к танцу, — чтобы вновь приблизиться, едва не прижаться к чужой груди. Держит за талию теплой ладонью цепко, глаз не сводя с чужого лица и слушая каждое слово, больше обращая внимание на шелестящий говор, нежели на музыку. Пальцами мимолетно проводит по щеке и опускается ниже по шее, кончиком кожи слегка давя на глотку. — Интригует. — свободно отпускает, давая кружиться в танце, следя за стуком каблуков Босса, принимая после в свои объятия назад, кладя ладонь на сильную спину. — Все жду, когда тот разгорится. Прижимая к себе Дьяволо, говорит хрипло, спокойно — и все не может предугадать следующего шага. Танец пьянит не хуже ненависти на задворках сознания, — лицо окрашивает лихорадочный румянец, и страшно усмехается оно на чужие слова. Кассетная запись потрескивает. Дьяволо отклоняется назад, змеино смеётся и обводит языком черные губы. Мужчина-камень, лёд, Убийца — неожиданно его объятия оказались слишком крепкими и горячими. Его тело не может доверять этому: за таким инстинктом стоит что-то не только чисто профессиональная недоверчивость. Разбивая ожидания, Он не возвращается в былой темп: сжимает чужой затылок, грубо притягивая Ризотто к себе, едва не заставляя потерять равновесие. Секунда, две — Босс переводит дыхание, откинув голову. По-настоящему серьезно сжимает брови, и прямо в губы напротив чеканит: — Вы сгорите. — В склерах, лишённых цвета, свою могильную ярость видит. Оголяя зубы, произносит последнее в тишину: — Тебя Я жалеть не стану. Треск, искажённый вой и скрип. Музыка отслужила своё в спектакле. Взгляд его так и остается ледяным, несмотря на встрях, лишь губы у края слегка кривятся в усмешке — Ризотто не противится хватке, а впивается ладонью в спину, острые ногти через ткань загоняя под лопатки Босса, давя на те ощутимо, томно и неприятно. Ловит горячее дыхание на своих губах, читая злость в бликах Босса, но выдерживает взгляд, зная, что за подобный миг страсти заплатить придется слишком много. Только он не собирался остаться с пустыми руками — за информацию можно умереть. На сердце выточено. Медленно обвив сзади шею Дьяволо длинными пальцами, сжимает её вместе с волосами, приблизившись ещё, до совсем краткого расстояния, тихо, со сталью и ноткой издёвки в голосе вопрошая: — Спляшете для Меня напоследок? Тяжёлая дробь сердца заменяет все звуки. Дьяволо запрокидывает голову, будто стремясь к ладоням, причиняющим боль, но даже так выглядит неприступно, надменно. Бесконечно близко, каждый обнажает свои шипы, не только лишь строгим взглядом старается ранить, утвердить право на победу в молчаливой конфронтации — и Босс упивался этим ощущением, сродни святым экстазом. Согнутой в колене ногой, приподняв, скользит игриво по чужому бедру, жаром собственным обдаёт — в ладони стискивает нож, приставленный к артерии партнера, контрастно будоража ощущения. К чёрному выглаженному воротнику потекла слабая струйка крови — лезвие лишь в поверхность врезалась, знаменуя последнее предупреждение. Играть хотелось дольше. — Тебе достаточно и этих подаренных моментов перед смертью, — всё ближе и ближе, рука с холодным оружием в ней тянется к лицу Дьяволо, а тот почти смеется, касаясь языком крови, — Ризотто Неро. Отстраняется от лика слегка, надменно верхнюю губу приподнимая, не выдыхая от боли лезвия — лишь свысока взглядом прищуренным впивается, видя черную усмешку с каплей своей крови на конце. Голову наклоняет вбок, давая гневу в глазах проскользнуть, положив ладонь на ногу Дьяволо, клешнями теснее её к себе прижимая. — Разве непонятно, что мне нужно всё? — хриплым голосом молвит, сверкая ненавистно взором. Снова к Боссу приближается, дыша тяжело, и, не хмурясь даже, разрывает себе щеку внутри. Сцепленную ладонью шею резко вверх потянув, требовательно чужие губы своими открывает, орошая струйками те, и примыкает плотно, давая крови изнутри стекать по глотке. Воздуха не хватает до потери сознания — так гневно, наконец, заблестели чужие глаза-пропасти. И бесконечно жарко, как на дне Преисподней — чувство давно позабытое, и настолько внезапно желанное. Дьяволо ценил страсть к себе, пьянел от ненависти: подобно злому духу, так он жил, дышал, обжигался — ведь власть над теми, кто осмеливался открыто враждовать, имел лишь Он. Задыхался. Ощущения льются через край: терпкая кровь стискивала всё изнутри, прийти в себя запрещала настойчивость, невообразимая дерзость мужчины. И Дьяволо действо извращённо нравилось: война за преимущество принимала причудливые формы — гляди, ласково порой язык переплетает, согревая жуткое обилие крови, чтобы в следующий миг до звёзд в глазах прикусить чужие губы. Усмехается в секунды короткой передышки, и, превозмогая спазм, сглатывает алые сгустки. Судорожно выдыхает, обвив почти что собственнически голову партнера, и заставляет устремить взор Ризотто только на Себя, словно не сгорели для него уж давно иные варианты. Ризотто пылает лютой ненавистью, и видится это в каждом жесте его — медленно наматывает на ладонь локоны, глубоко в душе своей мечтая вырвать те сейчас же, от ноги вверх идя к талии, ногтями проводя по коже, и забываясь лишь в горячих поцелуях, с каждым разом все страстнее припадая к Дьяволо — не от любви большой, а от желания принести как можно большую боль. Кровью истекая, сам задыхается, пуская алые ветви по подбородкам и шеям, кусая черные губы в ответ, надеясь пустить и Его кровь, но собственными зубами. Только языки порой переплетает нежно, позже секундно отстраняясь, дабы снова припасть с клыками и нескончаемым жидким железом. Талию цепляет нещадно, прижимая к себе донельзя тесно, прислонив Босса к пыльному столу и нависая над тем. Красные капли, чертя дорожки на телах, хлипко пропитывают ткани одежды. Отстраняется. Взглядом пепелит, тяжело дыхание переводя, и за волосы слегка голову тянет, дабы тонкую шею, всю в крови, взору открыть. И более никуда не смотрит. Дыхание слышалось через раз. Очи переменно смыкались, дёрнувшись с особо резким движением, и приоткрывались без спешности, томно отблескивая азартом, что густел с каждым вяжуще-мягким соприкосновением губ, тел. Только те, кому ничего не жаль о себе, ступили бы в грязные игры на ножах, сами проявляя непозволительное упорство в обращении с Боссом. В глазах же лидера Убийц разгоралось отнюдь не отчаяние, когда только гордость обязана была испепелиться. Дон очарован донельзя. Знает ведь, как быстро способен придушить неясный бунт в душе подчинённых. Одного подчинённого. Но пока что лишь хочется изламывать на сгибах собственные кости, вдруг оказавшиеся обёрнутыми в ватные от напряжения мышцы, дрожаще оглаживая контуры чужой головы ногтями назло царапая бескровную кожу, когда снова отхватывает дыхание вязкая кровь — во рту, на губах и в глазах пылающих напротив. Заглушённо хрипит, стонет гортанно, когда россыпью боль жалит всю поверхность волос на голове, когда без церемоний костями таза стучится о стол, явно слишком пыльный для безумно дорогого костюма, явно слишком шаткий для тела, находящего единую опору в нём. В неотёсанной грубости прощение выслуживала прощение лишь жаркая страсть. Кто же знал, как жаждал клыки в мучительной схватке соблазна обнажить Босс полжизни. И податливо вдруг раскрывается перед, кажется, до забавного ласковым зверем, будто подначивая: «Не нашел ли страх в себе, Ризотто Неро, когда возможность есть уничтожить Меня? Попробуй. Удиви, не разочаруй.» Словно вслух — и всё-таки словам предпочитает зазывающе мягкое перемещение назад, движение ладони к ключицам, основанию узорчатого галстука, что будет тут же оттянуто, и неспешное отстёгивание верхних пуговиц тёмной рубашки. Принципы яростно кричали об отвратительности действий, а тело блаженно поддавалось страстной ненависти, творя всё, о чем мысль мелькнет. На Дьяволо изредка прямо глядит, прикрывая взор — слышит вкус железа, терпко отдающий в нёбо, слегка пьянея, словно по губам его течет вино. Целует иногда в уголки, собирая алые сгустки себе на кожу, растушевывая темную помаду за окантовку краёв. Стоны Босса звоном отдаются в сознании. Следовало прекратить — занести клинок, вспороть изнутри жаркое тело, заставить Его давиться иглами, лезвиями, пластинами — лишь бы не слышать хриплого голоса Дьяволо. На всякий звук Неро исполняет свое желание и срывает с чужих губ здоровую, будто бы черной тушью закрашенную корку, рыча тихо, ведь слушать подобное сладко и невыносимо. Плавно ведет ладонь от волос к чужому лицу, теплотой задевая ухо, скулу, проводя пальцем по окровавленным черным следам от смазанной помады на подбородке, делая пятна еще больше и нежнее — и понимает, что точно такие же покоятся на его губах. Закипает и смеется одновременно с этой мысли, позволяя себе короткую задумчивую ухмылку на лике. Ризотто держит свои кисти на лице и талии Босса, прикрыв веками бездонные склеры, следя за действиями последнего — а после медленно, гладя тело, двигается ладонями к пуговицам, горячими касаниями оголяя грудь мужчины, дорогую ткань легко скидывая с плеч. Мимолетным и до неприятного скрипа в голове громким звоном пряжка ремня лязгнет, опадая из-за рук Неро, а те скользят по пояснице ниже, откидывая порой длинные локоны с неё, согревая обнаженный торс. Это выглядит неправильно — ему идёт чёрный цвет. Пусть и кажется он карикатурой на аристократию, неряшливыми мазками украшая тонко сжатые губы, мужественный тяжёлый подбородок — а всё-таки порождал дикий соблазн невесомо, дразня, губами касаться кожи, пачкая сильнее будто не только физически, касаясь в недозволенных местах. Для Дьяволо, впрочем, запретов не было. Однако пока-что он предпочитал только наблюдать, в себе пуще жажду к прикосновениям распаляя. Облизывать, прикусывать губы, подобно пантере, и дышать часто-часто в чужой лик. Осипшим голосом смеяться, закидывая голову. За холод, скользящий по собственному телу, вдруг захотелось нещадно мстить — и с той же резкостью Дон скользит лезвием, покоящимся до сих пор в его ладони, из сомкнутых за широкой спиной рук к чужой коже, скрытой за воротником. И ткань не боится будто бы случайно кромсать. Недостаточно. Отчаянно хотелось большей эйфории: стыд и скромность неведомы никому в неказистой комнате, обречённой в своих стенах терпеть лишь проклятые свершения; в установленном негласно шелестящем темпе мужчина потирается горячими бедрами, пульсирующей кожей о партнёра по спонтанному греху. — Нравится тебе, Иуда, — повторяет, себя не помня, колко уголки уст поднимая, когда беспорядочно ладонью свободной водит по позвонкам, ребрам и к груди, прямо к сердце, — посягать на недостижимое. И вдруг принимает резкий ход: пригрев у себя, отталкивает беспощадно, и жутким смехом заливается. Скрипит, ноги сводя, почти закидывая по властной привычке, а звуки всё раздавались такие, будто по мраморной лестнице катились да бились увесистые шары, обёрнутые в бархат. И запах резок стал, вся похоть перекрыта жестким тоном. — Жалок. Сжимает в тисках белые сильные мышцы, гневится, презирает сам себя за каждый страстный укус, но остановиться не может — мужчина перед ним тянет своей тайной: позволяет желанию поставить контроль над разумом, забывая о своей изначальной цели — о серьезной попытке убийства — зато ненужных обжигающих телесных фактов становится слишком много. Чувствует холодную сталь на шее, свободно поддавшись на резь, глазами стреляет недовольно: металл — его оружие. На минуту руку назад отводит, дабы пальцем убрать от себя нож, не порезавшись даже, слегка ухмыляясь, как бы говоря, что ничего более раскромсанной ткани Босс сделать не сможет — только не клинком. Царапает ногтем по обнаженным лопаткам, теплым резким дыханием чужие губы обжигая, вздохнув звонко — не ожидав ведь подобных нежностей от Дьявола, желая поддаться, ладонь положил на чужое бедро. Прижимает сильнее, за плечо красными полосами цепляясь. Отходит на два шага, готовно Босса из рук выпуская. Оценивает, слушает, черных глаз с чужих не сводя, внимание на учинивший беспорядок не обращая — растрепанные волосы и спущенные одежды того сейчас не стоили: стоил только Дьяволо. Усмехается криво, углом, льда из взгляда не упуская — говорит хрипло после поцелуя, оставшуюся каплю крови на губы кладя. — Жалости хватает на обоих. — Отставить жалость — никто из нас смерти не боится. Смех затихает, оставляя изогнутый дерзко оскал на губах с расплывшимся матовым контуром, словно на точёном фарфоре мазки угольного мастихина. И бликами из-под век жалит, снова к себе притягивая. Весь извивается, свои татуированные плечи оплетая несгибающимися паучьими пальцами. Холодно — контрастирует с непрогоняемым жаром, всегда присущим созданиям греховным. Колени крепко смыкаются, тяжело перекрещиваясь одна с другой. — Пора играть серьезно. У тебя — Мой нож, — неотрывность чужого взгляда концентрацию на важном растворяет, однако это лишь разогревали интерес внушительным аккордом игру завершить. — Убей Меня… или согрей. Честно роль свою играть у тебя не выйдет, ведь правда? Оглядывая каждую часть тела, ножом не играет, рукоять крепко в левой руке держа — целится, куда бы смертельнее попасть. Взгляд томный ловит, тяжелее мысля, подходит, слегка лезвием по ключице проводя. Любуется на тонкие точки, ведя нож уже по горлу, к подбородку, останавливая острие там. — Мечтаю о Вашем последнем хрипе, — признается скрытая гневная сущность, вечная внутренняя ненависть, вбок голову наклоняя, веки, красным светом сверкая, прищурив. — Но сегодня дышать заставлю чаще. Уйдя к спине лезвием, обхватывает голые плечи горячими руками, шершавой кожей и острым металлом гладя выпирающие кости, тело чужое присваивая Себе. Удовлетворенно шипит сквозь обнажённые зубы, зная свою победу, сумев в липкую паутину завлечь Убийцу — один раз потакая соблазну, Дон не позволит выпутаться из собственных сетей, секундную слабость желая увековечить на эпитафии предателя. Преимущество витает неприсвоенным между ними, в любой миг грозя мечом вонзиться в спину одного. Освежающим ужасом мысль та скользит на задворках сознания, но Дьяволо знает — эпилог еще не сыгран, и Ризотто не посмеет преступить негласный закон ветхих обещаний. Вновь окунать в волны жара разом с Собою мужчина не спешил: остывшим указательным пальцем очерчивает линию чужих скул, в то же время не позволяя сократить дистанцию до прошлого минимума. Постарался бы соперник его приблизиться — наткнулся бы на сведённые колени, властно перекрещённые, утверждающие уверенное положение Дона в нерасполагающей к тому ситуации. В глазах усмирил пускай безумные языки пламени, но и тления угольков зрачков достаточно оказалось, чтобы вновь поджигать страсть — правда, не сразу, в тянущемся патокой темпе. — Несчастный честолюбец, — тон звучит снисходительно, с латентной насмешкой; уста замолкают, однако читается по ним — такие Дьяволу и приходятся по душе. — Попробуй. Ни убить не сумеешь, ни поджечь. Прищуренно смотрит, внимательно оглядывая лик Дьяволо — смеётся, бес, с его касаний. Неро не любил неопределенность, мысля всю жизнь невероятно раскладно и планово — Дон же являлся полной непредсказуемостью, играя, как ему сиюжесекундно вздумается, меняя и перекраивая планы, как захочется. «Знаешь же, что сожгу.» Мысль на миг проскользнула в зрачках. Медленно, слегка царапая то ногтями, то лезвием, движется руками к шее — пальцами считая редкие родинки, сухими руками грея, — и полностью обхватывает горло ладонью, удушая ощутимо, сжимая с каждой секундой сильнее, не торопясь — тянет удовольствие, рассматривая чужие морщины, по их каплям считая неясные эмоции. Лезвием почти любовно по груди ведет, смотря на легкие выступающие капли, большим пальцем их постепенно мягко собирая, надавливая на белую нежность горячей кожей. Секунда — прекратились все звуки, дыхание надрывно молчит, — в венах кровь стынет. И снова шагает, сильнее бьет стенками сосудов, словно на грани асфиксии вдруг осозналась собственная смерть в чужих руках, словно ускоренное сердцебиение сможет наверстать украденные секунды, догнать будущее, что могло оборваться с неосторожной судорогой стилета. Но пока сознание ещё не покинуло Дьяволо, смертельной игрой Он наслаждался сполна. Взгляд туманит пелена вязко-бурая, Дон закатывает глаза, будь то экстаз. Раскрывает в немом стоне рот, тщетно захватывая воздух покривившимися губами опосля. В осторожности жестокие ладони на ощупь находит собственными, оплетает пленяюще медленно, и, на удивление, не заставляет прекратить — боль отрезвляла незначительно, ощущение стекающей по прессу и ниже крови лишь пьянило сильнее. Диссонанс. Одними устами шевелит скованно, шепчет без сил: «Касайся Меня». Приказ укрепляется в силе стреляющих зрачков исподлобья, грубым движением руки, пришедшей к беловолосой голове, в стискании кожи затылка и притягивании к себе — куда отныне ближе. Сдавливает чужое дыхание, подушечками пальцев нащупывая тонкие кости, вязки и узлы — непристойно мягкие, нежные. Мечтает кусать те, ласково впившись языком, целовать жестко и забвенно — но наслаждается только ликом Дона, в каждой черте его видя возбуждение, в отблеске глаз находя долгое желание — и упивается тем, губы сомкнув в ухмылке. Ножом весь торс исполосовывает, пятная пальцы, своими отпечатками покрывая грудь, пуская кровь течь ниже всё сильнее. Холодные руки тонкой тканью покрывают собственные — Убийца на то сильнее давит горло, заставляя убитые лёгкие гореть неистовее, снова повторяя своё любимое действо — под тончайшую кожу ногти запускает, рывком вздыхая от того — как же прекрасен Босс, когда бессильно в руках висит, когда жалко стонет, пытаясь вдохнуть. Ризотто опьянён и покорен отныне, смотря на стенания любимого врага. На руку не поддается, лишь приближается к горлу, хваткой ниже перейдя, и впивается в красную шею зубами, горячим языком боль зализывая. Целует нежно, кусает страстно, до сухожилий добраться желая — и так кругом Сансары, пока вторая ладонь опоясывает талию, кладет постепенно вялое тело на стол, а после движется к ткани брюк, оттягивая ту не спеша, гладя жарко бедра и ноги. О, как смеет он без зазрения совести марать алебастр кожи новыми кровоподтёками, варварски калечить девственно чистую кожу порезами, что вот-вот грозятся стать необратимо глубокими, чтобы по себе оставить шрамы на память. Тело, привычное к боли, остаётся почти недвижимым изваянием под жестокой лаской — взаправду, греху подобно назвать неподконтрольную страсть, животную и чистую, намеренной жестокостью без доли ревностного обожания. Своеобразного, манящего. Обжигающие касания посягают на места, куда никто и глянуть не смел — и Дьяволо не противится. Но и не прощает бесхитростную дерзость: хоть и млеет, контрастами окружённый. Позволяет до видимой анемии остановить собственное дыхание. Судорожно вздрагивают охладевшие конечности, тянутся к истязателю — на молодой коже кажутся костью сгнивших трупов, желая сомкнуться за шеей, притянуть в стылые объятия удушающей смерти. Босс помнит всё, что в жизни не хотел терять — и оставляет это заднею мыслью. Сгореть в одночасье с тёмным Убийцей стало бы лучшим из последних удовольствий. — Неро, — заставив чужую хватку ослабнуть на миг, взывает, подобно ночному демону, терпко и хрипло, заставляя своеволе слух прильнуть к его устам, — Мой лучший из убийц, худший из врагов. Замолкает. Обводит языком налитые притемнённые губы, и долго-долго стонет — поддаётся секундно ощущению пошлой близости где-то бесконечно внизу. — Не медли. От сладости голоса лишается дыхания и Сам. Нож убирает от тела, ловя ледяные руки своей шеей, соприкасаясь со сдавленной грудью своей, дыханием опять обжигая горло. Целует раз, второй, третий в пульсирующую артерию, глаза подняв: показалось, будто Дон хочет что-то сказать. Ослабляет хватку, тяжелой тканью кладя пальцы на тонкие мышцы, ломкие вибрации слов ощущая. Слыша сказанное, огонь в бездонных склерах разгорается сильнее. Томная кожа нежно манит Неро, от шеи терпко заставляя спускаться губами по ключицам демона, сладко покрывая его касаниями, гладя живот ладонью. Мыслей более не было — только похолодевшее тело Лидера, резкими редкими вздохами плавно поднимавшееся с деревянного хрупкого стола, и долгие томные стоны. Нежным укусом задевает мягкие соски, контрастным жаром целуя низ живота — и плоской стороной лезвия к кожи прислоняется, тут же сменяясь железным холодом. Медленно ведет тонкую полосу, всего лишь легкими уколами одаривая, ведя ниже, и в конце деревянной рукояткой к запретному прикасаясь. Поднимается по телу, руку с бедер не убирая, и вновь закидывает кисти Босса на свои плечи требовательным жестом. Улыбнулся бы кратко и едко, будь на то чистое сознание, прикрыл бы взгляд, но только заставляет Дона взор на себя устремить, глубоко дыша в посиневшие губы, пока пальцы обхватывают лезвие, сладко вводя рукоять в любовника. С этих пор взгляд vis-a-vis отвести не может, словно в том заключилось правило их негласной игры. Замечает каждую перемену, видя отражение внезапных ласк в них, и ответно искры из глубины зрачков исходят, веки прикрываются в томлении, а брови едва-едва трогательно хмурятся. Дышать получается лишь сквозь кротко приоткрытый рот, лишь пропуская отмеренные разы. Нижняя губа оказывается резко захваченной между зубами до лёгкой боли, и выдох выходит слишком шумным и палящим. Сухо. Неприятно. Но Дон усмехается. Отводит ладони назад, легко опоры разом с контактом тактильным лишаясь, и тянуще-медленно откидывается, словно падает в замедленной съёмке. Руку, полусогнув, ставит за собой, и останавливается, выгнувшись в пояснице, предоставляя больше скрытых возможностей, в грации змея-искусителя перед броском — но, в отличие, резких движений предпринимать не желает. Только манит за собой нелюбимого, незримые руны словно в воздухе начертая изящными пальцами, выставленными меж ними, двумя огнями, ломкой преградой. — Возьми Меня за руку На чужой выдох на миг сам задыхается, мягко ловя его губами. Лезвие впивается в ладонь острой болью, заставляя кровь стекать вниз по рукояти и чужим бедрам, теплом окутывая чужие нежные формы тела. За протянутую руку Дьяволо берет, сплетаясь тонкими костями, приблизившись немногим, дыханием тело обжигая — опускаясь к паху, целует медленно, глаза томно прикрыв. Нежную кожу прикусив, языком проводит до основания, и, оставляя нож, касается кожи пальцами. Мгновения тянутся нестерпимо клейко, и между приобретшими небывалую осторожность касаниями губ, что расходились нехотя, затем ладоней, кож, и всё — словно в обращении с фарфором, только минуты назад беспощадно искромсанным теми же огрубевшими руками. Укрытый будто флёром ленивым, Дьяволо вальяжно растягивается продольно столу, сметая вьющимися прядями окончательно пыль да пепел, и изгибается навстречу мужчине. — Холодно, — онемевшие уста в улыбке запечатлены: будто Убийце может быть до того дело. Но, зная то, Босс желает игривым быть — пускай на какое-то время без былой напористости. Сжатые пылко пальцы замирают, капитулируя перед Ризотто впервые — явно. Стон звучит почти взаправду. Коснувшись жарко, скользит ладонью ниже, тазовые кости гладя, давя те изгибами подушечек, ощутимо обводя кожу. Резко вдруг ногтями впивается, царапая, длинные красные полосы ведя до колена, белизну мышц продавливая до яркой синевы, и чашечку будто сломать одними нажатиями пальцев желая. Словно контроля над руками не имел. Топко и даже ласково, будто своих же нижних болезненных действий не замечая, проводит языком по члену, постепенно в укусы удаляясь. Кожу цепляет слегка, до верха доходя, беря неторопливо, томным дыханием наряду с касаниями грея. Ладонь чужую сжимает крепко, слегка резко, остротой ногтя поглаживая косточки да вены, шершавостью шкрябая по тем. Разряды, идущие тремором от мест соприкосновения, тепла за собой не оставляют, только предательски заставляя беззвучно раскрывать уста. И замолкать нарочно. Неродное редкое дыхание навевало неправдоподобности. Будто не играть вздумали с Ним. Замедленная съемка. Неудовлетворение. Свободной рукой тянется к белёсым тонким волосам, осунувшись вверх всем станом, и вновь выглядит хозяином положения, смеряя туманным взглядом сверху вниз оттянутую собственноручно кожу головы партнёра. Любуется. Непокорности — больше. — Действуй. — Тяжко опускается под вздрогнувшим кадыком слюна. Не терпится исказить чужие намерения, — позволения хочешь? Голову запрокидывает, сощурившись от хватки, оттеняя мимолетную невесомую нежность былой яростью. — Не желаю. Резко за подбородок свободной рукой отталкивает, на стол вновь глухо роняя, нож медленно убирая подальше, и прижимает цепкостью к поверхности, движения все сковывает и шевелиться не даёт. Мечтает лезвиями распять тело тут же, тоскуя невозможно по текущим красным нитям, и упиваясь лишь свежими шрамами, что метками являются. Тело распрямляет, хоть и тут же приближается к Дьяволо, кисти уж до тонких покалываний опилок болезненно в дерево вдавливая. Склерами чёрными всего оглядывает секундно, с особой животной нежностью на склизких грудных полосах задержавшись, а после одну руку освобождает, брюки расстегивая и спуская, возвратив после ладонь обратно, кости запястья Дьяволо сдавливая. К лицу близясь, за дыханием чужим следит, в приоткрытых губах видя сдерживаемые стоны. Усмехается уголком. Свои пальцы облизывает, ведя по воздуху неторопливо, и, гладя шершаво и режуще по белой коже сперва, Дона изнутри касается, растягивая мышцы. Напряжение и сласть тела чувствуя, давит, усмехаясь чуть явнее, прошептав что-то хрипло в чужой лик, и вынимает топко, прикрыв взор чуть. Дыхание утяжеляется. Жаром обдаёт телесным, еле слышный стон себе позволяя. Нежна влажность внутренней кожи, когда не ладонью её чувствуешь. Нет у Него стыда, нет — магическому шёпоту вторит тонким рычанием из-за прикушенных губ. Гладь тиши украшает приглушённый скрип поверхности пола, когда, дразня непокорностью, изгибается Босс в талии, вьется под телом любовника, и чувствует каждыю возбуждённую вену под кожей, вызывая томную испарину между ними. — Разденься, — приказывает последне покровительствующим полу-стоном перед тем, как напряжения сдавит по предела горло, лишит дара речи на краткие секунды, когда рот исказится в открытом оскале, требующем блаженства. Замирает на миг, рот приоткрыв слегка, не дыша, — секунда сладострастия показалось слишком долгой, — но отмирает вскоре, горячим воздухом к губам любовника припадая, не соприкасаясь с теми лишь малость. Вместо затхлой пыли вдыхает чужой неслышный хрип, на секунду губу темную все же закусив. Игнорируя сперва слова, вперед бедрами подается, пока не разгоняясь, где-то заднею мыслью мечтая Босса поддразнить, но сам же порывисто выдыхает, жар нестерпимый чувствуя не только на эпидермисе. Терпкая приятная тяжесть внизу отсеивает все мысли, кроме облика чужого мягкого лица и плавного тела. Ткань кофты трётся о нагую грудь, и Ризотто, отцепив руки Дьяволо от стола, все же слушается и рывком стягивает одеяние с себя, когда-то до бронзы загорелую кожу, а сейчас белую, как молоко, оголяя. Шрамы с перестрелок и нападений томно отливают на мускулах в полумраке, словно приглашая дотронуться. Движется, темп немногим ускорив, пригнувшись снова к демону, и любовно за хрящ уха кусает, в коже чужой свой стон спрятав. До чего же чертовски сладок Дон. Символизм сопротивления сошёл на нет — остались лишь кроткие стоны за каждой приторной фрикцией, скошенным взглядом без фокусировки и — нежданно — ленивым укусом, пробудившим дикие инстинкты. Чужое пламя, разгорающееся в чёрных дырах глаз от чёрной усмешки напротив, вдруг без жалости охватывает самого Дьяволо. В горле смертельно сухо, когда лихорадочная кровь подниматься стала от туго звенящих нервов где-то внизу живота. Там — мышцы пресса, беспорядочно сжимающиеся в редкие моменты, чтобы выгадать среди них расслабление: неспешное наслаждение почти-бережным отношением к своему храму тела. Туда и ладони освобождённые тянутся первым делом — чужие желанные раны, затянувшиеся за годы рельефными рубцами, жадно взглядом только оглядывались. Сквозь туман. Невообразимо легко Босс складывает в молебном жесте пальцы, прикладывая их к пылающей коже. Разница в тепле поражает: под ногтями плоть вяло вздрагивает, но рука уже тянется вверх, словно драгоценный какой-то подарок от перевязи ленты освобождает — вид завораживающий, подкрепляющийся гипнотическим мантрами без разбору. В Его устах молитвы звучат возвышенно. Пошло. Соблазняюще. Будто предел влечения к запретному не кончался обрывом. Дьяволо не обделяет прикосновениями стенающие кровоподтёки на груди — и бьёт тремор от боли, родственной с исступленным вожделением. На пике чувств нежданно теряет интерес к разыгрываемому представлению. О, чужие глаза стоили всего, и стоили, чтобы всё остальное отныне прахом шло — в них Дон видит лишь Себя. И то, что разгадать не может с самого начала. Ладони тянутся к лицу убийцы, обхватывают истинно ласково — без снисхождения. Диссонанс, словно пёрышко, мягкий. Каждый кроткий стон звоном остаётся в сознании, легкое движение телом — влажным отпечатком на своём. Неясная пелена окутывает со всех сторон, словно влажно касаясь обвитых друг другом тел. Терпким касанием Убийца обнимает за бедро, пока ухо целует: редкие подрагивания явнее чувствоваться стали. Под извитую спину руку заводит, всей своей жгучей ладонью поясницу грея, мышцы сжатые и спокойные отдаленно ощущая, стонет хрипло и низко, горячо выдыхая в раковину. По талии обводит шершавыми пальцами, стоит только от мочки отстраниться, чуть ими сжимая кожу. Задыхается, грязные молитвы заслыша. Сладкие соприкосновения внутри наряду с пьянящим шепотом демона только в сильнейшее блаженство вгоняют. Ладонью чужую накрывает сперва, по грешному телу идя вместе с той послушной перчаткой, дыша тяжело от частых ласк, томно гладя по чётким разделениям мышц, но после медленно отпускает и дотрагивается до крови на груди, снова давя на недавние порезы острым ногтём. Прорывает тонкую, уже успевшую появиться пленочку, и выступающие капли слизывает. Готово ловится в чужие ладони, подбородок слегка приподнимая, излюбленно уже в зеленые очи заглядывая. От тех дышать становилось невозможно — яркая палитра чувств затягивала всё глубже. Сам руки на яркие скулы кладёт, носом касаясь чужого, веки приспуская, взгляда не отводя. Момент кажется застывшим. Нежно целует в губы, большим пальцем гладя по щеке — прилив ласки к Дьяволо останавливать не хотелось. Сотни иголочек жалят изнанку кожи, а кровь заходилась, зашумела в разы быстрее: Он — на краю, на грани. Кровавые зори перво восходят и занимаются за ониксами зрачков без бликов, любострастно встречаясь с пылающим льдом в глазах напротив. Уголки глаз, взмокшие ресницы — пьета в них, что палач последним взором бросает на грешную жертву. Но к чёрту всё --, вдруг — та ясная мысль среди магичной поволоки, — ведь на эшафот взошли двое. — Ты — Моя судьба. — судорога охватывает горло: как никогда тесно и жарко сплетаются они, и слова лишние глушат могучие прикосновения к реликвии, коей был равен Дон. Жалеть не о чем. Переводит дыхание — и вдруг горько цветет и вянет в последнем сознании усмешка, — Моя несбывшаяся, ужасная, смехотворная любовь. Где-то за краем, подступаясь с дразнящей дикое сердце неспешностью, что передавалась от поступательных фрикций там, далеко внизу. Без смысла ноги прямые скользят вдоль чужого пояса, прижимаются к бокам — чтобы на секунду дыхание отобрало исказившимся углом проникновения, да уста издали лишь искрящийся стон, смертельно желанный воздух отбирая у горячных уст. И губы предателя никак не отпускались, — ни на миг, ни на пядь. Присвоены вместе с хозяином. — И ты же, l`assassino, подаришь конец. — вдох насмехается над обоими. Ловушка для них одна. Шёпот откровенный камнем топит стучащее сердце. В чернильных зрачках мечется поражённость, от каждого честного слова явнее проявляясь, недоверие скользнуло лишь мимолетным отголоском — Босс не смог бы солгать сейчас, под чужим телом в такт извиваясь. Понимает, что уродливо, неправильно это, но почему-то ищет в глубине рубиновой враньё, в результате достигая пустот, после же льдами скользит по лицу, горестную улыбку завидев. Грудь сладко и больно ноет. На хриплые слова любви нежнее ладонями проводит по груди, глаз с Босса не спуская, и к уху его приближается вновь — но уже не для укуса. — Ненавижу тебя. — рывком, как пулей, слух фраза режет, пока хозяин её рукой движется к шее Дьяволо, следы из крови за собой оставляя. — И люблю. Выдыхает, отстранившись, взглядом скользит по чужому лицу и к губам жарко примыкает, упиваясь сладостью демона. Его демоном. Ноги чужие змеями ползут по телу, пошло щекотя, в легкую дрожь вгоняя. Тихий голос срывается, мычанием оборачиваясь, и, стоило ближе стать, мощнее слышится. От терпких мышц стонет гортанно в поцелуй, ревниво обнимая белое тело, ласку горячую принося чаще и резче. Но слова из туманного сознания всё не уходят, крутятся без конца. Целует страстнее и любовнее, ласково и мягко острые скулы челюсти гладя, воздуха чужие лёгкие лишая укусами губ, своими стонами и частыми фрикциями. И не волнует его, что почти не дышит. Убийца чувствует всё, что шептал ему Дон. В вакууме, немилостиво окружившем вдруг всеми сторонами, — лишь тьма да жар, а чувствовалась парадоксально неотёсанная нежность. Та самая, граничащая с безбожностью, но оттого не менее слёзно чистая — жестокие звери колят в объятиях друг друга, но любят так, как никто не любил. Как сквозь сон прорывалась глухая боль из-под пальцев любовника, и вдруг в комках нервов заливалась приторно сладкой патокой. Струной хлипкой задрожало возбуждение, приводя бессознательно на пик. На могучие стоны ответом раздаются полувсхлипы на судорожных вдохах, вновь проходит дрожащий озноб вдоль чужих прикосновений, — кажется, в плен слепого наслаждения сдался Дон под властным напором, прикрыв очи, внезапно лишая партнера чудных бликов в них, мириадами перекликающихся с гаммой эмоций — где все они — для Него, — в глазах напротив. — Испепели уж ненавистью, Ризотто Неро, — задыхаясь, в голове проявляется былая сталь, — для нас любви не существует. Сладость тянет свинцом вниз, лавой топя лёгкие — распухшие губы с каждым поцелуем всё мягче, словно хозяин их давно лишился всей холодности. Как и Обладатель. Ладони свободны, каждой частичке кожи обжигающие касания даруя, ногтями скрежут спину, в экстазе действия свои пуская в свободный поток. Брови в умилении хмурит — усталость Дона плавна и топка, полуприкрытые очи сверкают огнём из-под век, горячестью нежного тела привлекая больше. Выдыхает колко, рвано кусает за шею, не боясь пускать кровь снова — ведь любовника отныне считает Своим. Чутко кости шеи под тонкой кожей прощупывает, целуя пылко. Вибрации всхипов долгожданной наградой чувствуются на языке. Угол усмешки украшает томный лик. Ладони спускаются от спины к груди, от груди — к животу, бёдрам, ногам. Последние обмякшие сгибает, на плечи свои забросив, наклоняясь вперед, от резкого блаженства губу закусывает, от тесноты тел громкий стон подавив, лишь зубами в вены вгрызается неистовее, притягивая Босса за поясницу к себе всё ближе и ближе. Страстно антрациты глаз до век закатываются, прикрываются. Взгляд где-не-где цепляется напоследок за серость вне их уголка реальности, а затем погружается без остатка в пульсирующую глубину — лишь она заполняет сознание. Дивный час для смерти. Губы немо раскрываются, не отпускают чужие — и в поцелуи будто усмехаются. Шепчут чужое монохромное имя, — шепчут, беспощадно высекая в моменте лишь пар, следующий за хриплым звукои, повисающий между Убийцей и Ним. А больше и не было ничего — всё пространство украдено бесстыдно, и заполнено бесстыдством же, разрежающееся медленно излившимся липким жаром между телами. Дьяволо ощущает холодную дрожь. Укусы — словно таинственный интимный ритуал, ведомый лишь двоим. Терпкий запах разрезают лишь редкие стоны, чья ценность отбивалась накрепко в мыслях — пусть лишь они помнятся недолгими годами перед ликом паскудной Смерти. На веки прикрытые не любуется долго — голову прячет под мягкими линиями скул, за шею ладонь заводя. Гладит малость, утыкаясь в кожу, впадая в темноту взором, и только сладкий запах чужого тела видит, изредко пылко целуя томно-колкими фиолетово-синими долгими отпечатками, впиваясь губами топко. Обвивает таз, прижав к себе до притирания, стонет в шею, часто движась еще ближе. Приятно-приторная тяжесть внизу не давала покоя, вызывала нестерпимое желание кульминации, больше шелестящего голоса, касаний, всхлипов, шумных вдохов, капелек испарины на тонких ключицах. Рукой по чужому животу проводит, белые капли на близкой своей груди оставляя, и, поднявшись от плеч, снова взор возвращает на лик, экстазом демона упиваясь, но тут же сам срывается на стон, особенно мягко коснувшись внутри. Разрешает кистям лёгкую дрожь, когда на щеку Дона кладёт пальцы. Пик наслаждения волнами льётся по мышцам, ласковые движения становятся грубее, чем ранее, но всё еще страстно нежными — и в те моменты дышит редко, на хрип срываясь. Ногтями в спину впивается, надрывно шепчет неясное любовнику, резко выдыхая в миг — жгучее тепло обжигало изнутри. Малые капли легко пали на дерево ложе. Ризотто незаметно дрожит, опуская чужие ноги легким жестом и жарко обнимая Дьяволо, грея его и греясь сам. Полупрозрачной гардиной пряди волос закрывают острочертое лицо, только губы, испускающие редкие глубокие вдохи-выдохи, виднеются пленяюще. Время замирает: в какой-то миг Дьяволо противоставит руку чужому телу, отталкивает вдруг. Передышки просит. Осторожно. И вновь млеет от непринужденных влажных мазков губ на себе, ощущает, как электричество расходится под кожей от покусываний вяжущих. По новому всё — кровь свежеет, вновь шумно ходит после бурно пережитой жары. Тепло ни на градус не уходит, Дон не позволяет. Руками вьётся широко вдоль позвонков где-то там, где взору недоступно, пресекая любые невозможные мысли о побеге из собственных объятий. Не так скоро, хоть всё уж и пережито между ними. Изгибается до ломоты в теле, будоражащей до невероятного приятно. Лёгкая ухмылка трогает уставшие уста от невесомо витающего ощущения стойкой страсти — только для Него. Венчает финал не порочный стон, но томный выдох. Едва заметная дрожь — лишь так, чтобы мужчина напротив ощутил плавно подушечками пальцев. Безвоздушная нежность. Без слабости. — Ризотто Неро, — словно призрак, проговаривает сипло, когда, обвив ладоням лик его, заставляет отклониться назад вместе с собой, поднимаясь на холодной поверхности. С веянием воздушных потоков влажность холодом окутана была, покалывает по-прежнему разгоряченную в соплетении общую кожу. Тишина успела вновь заполонить всю комнату, затем — и сознание, пока вновь не послышашись бесовские слова. — Что же дальше, il Mio аssassino? A che pensate? Лёгкой пылью покрывается остановленный миг — и только усталым звоном слышится дыхание Дона в безвремье. Неро не торопит, лишь смотрит выжидающе, в полуприкрытых глазах отблески сластия ища. И вновь губами к телу припадает, будто нет ничего более любимого для него. Влажные ладони по талии скользят медленно, дрожаще касаясь поясницы. Прижимает к себе запретно близко, отрывая от впивающихся в полотна кожи опилок — утыкается в шею, лентами рук обвивая чужой стан, разряжённый воздух с уст отпуская в пульсацию тонких вен и артерий. Чувствует бешенный стук чужого сердца, почти что вторя ему своим. Близкие губы манят и злят Ризотто, но тот готово поднимается, витками стан Босса не выпуская. Холод колко сковал на секунду, заставляя Убийцу обнимать теплее и крепче. — Je ne sais pas. Локон длинный с прелестного лица убирает, полностью взор красных глаз открыв. Ладонь спускается от поясницы к ногам, плавно идя по столу и обвивая рукоятку ножа, остриём перед грудью скользит, ведя то совсем близко к жарко переплётенным телам. — Выбирай, кто из нас. Нет, не перестать и ныне нежностью терзать чужие губы своими искусанными, искусными — в исступлении мягком, наступлении податливом. На языке оседает привкус всё ещё свежей крови — плетива из родной и малость отдалённой. Объятия не греют. Мысль та вдруг поразила, до того терпкой маловажной болью скользя на границе ощущений. В невольном коварстве гибко ладони скользят от основания шеи партнера к собственным плечам, оглаживают рельеф мелких холодных вкраплений — Дьяволо отворачивается от уст напротив, вновь позволяет волосам закрыть своё лицо. Отстраненностью дразнит, не желая того вполне. — Холодно, — выдыхает. И руку заводит за спину, слепо и нервно шарится на столе, выискивая среди пыли и хаоса что-то способное теплом окутать, иллюзорно подарить защищенность вне прикосновений — и выискивает не-свою рубашку. На плечах та через миг повисает слишком широко и некстати, но Он не сетует. Усмехается тепло, с отпечатком потустороннего безнадёжья в уголках. Затем сведёнными пальцами упирается чуть ниже раскидистых ключиц своего Убийцы. Не замирает и на том — поймав движение руки, обвитой круг контраста холодного, не преминает возможности каждую остреющую фалангу накрыть и огладить кожа к коже. На деле вряд-ли было то простым противостоянием за власть, сконцентрированной сейчас в обладании оружием. — Если Я прикажу тебе убить себя — ты убьёшь? — подспудно недоверие в насмешке мгновенно скользнуло перед очерненными сухой кровью. Последней частью в интерлюдии вновь звучать будет приглушенное касание губ. Ласково губами целует, стоило Дону приблизиться, уходит ниже, в стороны — касается и щек, и подбородка, возвращаясь к нежному переплетению языков вновь. Неприятную колкость в щеке игнорирует, лишь хмурится мимолетно, слегка царапая талию в отместку. Отстраняется — нотки когда-то существовавшей скромности в соприкосновении чужих тел внезапно ожили, требуя прекращать чрезмерные поцелуи. Неохотно. Пальцами задерживает чужую ладонь на шее, но не препятствует, отпускает от своего тепла — взором следит за дрожью плеч, за рышущей по столу рукой. Усмехается на секунду, оглядывая закутанного в свои одежды любовника — Дьяволо в чужой рубашке смотрелся по-домашнему родным. В один миг поправляет неровные складки, дабы ткань упала чуть глубже по телу, грея загнутым рукавом голый живот. Ловко рукоять на секунду отпускает, перекладывая её и в ладонь Дона — теперь нож делили они оба, ладони друг друга ласково обхватывая, переплетая. — Убью. Целует ответно, лезвие всё крепче перехватывая, за талию к себе сильнее прижимая, весом не давая тёплым одеждам упасть с острых плеч. И неясно, лжёт ли тот. Сердце замирает. Импульсы редкие передаются только кожа к коже, лишь в горячем до горечи. В окраине подсознаний билось еще горевшее во взглядах желание — и покорно угасало. Дон быстро умел взять себя в руки, внушив страстным вожделениям нужную окраску. На сей раз та перламутрово отливает внезапным отступлением — горделиво уста тянутся, отстраняя чужие губы, игриво пальцем пригрозив. Ответа не следует, и слова повисают одиноко какие-то минуты — Дьяволо удовлетворенно до жути усмехается шире и наглее, будто усталость сморить способна и порождение Ада. Ведомо Ему, кукловоду чувств: лишний шорох, скользнувший вдоль крепких плеч и ниже, неосторожное касание сокращающейся под ногтями кожи сумеет распалить напоследок порывистую кровь в заклятой любви. Словно в замедленной съемке сводятся бёдра, играя в беспорочность — дистанция чёткая вновь режется между. Ткань полотном жадно окутывает тело, взгляды грубо пресекая отныне, и пола касаются ступни совсем невесомо — не позволено и коснуться ныне. Тянется высоко вверх ладонью свободной, чтобы притянуть резко к своему лику, — шипит искушением, больше правды оставляя таять меж строк: — Я не позволяю умирать тебе, Ризотто Неро. — По-змеиному край кожи обсохший обходит и язык, сеет сквозь зубы явившийся едкий смех. Истина Его — в непостоянстве. Кто знает, как велит распорядиться собственною фигурой на доске Босс в следующий же миг после. И тогда время становится во всевластных ладонях лентой, что овита туго у ножа. На белеющем в бездне крае лезвия траурно блестит неугодное, чтобы наполнить смыслом новое будущее — в нём мир не ощутит какие-то краткие секунды веса тихих взмахов ладоней Дьяволо. Нити шёлка испотрошённые не рвутся — лишь перекручиваются на лад, приказанный Императором. После — остаётся лишь неведомый дух всколоченного воздуха без жизни. Терпкие веяния пряных ароматов жаждой отдаваться станут в дыхании единственно оставшейся в комнате живой души, да в ладонях мозолистых останется согретый Его теплом обрывок бумаги. На нём — лаконичное приглашение на собственную казнь в следующей встрече. Что значат улики те в памяти воинственной пешки? Пешки, ставшей ферзём для своего короля.