what is life
if it's just of the earth
only of the flesh and bones
Когда Антон впервые пробует этот джин, он чувствует себя жестоко обманутым: каждый раз, зависая в магазинах на яркой голубой бутылке, он мечтательно представлял себе, как в стакан льется настоящий жидкий сапфир, чтобы потом оказаться у него во рту, пусть даже и окрасив (быть может) язык в такой же синий цвет. Но когда бармен за стойкой отвинчивает крышку, чтобы плеснуть напиток в стакан, и Шастун понимает, что голубая там только бутылка, а джин такой же прозрачный, как и любой другой, у него ощущение, будто ему пять лет, сейчас новый год, и ему сказали, что Деда Мороза не существует. − Наебка для уебка, − тянет он разочарованно и опрокидывает стакан залпом, вспоминая тот мем. Я тебе напиздел понимаешь НАПИЗДЮНЬКАЛ наебал тебя блядь ты понимаешь я СОВРАЛ нахуй я сказал тебе неправду я тебе не скажу нихуя ээээыыыыыы. Антон зажмуривается и проглатывает обжигающий джин.***
Антон останавливается перед неприметной дверью и, для приличия осмотревшись, понимает, что идти ему именно сюда – что с него взять, молодая душа, прожившая только одну земную жизнь; вернее, буквально новорожденная, так что ему простительно не знать, куда идти. Стекла в двери тусклые и голубые, а вывеска уже практически нечитаемая, но что-то там латиницей. bombay sapphire Антон толкает дверь и входит, и его встречает неожиданная тишина: он-то думал, что будет шум и гвалт, потому что бар же вроде как, судя по антуражу, но все вокруг тихое и спокойное, и только бармен за стойкой протирает бокалы, опустив взгляд в лежащую рядом книгу. Бармен этот оказывается единственным живым – или около живым, потому что не поймешь, кого можно встретить между мирами – существом в помещении, и тот поначалу Шаста даже не замечает, слишком занятый чтением. Что там у него, господи боже, такое интересное, что он даже глаз не поднял на звон музыки ветра на двери? − Привет, − говорит бармен, когда Шаст уже было теряет надежду, что его заметят. – Садись, что встал. Выпьешь что-нибудь? Антон озирается немного настороженно, не понимая, что заставляет его робеть – то ли умиротворенный тон бармена, то ли обилие бутылок алкоголя, красиво выставленных на полках, одна из которых полностью отведена под голубой бомбейский джин. Разных размеров, разного дизайна, разных годов выпуска – но абсолютно все того неизменного джина из десяти ингредиентов, который так смачно наебал его в юности. Очень красивое голубое бутылочное стекло. − Я умер и попал в рай, да? – Шастун забирается на высокий стол и тыкает пальцем в ближайшую бутылку джина. – Вот это буду. − Почти, − хмыкает бармен и, наконец, поднимает взгляд от книги, откладывая салфетку в сторону. – Ты умер, но вряд ли попал в рай, потому что вряд ли он существует. Я бы знал. Ты в перевалочном пункте. Сейчас отдохнешь, выпьешь, перезагрузишься и снова в путь – рождаться в очередном маленьком тщедушном тельце. Что, крушение? Бармен кивает на эполеты на летной форме и фуражку КВС, которую Антон снимает и кладет рядом – и тот тоже удивленно обнаруживает себя в той же одежде, что помнит себя в последние часы земной жизни. Шаст улыбается и проводит ладонью по фуражке, пристраивая ее на барной стойке, и смотрит, как бармен открывает бутылку джина. Глаза у него, кстати, как это самое бутылочное стекло – такие же голубые. И блядь, очевидно, что он не плачет голубыми слезами, а они такие же прозрачные, как джин в бутылке. Ну вот как можно было дать себя так наебать? − Нет, − качает головой Антон, улыбнувшись. – Не крушение. Просто гипоксия, стало плохо во время полета, и с трапа увезли прямо в госпиталь. Я прожил долгую достойную жизнь. Как тебя зовут-то? − Арсений. − А я Антон. Бармен ставит перед ним граненый стакан, наполненный джином, и Шаст дает себе волю расслабиться и осмотреться уже нормально – вроде, он не промахнулся, попал туда, куда должен был, и сейчас, как ему объяснили такие же души (интересно, где они? Были же по пути сюда), он перезагрузится, отдохнет и сможет начать новую жизнь и новую судьбу. Арсений подпирает рукой голову, привычным жестом убирая падающую на глаза темную челку, и молчаливо заинтересованно изучает Антона взглядом, явно давая ему время прийти в себя и понять, что происходит. Он таких повидал немало – младенцы же еще. − Красивая смерть, − говорит Арсений наконец, прежде чем вернуть бутылку джина на ее законное место. – Всю жизнь летать и умереть в небе. Достойная жизнь и красивая смерть для души, посвятившей себя птичкам. − Ага, − Шаст улыбается, с наслаждением ощущая, как джин обжигает горло и горячей волной спускается вниз, согревая грудь. – Один из моих КВС-инструкторов, с которым я летал два месяца, говорил, что самолеты сломали время и пространство. И превратили расстояние в смешную шутку. В этом баре умиротворенно, будто все спокойствие собралось в одной точке и сконцентрировалось в этом месте, и его можно есть ложкой: Антон думает, что и умирать-то было не страшно, просто в один момент мир моргнул и сменился на что-то другое, и он обнаружил себя идущим по мощеной мостовой. Рядом шли другие люди – души – и они говорили, что пора дальше в путь. И так до бесконечности. В баре тихо и спокойно: непонятно откуда играет тихая музыка, Стиви Вандер, наверное, а на краю барной стойки обнаруживается большая ваза то ли с лилиями, то ли с нарциссами. Запах от них вкусный и легкий, и после джина хочется прижать цветок к носу и занюхать, как водку занюхивали бы соленым огурцом, но тут такого не водится. При взгляде на самого бармена понятно, что водке тут не место. Виски, коньяк, бренди, джин, даже, может, крепкая ракия, но никак не банальная водка и никак не банальные соленые огурцы. − Почему здесь никого нет? – Спрашивает Антон, наблюдая, как Арсений, поправив перед зеркалом ворот белой рубашки, расставляет олдфэшны по их местам. – Я думал, что здесь будет много душ. Каждый день умирает такое большое количество людей, а я здесь один. − Если ты хочешь быть здесь один, ты будешь, − спокойно отвечает Арс, даже не оборачиваясь. Разговоры разговорами, души душами, а бокалы должны быть всегда в порядке, потому что это лицо бара. – Тут нет времени и пространства, так что все здесь вроде как и находятся одновременно, и нет. Если ты хочешь быть с кем-то в одно время, они придут. Нет – так нет, они все равно вроде здесь, но ты их не увидишь. Сейчас, видимо, ты не хочешь никого видеть, и это нормально. Я бы тоже на твоем месте не хотел. В первый раз ничего не понятно. Во второй уже понятнее.***
Антон проживает славную жизнь комика-импровизатора и снова оказывается на пороге «бомбей сапфир» через семьдесят четыре года, сразу же замечая, как странно работает его память – там, в той жизни, он не помнил ничего про бар и перевалочный пункт, а сейчас, увидев его, понимает, что семьдесят четыре года сжались для него максимум в сутки. И когда он входит в бар, ему действительно кажется, что он был здесь прошлым вечером, а сейчас опять зашел пропустить стакан-другой джина и поболтать с Арсением за жизнь. Тот, конечно, ничуть не изменился, разве что волосы стали немного длиннее – или это просто странно упала тень. Сегодня он в баре не один – за стойкой сидит кто-то в белом медицинском халате и, раскачивая в пальцах бокал белого вина, вдохновленно затирает что-то про кишечную непроходимость; Антон крабиком пробирается на место рядом и адресует Арсению вопросительный взгляд, одновременно с этим здороваясь кивком. Оратор со своим породистым грузинским носом даже не думает замолкать. − Это Андрей, − меланхолично говорит Арсений. – И он почему-то в каждой жизни становится врачом. − В этот раз – жопным, − назидательно произносит Андрей и гордо показывает бейджик на халате, где помимо имени указана еще и фамилия. У Антона после целой жизни с телефоном в руках плохое зрение, и он щурится, разбирая только какое-то «Брбрбрбршвили». − Твое лицо кажется мне знакомым, − говорит Шаст задумчиво, уже даже не пытаясь вспомнить – здесь, в баре, он может вспомнить далеко не все, что происходило с ним в прошлой жизни, и с каждой минутой в этом месте воспоминания растворяются все сильнее, и память очищается для жизни уже новой. − Ты наблюдался у проктолога? − О, нет. Вряд ли. − Зря. Арсений тонко улыбается, слушая все эти разговоры, и обновляет этому Бебуришвили бокал вина, следя за тем, чтобы не перепутать рислинг с пино гриджо: жизни идут, колесо Сансары крутится, а Бебур все так же прекрасно чует, когда его пытаются наебать. Андрей не задерживается здесь надолго и говорит каждый раз, мол, долг зовет – и уходит, чтобы в очередной раз стать каким-нибудь врачом и спасать жизни. Или вот хотя бы жопы. Так происходит и сейчас: Андрей, закончив вдохновенную лекцию о том, что ебля в жопу не всегда является профилактикой простатита, делает ручкой и слезает со стула, направляясь к выходу. − Я называю это призванием, − смеется Арсений. – Когда ты раз за разом становишься тем, кем был все жизни до. Я уверен, что скоро он придет сюда снова и будет рассказывать о том, как спасал письки. Антон вздыхает и подслеповато щурится на мягкий свет голубого светильника за спиной Арсения: его свет разбивается в десятках бутылок бомбейского джина, и кажется, будто он заточен в каждой из них. На стойке тут и там какие-то небольшие узкие вазы с растениями и шкатулка с ними же, но Антон не совсем понимает, что это такое, потому что ну не был он в прошлой жизни ботаником. А Арс не спешит объяснять, хотя и подпирает голову руками так, будто расположен к разговору. Глаза у него то ли грустные, то ли усталые. − Интересно, а у меня есть призвание? – Шаст на секунду зависает и смаргивает наваждение – то ли показалось, то ли он действительно не смог отвести от Арсения взгляд. Тот пожимает плечами. − Ты всего две жизни прожил – в одной был пилотом, в другой импровизатором, как я знаю? Кстати, как жилось в этот раз? − Отлично. Был влюблен в коллегу, но так ему и не признался. Антон замолкает, придавленный вдруг грузом обрывочных воспоминаний, и не может даже вспомнить его лица. Удивительное место этот бар – стирает и плохое, и хорошее, оставляя только чистый лист для чего-то нового. И не дает возможности учиться на своих же ошибках, потому что не оставляет на теле никаких набитых в предыдущей жизни синяков. Арсений толкует его молчание по-своему, но не то чтобы неверно: разворачивается к барной стойке и включает небольшую газовую горелку, вливая в сотейник вино – готовит глинтвейн, потому что Шаста вдруг хочется согреть, а никаких способов сделать это Арсений вроде и не знает. Он может только словом – и напитком, потому что «бомбей сапфир» это все-таки бар. − Я совсем не помню лиц, − говорит Антон тихо, пробуя глинтвейн и ощущая, как по телу вместе с кровью разливается терпкое цитрусовое тепло. Хочется прикрыть глаза и уснуть, но он знает, что ему скоро снова собираться в путь – выходить за пределы бара и брести, брести, брести до того момента, пока ноги не подкосятся, и он не уснет на ходу, чтобы проснуться уже в новой жизни и в новой судьбе. – Не помню лиц даже важных мне людей. Это правильно? − Конечно. Арсений ставит перед ним тарелку имбирного печенья, и оно даже на вид кажется еще теплым. Антон кусает его и все пытается вспомнить хоть что-нибудь, но вспоминает всякую ерунду: игры в красной комнате, долгие переезды на поездах и глупые смешные шутки. Он не помнит лиц – точнее только одного, самого для него главного – и все никак не может подавить в себе ощущение, что упускает важное. Или уже упустил. − Ты идешь в новую судьбу, поэтому логично идти в нее с чистой памятью, − говорит Арсений мягко, и Антон вдруг ощущает, что ему стало теплее, будто ему положили на плечо ободряющую руку. Арс все там же, за стойкой, но стал незримо ближе. – Я понимаю, что часто не хочется прощаться с воспоминаниями, потому что они вам дороги. Они дарят вам эмоции, но с ними вы не сможете начать действительно новую жизнь. Вам, вы. Не нам, не мы. − Ты не душа, Арс? – Спрашивает Антон глухо, отчаянно пытаясь выискать ответы на свои вопросы хоть где-нибудь, но какие могут быть ответы, если даже вопросы он сформулировать не в состоянии. Это была его вторая жизнь, и второй раз он чувствует, что вместе с воспоминаниями нечто утекает сквозь его пальцы, как вода. И не может понять, нормальное ли это ощущение для всех душ – или он просто бракованный. − Не знаю, − пожимает плечами Арсений. – Я просто был здесь всегда.***
Антон одну за одной начинает проживать разные жизни – долгие, короткие, яркие, скучные; в них он не помнит совершенно ничего про «бомбей сапфир», как и всякая другая душа, но иногда лица людей кажутся ему знакомыми, будто он их уже встречал раньше. Так, проживая жизнь скучного офисного менеджера, он на приеме у терапевта в районной поликлинике не может отделаться от ощущения, что где-то этот породистый грузинский нос он уже видел. − Мужчина, у меня таких, как вы, целая вон картотека – а я один! Шевелитесь. Каждая из этих жизней кажется ему безумно долгой, но едва он умирает, снова оказываясь на пороге бара, у него чувство, что он правда был здесь всего лишь прошлым вечером – пусть уже и успел соскучиться по странной атмосфере и запаху лимонной цедры из шкатулки. Эта шкатулка – большая такая, резная – тоже стоит на барной стойке, и Шаст интереса ради сует туда нос. Там набор для него очень странный: орешки миндаля, пружинки лимонной цедры, стручки кассии, какие-то зернышки и непонятная трава в виде зонтиков. Вроде разная. Ну не ботаник Антон, не ботаник, и ни в одной жизни им не был, так что снисходительный взгляд Арсения его почти обижает. Почти – потому что после унижений начальства в офисе за просранные дедлайны его уже ничего не может обидеть. − Это лакрица, − объясняет Арс, ставит перед Антоном стакан джина и пиалочку с засахаренными лимонными дольками. – Это ягоды можжевельника. Это дягиль, понюхай, он интересно пахнет… − Ой, бля, − закатывает глаза сидящий рядом человек в очках. – Таких вещей не знать, ну стыдно же. Дягиль, кориандр, кубеба и райские зерна. Ты пьешь джин и даже не знаешь, из чего он сделан? − Дим, ну не все же заканчивают в своих жизнях биофак, будь толерантнее. Антон, это Дима, и он всегда мандит. В любой из жизней. − Это тоже призвание, да? − Бурчит Антон, уткнувшись носом в стакан и вспоминая, что если бы он хотел ни с кем не пересекаться в этом баре, он бы и не пересекся. А сегодня (если к этому месту вообще применимо понятие времени) здесь много народу, и все они засели по углам со своими стаканами, бокалами и чашками, и их тихие разговоры сливаются с негромкой музыкой воедино. – Мне кажется, у всех есть призвание, и только я из жизни в жизнь шароеблюсь, как говно в проруби. Дима отходит от них, потому что ему, видимо, уже пора, и Арсений, отложив свою извечную салфетку, садится прямо на барную стойку рядом с Антоном и принимается доводить его, шлепая его по макушке разноцветным веником для смахивания пыли. Ей бы палку оторвать, выпустить Арсения на стадион – и будет ничего себе такая чирлидерша с пипидастрами. Мысли у Антона после этой скучной офисно-клерковой жизни воспаленные и нелогичные, и все, чего ему хочется – это положить голову на колени Арсению, и чтобы тот его пожалел, как котеночка с перебитой лапкой. Откуда такие порывы – неясно, просто от Арса и всей его сущности веет таким же сильным, размеренным умиротворением, как и от всего этого бара, а Шаст, проживая серую бездумную жизнь, полную стрессов и попыток прокормить семью, будто все время этот покой искал. И наконец-то нашел. Арсений вдруг гладит его по волосам, невесомо и мягко, и Антону от этого простого прикосновения становится немного легче, хотя Арс не говорит ни слова; возможно, для того, чтобы успокоить душу, ему это совсем не обязательно. Антон понимает, что Арс – нечто другое. Арс – не душа, не человек, вообще не что-либо понятное в привычной системе координат. Антон жалеет, что не может сохранить о нем воспоминание, когда уходит в каждую новую жизнь. Ему кажется, что если бы он помнил – Арсения, бар, то, что однажды он сюда снова вернется – ему было бы спокойнее и легче. Ладно, просто дурацкая жизнь попалась, думает Шаст, вот и настроение такое же дурацкое. − Не все нам сразу очевидно, − говорит Арсений тихо, и Антон чувствует, как ладонь скользит к плечу, и пальцы сжимаются на нем ободряюще. – Иногда на то, чтобы осознать, уходит очень много времени. Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Антон улыбается, откидываясь на спинку высокого стула, и смотрит на Арсения снизу вверх − тот, сидя на барной стойке, все равно оказывается выше – и скользит взглядом по лицу, изучая длинные ресницы, каждую морщинку в уголках глаз, нос с забавно обрезанным кончиком, тонкие губы, родинки на щеке. Челка вьется и волнится, будто он попал под дождь, хотя за окнами бара вроде сейчас ночь и сухо, да и Шаст никогда не видел, чтобы при нем Арсений покидал бар. − Просто жизнь попалась дурацкая, − повторяет Антон вслух. – Вот я и захандрил. Пройдет. Арс качает головой и кивает куда-то в сторону: Шаст может поклясться, что никогда не видел на барной стойке этих весов, на которые показывает Арсений. Весы медные, старые, сильно поцарапанные, но не пыльные – видно, что ими пользуются часто; на обеих чашах ничего нет, но Антон каким-то тридцать шестым душевным чувством понимает, что там ничего и не должно быть. − Это не судный день, а я не бог, но кое-что умею, − поясняет Арсений. – Если дотронешься до этих весов, они помогут тебе понять, что хорошего и что плохого ты успел за свою прошлую жизнь. Вернее, не что – а сколько, и что перевесит. А вот понять конкретнее ты должен будешь уже сам. По крайней мере, тебе станет легче, и ты сможешь найти в себе силы пойти в новую жизнь. − Иногда мне хочется остаться здесь и никуда не ходить. Но к весам Антон все-таки подходит, касается верхушки, и они действительно начинают двигаться, взвешивая незримое – колеблются, сомневаются, опускают то левую, то правую чашу, и Арсений тоже наблюдает за ними по другую сторону барной стойки, налив посетителю стакан бренди. Правая перевешивает. − Тебе просто нужно вспомнить, − тихо говорит Арсений, движением руки останавливая весы. – Может, ты котят на улице подбирал. Или спас – не делом, а словом, потому что и слова иногда достаточно, и мы иногда даже не замечаем, как спасаем кого-то. Может, ты воспитал достойных детей. Может, создал что-то такое, что помогло кому-то встать и двигаться дальше. − Ага. Икселевскую таблицу, которая автоматически считала данные по кварталу. Весь отдел ссался от благодарности и божился, что я буду вознагражден. − Или так. − Мне даже не дали премию. Арс смеется, и этот смех слушать бы вечно, потому что вот он, покой, льется прямо с губ, а Антон так его искал, так мучился по нему, так тянулся, что сейчас готов пить его прямо с этих самых губ, да только его вряд ли поймут. Арсений – в первую очередь. − Антон, если звезды зажигают, − Арсений, отсмеявшись, протягивает к нему руку через стойку и поправляет загнувшийся ворот белой рубашки. – Значит, это кому-нибудь нужно. Значит, кто-то хочет, чтобы они были.***
Обычно в баре всегда тихо, но однажды Антон застает удивительную картину – по крайней мере, он впервые видит, чтобы здесь был такой бардак; бокалы и бутылки разбиты, столы залиты то ли алкоголем, то ли кровью, поломанный граммофон даже обычную музыку воспроизводит так, словно из него дьявола изгоняют, а стулья разбросаны везде – через один Антону приходится переступать прямо с порога. Посреди всего этого сидит на полу Арсений и, посмеиваясь, собирает в большое ведро осколки бутылок. У Антона внутри все холодеет, потому что выглядит это сюрреалистично и страшно, особенно для него, только что прожившего жизнь инженера-конструктора, у которого все строго по чертежу, по циферке, четко все до самой детали – и мокрый кровавый хаос, развернувшийся перед ним, вгоняет его в ступор. Он подлетает к Арсению, замечая, что тот растрепан, и у него на лице царапины и ссадины; да и руки в следах, одежда помятая и порванная, а сам улыбается. Нет, ну реально – улыбается и хихикает, собирая осколки голыми руками. − Арс, Арс, ну ты чего, − зовет Антон и руки его отводит от осколков. – Что тут произошло? Давай я помогу. Антон буквально в ужасе, потому что тут явно происходила вакханалия, а сейчас никого нет, но Арсений выглядит так, словно его пытали, хотя вроде не стонет от боли и даже не обращает внимания, что осколки впиваются в руки. Будто все, знаете, так и должно быть, и у Шаста на лице написано тотальное непонимание, когда он ныряет в подсобку в поисках веника. Там на него нагло пищит мышь – не ори на меня – и падает на голову случайно упавший с жерди попугай. Не ори на меня. − Ничего страшного, − хмыкает Арсений наконец, вытирая окровавленные ладони и выбрасывая скомканные салфетки в ведро к осколкам. – Просто Егор с Эдом что-то не поделили. Эдик был головорезом в преступной группировке, что наложило отпечаток на его характер, а Егор, конечно, булка, но иногда его заносит на поворотах. Слово за слово, и в общем… Я слышал только фразу «Кант сосет», а дальше все как в тумане. Арс снова хихикает. − Было весело, все сразу разбежались по новым жизням, а я вот убираюсь. Это еще ничего, мне пришлось снимать со светильника чьи-то трусы, и я не понимаю, как они туда попали. Арсению весело, а Антон все хватает его за руки, глядя ошеломленно, потому что ну вот как может быть таким спокойным человек, которого тут, по ощущениям, разве что ногами не били. Хотя, видимо, били, но Арсений словно не замечает, что с ним что-то не так. − Арс, я все понимаю, конечно, но ты себя в зеркало видел? Арсений послушно подходит к зеркалу за стойкой бара и смотрит в него удивленно, вытирая с губ уже засохшую кровь. Оглядывает испачканную невесть чем одежду и замечает на животе большое оранжевое пятно – видимо, сюда ему прилетело аперолем. Вдвшники сраные, а. − А, да это ничего, видимо, просто измазался, пока убирался, ну или приложился о стойку, пока уворачивался от снарядов, − пожимает Арс плечами и трет ссадину на скуле. – Не, ты что, меня не били, если ты об этом. Они даже в состоянии аффекта в курсе, что если я не пущу их в бар, то шансы отдохнуть между жизнями и прожить нормально следующую стремятся к нулю. Эд уже в курсе – однажды он наступил мне на ногу и не извинился, и две жизни подряд ему случайно выпадало убирать слоновье говно в московском зоопарке. − Фу. − Согласен. Не знаю, как это работает. Они долго убираются, хотя Антон не совсем понимает, как течет здесь время и как долго он может находиться в баре – вроде никто не гонит, так что он решает не торопиться в новую жизнь. Они собирают все осколки в ведра, подметают и вытирают пол, ставят стулья хотя бы примерно так, как они были, и Арс все это время продолжает рассказывать байки про самых заметных завсегдатаев. В баре снова никого, и для Шаста это логично: сейчас он не хотел бы пересекаться ни с кем, и все остальные души посещают это место и уходят из него в каких-то своих параллельных измерениях. И Арс с ними тоже там, везде, но Антону сегодня хочется побыть с ним в одиночестве. Антон слушает его беззаботную болтовню, ползая на коленках в поисках оставшихся крышек от бутылок, вытирая столы от алкоголя и воды и выбрасывая уже никуда не годные тряпки в ведра. Ведер этих уже три, и все полны мусором, и Шаст молча натягивает на руки Арсения найденные в подсобке хозяйственные перчатки, чтобы он не поранился. Арс даже зависает на долгую минуту, замолкая и послушно протягивая Антону ладони – и сам Антон не замечает, насколько задумчив у Арсения сейчас взгляд. Или, ну – тосклив. − Тебе ссадины надо промыть и вот это вот все, − неловко бормочет Антон, замечая, что Арсений магическим образом выглядит уже гораздо лучше, чем до их уборки. То ли переодеться успел, то ли хотя бы умыться, хотя он все это время никуда не уходил и вместе с Шастом ползал по полу на карачках. Бар уже выглядит гораздо опрятнее, хотя кто-то все-таки должен встать на стремянку и оттереть с потолка подтеки то ли крови, то ли красного вина. Арсений ставит к стене шаткую лесенку и забирается наверх, проводя пальцем по пятну, и тут же сует палец в рот. − Пино нуар. Антону немного стыдно и стеснительно за свои заботливые порывы, но ему правда хочется помочь, поэтому он и на стремянку лезть тоже первый доброволец, и бутылки битые собирать, и окна вытирать от последствий этих игрищ. За целые жизни, пусть их пока и было не так много, «бомбей сапфир» становится для Антона таким оплотом спокойствия и умиротворения, что видеть его в таком виде ему почти больно. И Арсения – тоже. Или все-таки Арсения в первую очередь? − Ты в прошлой жизни в службе спасения работал? – Арс жмурится, как кот какой, когда Антон помогает ему промыть руки перекисью. Она шипит розовой пеной, и Антону на ум невольно приходит розовое игристое вино. − Ага. В службе спасения Арсения. Арсений потом ставит на барную стойку единственную уцелевшую бутылку – конечно же, одну из бесконечных бутылок сапфирового джина – и всем своим видом извиняется, что он сегодня не при параде, и ему понадобится время, чтобы восполнить запасы всего, что было варварски уничтожено. Они пьют вдвоем прямо так, из горла по очереди, потому что все стаканы тоже побили – Егор, сопровождая каждое действие воплями вьетнамских партизан, использовал их в качестве метательных снарядов и даже умудрился попасть Эду по морде. Джин привычно обжигает язык и горло и приятно согревает нутро, и Антон, глядя, как Арс делает вслед за ним глоток, едва подавляет в себе желание провести большим пальцем по его подбородку, стирая очередной винный след из-за упавшей с верхней полки бутылки, от которой Арс едва успел увернуться. − Хочешь взвеситься в этот раз? – Немного хрипло спрашивает Арсений, делая еще один глоток, и кивает в сторону весов. Те будто нетронутые никакими разборками, стоят себе, медные, и ждут, пока на их чаши снова возложат свои хорошие и плохие дела, чтобы вынести очередной вердикт. Антон в ответ качает головой – в этот раз ему почему-то не нужно подтверждение, что он прожил свою жизнь не зря. − Слушай, а может, нужно электронные просто поставить? – В Антоне просыпается не до конца выветрившийся технарь, пусть уже и пора готовиться к новой жизни. Интересно, какая теперь выпадет? Остается надеяться, что ему не придется убирать слоновье говно. – Будут просто в граммах все грехи показывать. Или в килограммах. − Ага, а пароль от вай-фая тебе не дать?.. Они сидят вместе, кажется, целую вечность в этом баре, и «бомбей сапфир» не гонит Антона никуда. Арсений на барной стойке, болтая ногами, а Антон привычно на стуле – сидят посреди всей этой разрухи, уже более или менее прибранной, пьют джин из одной бутылки и смеются без повода, и Арсений то и дело невзначай касается пальцев Антона, когда берет бутылку из его рук. Антону очень не хочется забывать этот момент, но он знает, что придется, едва он выйдет из бара и отправится на поиски новой жизни и новой судьбы.***
Антон проживает интересную жизнь – летает на самолетах почти так же часто, как пилоты (пусть и в кризисное время), шатается по улочкам даже самых мелких европейских городков и находит очень жизненным мем «о, сэр, да вы из Англии», когда в очередной раз получает от начальника командировку на курсы английского языка. Когда работаешь в сфере зарубежного образования, не получится обойтись одним «лондон из зе кэпитал оф грейтбритан». Подходя к дверям «бомбей сапфир» и уже видя струящийся оттуда синеватый свет, Антон привычно ощущает, как память очищается, и он начинает забывать жизнь и вспоминать этот бар. Еще ни разу его воспоминания не пересекались, и в баре он снова не помнит практически ничего, кроме обрывочных моментов – что он работал в туристическом агентстве и почему-то очень любил какие-то кафаны, хотя сейчас он даже не понимает, что это вообще такое. Арсений слушает его заинтересованно и вдруг вместо бокала под алкоголь вытаскивает кофейную чашку, кофе, сахар и яйцо – и принимается взбивать пенку для капучино. − Вот сразу видно, что у человека интересная жизнь была, − назидательно произносит Арсений и ставит перед Антоном вручную сделанный кофе. – А не то что Бебур – опять пришел и жалуется, что снова лечил чьи-то жопы. Держи, это как в кафане. Очень вкусно. − Если зубы для тебя это чьи-то жопы, то у меня для тебя плохие новости, − огрызается Бебуришвили, обнаружившийся в углу вместе с бутылкой пива и тарелкой красных раков. Примерно таких же красных, как его возмущенная морда. − Будешь грубить – случайно окажешься в следующей жизни патологоанатомом. Хотя мне кажется, с твоей любовью к людям для тебя это будет не наказанием, а великим подарком. Антон сегодня в приподнятом расположении духа, так что и в баре для него тоже оживленно: то и дело открывается дверь, впуская и выпуская новые души, отдыхающие здесь перед дорогой в новую жизнь, и Арсений умудряется уделить внимание каждой из них. Кому-то бокалом вина, кому-то пепельницей, кому-то добрым словом, кому-то просто улыбкой – и Шасту это все кажется просто невозможным волшебством, потому что Арсения словно бы хватает на всех и вся. За Арсением наблюдать одно удовольствие – Антон словно бы заряжается от него, едва оказавшись всего лишь рядом. − В таком настроении ты нравишься мне гораздо больше, − смеется Арс негромко, отпуская наконец большой заказ из целой вереницы шотов. – В любом другом тоже, но сейчас я хотя бы не волнуюсь, что ты считаешь себя говном в проруби. − Я скучал, − неожиданно даже для себя говорит Антон и не успевает даже пожалеть об этом. Все равно все сказанное здесь останется в стенах бара, и он забудет это на ближайшую жизнь. – Несмотря на то, что еще ни разу не смог вспомнить тебя ни в одной жизни. Но мне вечно кажется, знаешь, что я всю жизнь ищу покоя, а нахожу его только здесь. И подсознательно тоскую по тому, чего даже не могу вспомнить. В очередной раз открывается дверь, звенит музыка ветра, и Арсений становится вдруг серьезным: пропадает улыбка, уголки губ опускаются, как у театральной маски, и даже во всем баре становится уже не так светло, словно он реагирует на настроение своего хозяина. − Нельзя смешивать две реальности, Антон, − глухо говорит Арсений, доставая из стойки чистую пепельницу – сферическую такую, чехословацкого знаменитого хрусталя. – Нельзя пытаться вспомнить то, что было между жизнями, пока живешь новую, и нельзя тут намеренно вспоминать то, что было в жизни прошлой. Во-первых, все равно не получится – ты будешь помнить только незначительные мелочи, а во-вторых – просто нельзя, Шаст. Существуют правила, которые не стоит нарушать, и вещи, в которые лучше не лезть. − А что иначе? – Антон не наезжает – ему действительно интересно. И да, он уже прожил достаточно жизней, чтобы увериться, что он никогда не может вспомнить здесь самого важного, что он, по ощущениям, постоянно упускает. Арсений достает пачку мальборо голд, разрывает упаковку зубами и закуривает, стряхивая пепел и отводя взгляд в окно – за пределами бара сумеречный вечер и, судя по звукам, идет мелкий дождь, хотя все, кто заходят сюда, полностью сухие. Парадокс небытия: никогда не знаешь, что окажется за пределами перевалочного пункта. Можешь выйти и идти по проселочной дороге, пока не упадешь от усталости и не очнешься в новой жизни; можешь оказаться внутри картины Клода Моне или ван Гога, а можешь идти по улицам Мумбаи, залитым коровьим говном, или брести по мостовым несуществующего Ехо. Исход один – ты всегда очнешься в новой жизни и будешь жить ее, пока снова не попадешь сюда. − Никто не знает, − следует ответ. – Потому что ни у кого не получалось вспомнить. Но я уверен, что не произойдет ничего хорошего, Антон. Антон точно помнит, что прожил хорошую жизнь – много летал, говорил по-английски, искал портреты Тито в каждой кафане (пусть и не всегда успешно), курил до хрипа и любил, но это не точно. И его любили, но это тоже не точно, потому что он не помнит, хотя очень хотел бы. Наверное, если он пойдет и все-таки взвесится на этих медных весах, правая чаша перевесит, пусть, как известно, человека определяют не заложенные в нем качества, а только его выбор. И на чашу весов можно надавить, чтобы перевесило так, как надо.***
− Да, Стас, еще пара часов, и буду в офисе. Не могу сейчас вырваться, давно запланированные дела. Антон проживает спокойную обеспеченную жизнь совладельца одной из крупных рекламных компаний и после пяти лет отношений собирается сделать своей девушке предложение – все-таки им обоим уже под тридцатник, они вроде как друг друга устраивают, и это было бы логичным продолжением всего, что происходит. У Антона есть деньги и вечно зудящий над ухом подружка Егор, шарящий в стиле и цацках лучше любой девчонки, так что он внимает совету и едет к какому-то там классному ювелиру, делающему всякие красивые вещи на заказ. Егор говорит: жопу ставлю, красиво будет. Какую жопу – непонятно, она уже сто раз давно проиграна. Антон приезжает в мастерскую к заранее оговоренному времени, и ювелир его уже ждет – высокий темноволосый мужчина, может, чуть старше него, хотя по такому моложавому типажу и не поймешь. Ему может быть и двадцать пять, и тридцать, и все пятьдесят – в зависимости от того, под каким углом свет упадет на мешки под глазами. Он представляется Арсением и проводит Антона к своему рабочему месту, выслушивая все пожелания и показывая уже готовые эскизы колец на случай, если получится подобрать что-то из готового. Шасту нравится все, потому что эскизы все до единого легкие, изысканные, продуманные до мельчайшего кружева. И то, что он видит, полностью соотносится с внешностью и графскими манерами ювелира, который даже разговаривает так, будто родился в парадной, к которой ведет дорога, обустроенная поребриками, где по пути готовят шаверму с курой и гречей. И пока Антон рассматривает альбом с эскизами, этот Арсений, подперев рукой голову, набрасывает очередной эскиз кольца, то и дело поглядывая на Антона – хрен поймешь, что у него в голове, но Шасту под этим пристальным взглядом голубых глаз на секунду становится неуютно. Правда, всего лишь на мгновение, а потом он думает, что Ире наверняка понравилось бы, если бы в кольце сверкал какой-нибудь камушек. Егор говорил: жопу ставлю, там вообще все есть. Все, что хочешь. − Конечно, − ювелир улыбается едва заметно, и Шаста вдруг клинит так сильно, что он понять не может, в какую сторону. Если бы он был более тонких материй, он смог бы даже услышать, как внутри что-то ощутимо хрустит и ломается. – Пройдемте, я покажу вам камни, которые подойдут для этого эскиза. В шкатулках и бархатных коробочках камней не счесть – разных видов, цветов, размеров, огранки; они сверкают в искусственном свете так, что можно ослепнуть, и Антон даже смаргивает это ощущение, отворачиваясь на секунду. Он неотрывно следит за каждым движением Арсения и все пытается классифицировать чувство, которое вызывает у него этот человек. Покой. Ему рядом с Арсением спокойно. Хотя еще час назад он рвал и метал и уволил двух сотрудников по статье. − А что это за камни? Вот эти, синие? − Танзанит? А, эти, − Арсений улыбается и берет один из синих камней, поднося его к свету и любуясь гранями и бликами. Антон теряется даже немного, потому что этот ювелир с ними будто единое целое, будто он своими руками когда-то создал их из горных пород или сам родился внутри них. – Это сапфиры. Разновидность корунда, они приехали к нам из Бирмы. Удивительные камни. Арсений берет еще несколько камней, маленьких и чуть крупнее, и осторожно раскладывает их пинцетом на ладони. − Сапфиры означают верность, счастье и мир. Древние персы считали, что голубизна небес исходит от огромного сапфира, на котором покоится земля, − ювелир едва заметно улыбается. – Существовало поверье, что сапфир дарит своему обладателю вечную жизнь. Антон сначала протягивает руку, прежде чем смущается своего порыва, потому что нельзя, наверное, трогать драгоценные камни – но Арсений понимает и перекладывает самый крупный сапфир в центр ладони Шаста. Антон замирает, словно к нему на руку села птица, и он боится ее спугнуть; синяя капля переливается всеми оттенками неба, и Антон не может отвести взгляда. − Джин такой есть, − говорит он медленно и негромко. − Бомбей сапфир, − подсказывает Арсений, и у Антона внутри что-то необъяснимо обрывается. − Мы с вами не могли встречаться раньше? – Вдруг спрашивает Антон хрипло, поднимая на Арсения взгляд, и тот, помедлив, почему-то грустно качает головой. Или Антону кажется, что грустно. − Нет. Не думаю. Предложение Антон Ире так и не делает.***
Антон буквально сваливается на стул: ноги не держат уже от усталости, и его врачебный халат такой помятый, будто он прошел огонь, воду, медные трубы и очередь к терапевтическому кабинету поликлиники номер три города Пиздосранска. Он кладет голову на сложенные на барной стойке руки и какое-то время даже не двигается, выныривая из своих мыслей только тогда, когда на его плечо ложится уже знакомая рука. − Да ладно? – Арсений улыбается так, что Антон ощущает себя прощенным за все грехи, которых барные весы явно не выдержали бы. Там не медные красивые штучки нужны, а бандура промышленных, блядь, размеров, на которой коровьи туши взвешивают. – Неужто ты тоже спасал человеческие жизни? Арсений шутит и старается разрядить обстановку, а Антон пытается научиться заново дышать, потому что пусть он уже и не помнит многого, пусть с каждой секундой его память становится все легче и чище, ему все равно фоново больно, словно ему пришлось самому себе вырезать аппендицит без анестезии. − Вот ты можешь себе представить, − начинает он, разом опрокидывая в себя бокал джина; Арсений уже не спрашивает, что ему налить, потому что наизусть знает предпочтения всех душ, которые здесь бывают. То есть – в прямом смысле всех. – Ты можешь себе представить, что люди в моей той жизни могли болеть от безответной нахуй любви? Звучит ебливо, да? Нет, я не сошел с ума, это серьезно. Даже пытался типа изучать эту болячку, делать там с ней че-то, да только хуй мне и без масла. Арс, это пиздец. Я никогда не чувствовал себя таким беспомощным. Арсений вскидывает брови и снова закуривает, достав пепельницу – и готовится слушать рассказ, подавшись ближе. Они практически соприкасаются лбами, и Антону становится легче дышать; воспоминания отпускают, и ему приходится ловить их за хвост. Он уже не помнит дат, лиц и имен. − Если человек безответно влюбляется, у него во всем организме начинают цветы прорастать. Да, что смотришь? Везде. И в один момент они просто заполняют все легкие, парализуют дыхательную систему, и человек умирает. Я не мог ничего сделать, Арс. Антон хочет уронить голову на барную стойку, но вместо этого подается вперед и упирается лбом в лоб Арса – и закрывает глаза, ловит губами срывающийся с его губ сигаретный дым. − Ни как врач, ни как человек. Я не смог полюбить в ответ, и … И на моих глазах все это, понимаешь, − Антон криво улыбается, проводит ладонью по лицу. – Они кашляют цветами, цветы отовсюду, это жутко. Шаст не помнит, чтобы хоть одна из его жизней заканчивалась настолько всепоглощающей, невыносимой болью, с которой он не может сделать совсем ничего: никакой новокаин, никакой баралгин, никакие опиаты не способны приглушить ее, потому что от такой боли лекарства не знает ни один врач. Антон не смог спасти – ни как врач, ни как человек, и сегодня он впервые хочет, чтобы «бомбей сапфир» забрал у него все воспоминания о прошлой жизни и уничтожил их, как делает с любой памятью, попадающей в его владение. Антон отчаянно не хочет помнить ни одного момента, потому что каждый – даже, казалось бы, счастливый – приносит ему боль от осознания, что все равно ничего не будет хорошо. Антону кажется, что только Арсений способен его понять, а тот подпирает руками голову и слушает с толикой недоверия, потому что ну как это так – мы все здесь реалисты, здравомыслящие люди, а это больше похоже на сказку, но Антон не похож на сумасшедшего ученого. Арсений недоверчиво улыбается, слушая рассказ Шаста, но все-таки начинает верить: значит, в небытии произошел какой-то баг, и Антон попал в жизнь, где одна из болезней мутировала вот в такой вид. − Слушай, серьезно? – Арсений достает из вазы лилию; они тут всегда стоят, с самого первого раза, как Антон пришел сюда еще новорожденной душой после первой жизни, где ему суждено было родиться и умереть пилотом. – Прямо цветы изо рта, правда? Должно быть, это красиво. Арсений рассматривает лилию и вдруг тянет зубами один лепесток – и зачем-то отрывает весь цветок от стебля, обхватывая его губами и полностью забирая в рот, но делает неосторожный вдох и сильно закашливается, чувствуя, как на глазах выступают слезы, а изо рта падают на барную стойку оборванные белые лепестки. У Антона темнеет перед глазами, дыхание перехватывает, и он вскакивает, кричит что-то, и уже сам не слышит, что – от вида Арсения в цветочных лепестках его перещелкивает, бар вокруг погружается во мрак, и Антон просыпается уже в новой жизни и в новой судьбе.***
Антон проживает несчастливую жизнь солдата-контрактника и погибает в госпитале от ранения осколком после обстрела города вражескими ВВС. − Хочешь мира – готовься к войне? – Приветствует его Арсений, когда Антон переступает порог бара, оглядывая свою окровавленную форму; видимо, его не успели даже перебинтовать. В баре он сегодня снова тоже один, и ему кажется, что все, на что у него есть силы – это упасть на колени и больше не подняться. Шаст делает шаг вперед, и Арсений мгновенно оказывается рядом, ловит его, поддерживая, но ему оказывается тяжело − Антон совсем без сил, и обмундирование тяжелое, и они вместе оседают на пол. Арсений кладет на свои колени его голову, вытирая запекшиеся от крови губы, и Антон не отрывает от его лица взгляда, полного какого-то непонимания, страха, боли и обиды, и они оба точно понимают, что здесь, в баре, такого быть не должно. «Бомбей сапфир» существует для того, чтобы дарить покой и отпускать в новую жизнь, а Антону продолжает быть больно. − Шаст, − тихо начинает Арсений, гладит его по волосам, по щекам, касаясь губ и век. – Ты продолжаешь умирать. Так не должно быть, слышишь? Смотри на меня, не закрывай глаза, пожалуйста, Антон. Антону стоит это огромных сил, но он открывает глаза, снова смотрит на Арсения и сжимает его руку до боли, и вместо слов из его груди вырывается только хрип – его так тянет в сон, словно его пытали бессонницей, и теперь он наконец может уснуть, оказавшись рядом с Арсом. Все, чего ему хочется – закрыть глаза и навсегда остаться в стенах этого места и в успокаивающих прохладных руках Арсения. − Прошу тебя, − голос у Арса впервые дрожит, и он склоняет голову, зажмуриваясь на секунду. Антон видит. – Прошу тебя, не теряй сознание. Так не должно быть. Время вокруг останавливается, если здесь вообще применимо понятие времени, и даже голубые блики от бутылок джина, расставленных на длинной полке, тоже замирают, переставая прыгать по стенам, как светлячки. «Бомбей сапфир», пустой и тихий, замирает во времени и пространстве, выкраивая для них драгоценные мгновения, чтобы хотя бы попытаться найти нужные слова. Ответить на какие-то там вопросы. − Я все время ищу что-то, − начинает Антон тихо и через силу. – Каждую жизнь я ищу что-то и не могу найти. Я рождаюсь, прохожу все, что было задумано и умираю, но так и не нахожу этого там. Ищу покой, Арс, и его там нет, потому что он весь здесь. Я живу все эти жизни, чтобы снова оказаться здесь, и я не понимаю… Антон закашливается, и Арсений поддерживает его голову, прикладывая к губам салфетку, мгновенно пропитывающуюся кровью – Антону не становится лучше физически, но он хотя бы в сознании, а это значит, что все должно пройти. У Арсения мелко дрожат руки, и так тоже не должно быть. − И я не понимаю, почему так. Арс, Арс, пойдем со мной? Я хочу хотя бы одну жизнь прожить в покое, − Антон улыбается через силу. – Мне кажется, что я даже там, пусть и не помню ничего, продолжаю всегда рваться сюда. Я умираю рано, умираю быстро, хотя мог бы жить долго. Не помню лиц, не помню имен, и я устал от осознания, что постоянно что-то упускаю. Пойдем со мной. Всего один раз. Арс вдруг улыбается, качает головой, продолжая гладить Антона по голове: ему явно лучше, он уже может дышать и связывать слова в предложения, а это значит, что он постепенно восстанавливается, и скоро сможет отдохнуть и снова отправиться в путь. «Бомбей сапфир» − И Арсений вместе с ним – исправно делают свою работу и отдают свой долг. Арсений поддается порыву и коротко касается своими губами влажных от крови губ Антона, склоняя к нему голову – и ловит его слабый выдох. − Ты просишь невозможного, − отвечает он тихо. – Я не могу пойти с тобой. Перед глазами Антона гусеницы «Центурионов» давят свежую молодую траву, а «Дассо Мираж» превращают города в уродливые развалины, и им для этого достаточно лишь пары взмахов белоснежных крыльев. Странно, думает Шаст отвлеченно: почему белые, если истребители всегда окрашены в камуфляж? − Пусть и хотел бы.***
Иоганн Вольфганг фон Гёте
«Фауст», страница 14
Едва Антон открывает дверь бара, как оттуда слышатся голоса, то громкие, то тихие, и музыка граммофона тоже – здесь сегодня так оживленно, как не было, наверное, никогда. На барных полках не осталось пустых бокалов, потому что все они заняты, а использованные еще не успели помыть, и Шасту снова придется пить из горла. Антон проживает обычную жизнь обычного человека. В баре шумно, но все взгляды направлены на стойку – на ней стоит Арсений, задрапировавшийся в какую-то черную штору на манер тоги, и вид у этой шторы такой, словно он нашел ее в подсобке (скорее всего, так и было, думает Антон, пристраивая задницу на единственном свободном стуле рядом с татуированным парнем). Арс накидывает свободный край шторы на голову, как капюшон, и продолжает – ясно, что это длится уже не первый десяток минут. − Старался разжевать я смысл борьбы земной немало тысяч лет. Поверь ты мне, мой милый, никто еще с пеленок до могилы, не переваривал закваски вековой, − декламирует он, вскинув руку и обращаясь то ли к потолку, то ли к небу за ним, то ли видя там что-то свое. − Весь этот свет, все мирозданье − для бога лишь сотворены; себе он выбрал вечное сиянье, мы в вечный мрак погружены. Арс замолкает на секунду, ловит взгляд Антона. − А вы − то день, то ночь испытывать должны. − Но я хочу! – Вторит ему доморощенный поэт из первых рядов, и Шаст узнает в этом голосе Бебура. − Я понимаю это, − продолжает, улыбаясь, Арс, отвечая своему Фаусту. − Боюсь я за одно, в одном лишь мой протест: ars longa, vita brevis est. Бебур отыгрывает Фауста, и они заканчивают очередной акт, условившись «в том же месте в тот же час», и Антон просто издалека наблюдает за тем, как Арсений вдохновленно вышагивает по барной стойке, не боясь оступиться и упасть, как размахивает руками, похожими на крылья летучей мыши в этой импровизированной мантии. Арсений погружается в текст от и до – и даже когда зрители расходятся, потому что всем пора в новые жизни и новые судьбы, он продолжает жить и говорить словами Мефистофеля. Антон достает из вазы букет белых лилий, подходит к барной стойке, когда они остаются одни – и дарит цветы Арсению, задрав голову и не считая нужным скрывать улыбку. − Браво, а бис будет? – Спрашивает он, протягивая Арсу руку. – Давай, слезай, лань, а то убьешься еще. − И я прикован силой небывалой к тем образам, нахлынувшим извне. Эоловою арфой прорыдало начало строф, родившихся вчерне, − Арсений берет его за руку и легко спрыгивает со стойки, на долгое мгновение прижимаясь к Шасту всем телом, когда теряет равновесие уже на ногах. − Я в трепете, томленье миновало, я слезы лью, и тает лед во мне. Насущное отходит вдаль, а давность, приблизившись, приобретает явность. Арсений прижимается к нему, а Антон не дает ему отстраниться сразу, следя за тем, как двигаются губы, декламируя поэму; сам Арсений вроде даже не вырывается, так и стоя совсем близко и почти на физическом уровне ощущая, как душа Антона успокаивается от его близости, и как явно Шаст реагирует на его присутствие. − Как жизнь? – Спрашивает Арсений, улыбнувшись, и не отказывает себе в порыве коснуться светлых Шастовых волос – и убрать их назад, потому что отросли порядком. Как же интересно в этом баре звучит такой простой и обыкновенный повседневный вопрос, принимая совершенно новый смысл. − Родился, искал, умер, − отвечает Антон обыденно, отпуская, наконец, Арсения из своих рук. – Нашел. Бар пустеет, и Антон садится за свой привычный стул у стойки, а Арсений возвращает лилии в вазу и тянется налить ему джина. Здесь все по-прежнему: медные весы, лилии и шкатулка с травами, и Шаст теперь знает, что их десять – кассия, миндаль, ягоды можжевельника, дягиль. Кориандр, лакрица, лимон, кубеба. Фиалка и райские зерна. Десять вроде, да? Антон пытается вспомнить, сколько жизней он уже прожил, но память его подводит, как всегда, но ему тоже почему-то кажется, что десять – и ни в одной из них он не нашел покоя. Рядом с голубыми бутылками стоит хрустальный кувшинчик с водой, и раньше это было бы для Антона действительно обычной водой, но сейчас он благодаря ботанику Диме Позову знает, что это вода из озера Вирнуи, и ее добавляют в бомбейский джин, чтобы довести его крепость до сорока градусов. Хорошая вода, полезная. − Скажи, Арс, − спрашивает вдруг Антон. – А могут ли души встречаться в жизнях? Вот я вижу здесь разных людей, а могу ли я потом встречать их там, когда мы выходим из бара? У Арсения уже привычный ритуал: отвинтить крышку бутылки, плеснуть в граненый стакан, поставить пиалку с засахаренными лимонными дольками, достать пепельницу, подкурить сигарету, подпереть рукой голову и с улыбкой изучать лицо Антона, ставшее для него за все эти жизни уже, наверное, родным. Для Арсения время здесь течет иначе. − Я не знаю, Антон, я же не бог и не создатель, − отвечает он честно, трогая весы – их чаши остаются на месте, будто он даже их не касался. – Я даже вон в пьесе – Мефистофель. Наверное, могут? Но они никогда не запомнят этого. Не вспомнят друг друга в новых жизнях и тут, соответственно, тоже не вспомнят, что были знакомы в прошлом. − Ты знаешь, я еще ни разу не боялся смерти. Антон протягивает руку и вытаскивает из пальцев Арсения сигарету, делая затяжку и снова возвращая ее Арсу. − Потому что я, наверное, всегда знаю, что в итоге попаду сюда. Играет тихая мелодия, в подсобке пищит мышь – не ори на меня – и на стенах играют блики от голубого бутылочного стекла. Антон вспоминает, что когда впервые пробует этот джин, он чувствует себя жестоко обманутым: каждый раз, зависая в магазинах на яркой голубой бутылке, он мечтательно представлял себе, как в стакан льется настоящий жидкий сапфир, чтобы потом оказаться у него во рту, пусть даже и окрасив (быть может) язык в такой же синий цвет. Но когда бармен за стойкой отвинчивает крышку, чтобы плеснуть напиток в стакан, и Шастун понимает, что голубая там только бутылка, а джин такой же белый, как и любой другой, у него ощущение, будто ему пять лет, сейчас новый год, и ему сказали, что Деда Мороза не существует. − Я бы хотел пойти с тобой, − говорит Арсений, и для Антона это почему-то важнее всего, что происходило с ним за все эти жизни. Важнее самолетов, неба, кафан, цветов, спасения человеческих жизней, важнее войны и важнее мира. – Очень. Древние персы считали, что голубизна небес исходит от огромного сапфира, на котором покоится земля. Люди верили, что сапфир дарит своему обладателю вечную жизнь.***
Антон живет какую-то жизнь, и ему почему-то совершенно все равно, что с ним происходит, потому что он будто знает – однажды все должно закончиться, и самое важное будет уже не в ней. Не в жизни. Однажды Антон заходит в бар и не видит Арсения за стойкой: тот сидит почему-то за одним из столов в совершенно пустом баре, неотрывно глядя на доверху заполненную пепельницу – перед ним больше ничего, только почти пустая пачка сигарет и эта хрустальная чехословацкая пепельница. Он не оборачивается на звон музыки ветра, когда Антон входит в «бомбей сапфир», и так и продолжает неподвижно сидеть, опустив плечи, и Антону на мгновение становится страшно. Антон живет какие-то жизни, и здесь, в баре, они схлопываются для него в мгновение, но он совершенно не знает, как проходят эти жизни для Арса. Не знает, как тут течет время, а Арсений то ли не может объяснить, то ли не хочет этого делать. Антон живет какую-то жизнь, и она неожиданно долгая: тянется, как растаявшая ириска, липнет к зубам и все никак не хочет заканчиваться, и Антон не понимает, что должен с этим делать. Без удовольствия доживает свои дни и не знает, зачем просыпается по утрам, и в один день просто не просыпается – и по дороге, напоминающей мост из «Крика» Мунка, снова приходит в «бомбей сапфир». Антон понимает, что что-то изменилось. Антон подходит к Арсению и за плечи разворачивает его к себе, и Арс утыкается лбом в его живот, даже не вставая со стула – не поднимает взгляда и не говорит ничего. В баре тихо, и уже ни музыка не играет, ни блики от бутылок не скачут по стенам, словно «бомбей сапфир» слушает молчание хозяина, внимает и вторит ему. Антону кажется, что они с Арсением поменялись местами, и теперь он гладит Арса по волосам, слушая тихое мерное дыхание, теперь он держит его на плаву, пусть пока и не понимает, что происходит – ему кажется, что в этом баре никого нет сейчас даже в других измерениях. Что это место едино, и Арс в нем тоже един, и нет больше никого – будто все жизни в один момент приостановились, давая им мгновения побыть в абсолютном в абсолютном одиночестве. Арсений словно для себя решил что-то, и «бомбей сапфир» замолчал. − Помнишь, ты просил меня, − говорит он негромко, поднимаясь и глядя Антону в глаза; Шасту кажется, что глаза у него такого же цвета, как то бутылочное стекло – голубое-голубое. – Однажды. Антон? Это было вроде и однажды, а вроде и сотни, тысячи раз − Антон просил Арсения подарить ему такой желанный, такой мучительно выстраданный покой; Антон просил Арсения хоть раз выйти с ним из бара и попробовать вместе пойти в новую жизнь – да, пусть они не вспомнят друг друга там, пусть все это вилами по воде писано, но они хотя бы так. Хотя бы так попробуют – и Антон впервые за все это время обретет покой внутри жизни, а не за ее пределами. Он рождается, ищет, умирает. Находит – только после смерти, в этом баре, когда смотрит на Арсения, слушает его смех и слова Мефистофеля, и чувствует его руки, которые способны заставить даже его кровь, хлещущую из ран, вернуться обратно в жилы. Это было вроде и однажды, а вроде и сотни, тысячи раз − Антон просил Арсения подарить ему такой желанный, такой мучительно выстраданный покой. Они оба молчат, и Арсений берет его за руку, сжимая пальцы, и не может даже улыбнуться. Только прижаться лбом к его лбу – и стоять так долго, целую жизнь или целые две, потому что непонятно, как течет здесь для него время даже сейчас, когда он стоит рядом с Антоном и держит его за руку. Антон не знает, о чем думает Арсений, но понимает – он сделал свой выбор. «Бомбей сапфир» молчит, и не играет больше музыка, и бутылки голубые кажутся какими-то тусклыми, и если втянуть носом запах лилий или трав в шкатулке, то можно ничего не почувствовать. Они выдохлись и застыли безжизненными композициями, как под взглядом василиска, и в букете лилий один стебель так и остался с оторванным цветком. «Бомбей сапфир» впитывает в себя все и замораживает во времени и пространстве: действия, взгляды, прикосновения, слова, мольбы. Привязанности, покой, поддержку, тепло. Тоску, боль, страх, потерю. Все сказанное и сделанное здесь остается в этих стенах. В этих стенах, из которых Арсений делает шаг, открыв дверь – шаг туда, за порог, в небытие и неизвестность, которая за пределами бара всегда разная. Парадокс небытия: никогда не знаешь, что окажется за пределами перевалочного пункта. Можешь выйти и идти по проселочной дороге, пока не упадешь от усталости и не очнешься в новой жизни; можешь оказаться внутри картины Клода Моне или ван Гога, а можешь идти по улицам Мумбаи, залитым коровьим говном, или брести по мостовым несуществующего Ехо. Антон берет Арсения за руку покрепче и открывает дверь бара, тоскливо отозвавшуюся музыкой ветра, делает шаг вперед – там, за пределами «бомбей сапфир», самая обычная асфальтированная улица, и никаких тебе звездных вангоговских ночей, мощеных мостовых или стеклянных мостов над Темзой. Только простая асфальтированная дорога, на которую Антон делает шаг, и Арсений делает шаг вслед за ним. Через мгновение. И через мгновение Антон чувствует, как ладонь Арсения выскальзывает из его руки – и, обернувшись, не видит позади себя никого. Только открытую дверь бара.***
Антон вбегает в бар, чувствуя, как внутри все холодеет, и отчаянно надеется, что Арсений просто на секунду зашел обратно, вернулся взять что-то, забыл, может, потерял, ну же, где ты, Арс, ты ведь должен быть здесь. В баре пусто, и Арсения нигде нет – ни его, ни его вещей, словно его никогда не существовало. Дверь закрывается за Антоном, оставляя его внутри навсегда.ноябрь 20nn года