Cancer

Началось все довольно типично, и Артём даже не уловил этого момента, с которого все пошло под откос. А возможно, все началось еще до того, как Матвей пришел к нему работать — по крайней мере, так считали врачи. Может, это и не его вина, что в итоге все так сложилось? Не из-за него все зашло так далеко, что он не знает, сможет ли хоть что-то помочь? *** — Шеф, пациентка просила перенести сеанс с двадцать шестого на другой день. На когда перенести? — На двадцать восьмое давай. Матвей кивнул, исправляя что-то в своей таблице в «экселе», в которой никто, кроме него самого, ни черта не смог бы понять. Но Стрелецкого это и не волновало. Пока что проблемы с накладкой сеансов или какой-то несостыковкой еще ни разу не возникло, а запись пусть парень делает хоть китайскими иероглифами, лишь бы все так и продолжалось. Свою работу выполняет исправно, а методы — уже другой вопрос. В каком-то смысле он даже успел привязаться к мальчишке, солнечному, открытому, улыбчивому. Ярко освещающему все вокруг, словно лампочка. Только сейчас, кажется, он на мгновение потускнел, оперевшись на стол и закашлявшись. Бормочет, поймав обеспокоенный взгляд, что ничего страшного, просто в горло что-то не то попало. Наверное, еще с завтрака. И Артём не придаст этому кашлю внимания, подумав, что, наверное, и правда. И когда Матюша начнет резко терять вес, не придаст значения, зная, что он то и дело забывает поесть, занятый работой. Поймет, что здоровые люди так не худеют многим позже. А сейчас, возможно, сыграет роль, что у психолога вечно свои заботы, какая-то занятость, и вообще пусть Матвей сам за собой следит. Заметит, что обострились скулы, что ребра выделились, но не скажет ничего. Снова. Если и появятся нехорошие мысли, выбросит их из головы и побежит по каким-то своим делам. Спокойно даст выходной, когда парень скажет, что ему нужно к врачу. Да что можно от Артёма ожидать, если сам Матвей занервничает только когда, в очередной раз закашлявшись, ощутит во рту вкус крови? Пойдет проверяться, но ничего, разумеется, не обнаружат. Скажут, мол, господин секретарь, ступайте домой, лечите кашель, не до вас. Как, впрочем, и всегда в государственных больницах — откуда взять денег на частную? Только ничего не помогало. Кашель все более и более надрывный, иногда даже настолько, что будил Стрелецкого. Но он ни разу не сказал мальчишке ни слова. Только, бывало, проснется, подойдет к нему, кашляющему, подождет, пока приступ пройдет. Дышит. Все нормально. Сколько уже они сосуществуют в этом офисе, сколько делят эту сомнительную жилплощадь? Год или больше? Артём не помнит, они же не влюбленная парочка, он дату знакомства в календаре не обводил красным маркером. У него и календаря-то нет: зачем он, если Матюша все помнит, у Матюши все распланировано, все по часам и ни одной несостыковки — как часы двигается? Обещал же себе, клялся бессонными ночами, что не будет привязываться к людям — знал, что это только болью закончится? А сам что в итоге, привязался к этому мальчишке, худеющему, иссякающему буквально на глазах? Даже кудряшки Мотины уже, кажется, не топорщатся так жизнерадостно, не торчат во все стороны даже с утра. Стрелецкий в конце концов не выдерживает и отправляет юношу на обследование в частной клинике. За свой счет. Сколько денег отвалил, разумеется, он не скажет — лишь отмахнется, мол, ничего такого он не сделал и что любой нормальный человек поступил бы так же. Матвей удивленно покосится, но промолчит. А потом принесет бумажку с диагнозом. Даже говорить не будет — настолько подавленно выглядит. Периферический рак лёгкого на четвертой стадии. — Ну вот и все, — Матюша горестно улыбается, — приплыли. Работать я скоро буду не в состоянии. Да даже если и был бы… мне столько денег, сколько нужно на лечение, вовек не заработать. А у Стрелецкого все внутри словно рушится. Он остался один, абсолютно один в этом мире, не считая этого кудрявого мальчишку, что всегда был готов рядом, всегда поддержит не словом — так присутствием. И что теперь? Не может он еще и его лишиться. Он взвоет от тоски, не выдержит, на собственных шнурках вздернется. Не простит себе этого. — Мы найдем деньги, Моть. Я найду. — Артём Александрович, вы не должны… Матвей не верит своим ушам. Как будто все это сон, как будто он уже в бреду и вот-вот проснется, выяснит, что все это ему лишь показалось. Стрелецкий, собирающий деньги на его лечение? Ну бред же, бред сумасшедшего. Ему такое и представиться не могло. — Зачем вы так сильно переживаете за меня? Зачем вам все это? Артём не знает, что ответить — не знает, собственно, что сказать, как связать в что-то осмысленное всю эту мешанину, накрепко спутанную в его голове в нечто невообразимо сложное. Обнимает Матюшу, и чувствует, как юноша дрожит в его объятиях, как птичка, загнанная в клетку, то ли от сомнения в том, что это все происходит на самом деле, то ли от страха перед чем-то грядущим. А потом начинается сумасшедшая гонка «соцсети-знакомые-работа-еще черт пойми что». Только бы найти деньги, хотя бы часть суммы. Мотя все еще не понимал, на кой черт Артёму все это. Иногда спрашивал, в душу заглядывая своими темными большущими глазищами, но ответа ни разу так и не получил — только крепкие объятия и сломленный, усталый взгляд. После терапии, когда юноша лишился своих крупных каштановых кудрей, Артём улыбался, смотря в усталые глаза, сжимая истончавшие пальцы в своих, обещал, что все будет хорошо, что лечение обязательно поможет. Еще много чего ободряющего говорил — сам половину этих речей потом не помнил. А потом то ли кричал, то ли плакал в пустой уборной. Шансы падали с каждым днем. Матюша не глупый. Матюша мог сопоставить слова Стрелецкого с реальностью, понять, что ни черта они друг другу не соответствуют. Но Матюша делал вид, что верит в исцеление, ради Артёма. Пусть он еще раз улыбнется. Отчаяние, говорят, как и паника — заразно. Матвей отчаялся — так пусть хоть кто-то не теряет надежду. Он ведь устал от всего этого. Химия, которая не помогает, непрестанно растущие дозы обезболивающего, нужные для того, чтобы хотя бы нормально спать. Он просто хочет, чтобы все закончилось. Перестать страдать. «Baby, I'm just soggy from the chemo But counting down the days to go It just ain't living» В какой-то момент даже ощутил, что ему — черт, реально? — стало лучше, пошел на поправку. Даже кудри начали немного отрастать. Короткий ёжик волос, которые Артём непрестанно ерошил, когда приходил. А приходил он каждый день. Приходил, говорил, улыбался, отдавал все свое тепло, и плакал, выйдя из палаты. Уже от счастья. Потому, что Матвею стало лучше. — Мне сегодня не пришлось пить так много обезболивающих, как вчера. И чувствую я себя лучше. — Я так рад, Матюш. Спустя какое-то время Стрелецкий, придя в очередной раз, ощутил под своими пальцами не колючий жесткий ёжик, а каштановые завитки. — Ты поправляешься! Видишь, ты поправляешься! Матвей кивнет и уткнется носом в чужое плечо, обессиленный, но счастливый. Долго ли продлится это счастье утопающего, которому удалось ухватиться за соломинку? Только они будут друг за друга держаться, как за последний оплот веры в этом мире, словно только их вера и есть спасение? Мотя даже поверил, что его чувство, которое он держал в себе уже давно, скрывая, взаимно, что вот завтра придет Артём, и он признается. Все-все расскажет, и не будет оттолкнут, как всегда боялся. Нет, они будут вместе. Всегда-всегда, и Матвей правда верит в это, как бы то ни было глупо и по-детски. И ждет утро, ждет Стрелецкого. А ночью ему резко становится хуже. И утром он, разумеется, не признается, как давно хотел. С того дня состояние будет только резко ухудшаться — даже не шагами ухудшаться, а целыми скачками, рывками, словно это соревнование. А цель — поскорее покончить со всем этим. Покончить с Матвеем. Артём будет разрываться, выбивать деньги на лечение, уговаривать-уговаривать-уговаривать парня, что терапия сделает свое дело и он снова пойдет на поправку, хотя сам уже в этом усомнился. Перестал верить в чудесное исцеление. Потеряет счет дням, забудет, сколько уж носится туда-обратно. Для него будет только одно важно, единственная цель. И он добьется того, что Мотя выздоровеет, все сделает, что от него зависит, чтобы лучше стало, чтобы все было как раньше, чтобы юноша снова был здоров, снова радовал заразительным смехом, точностью работы и до неприличия торчащими во все стороны кудрями. Придет очередным утром, натянув на лицо улыбку, готовясь снова поддерживать, говорить, что верит в лучший исход, и даже о чувствах своих рассказать, если потребуется. Открывает дверь, а его встречает пустая палата. И врачи, зафиксировавшие время смерти. Артём воет раненым зверем, кричит, плачет. А внутри — пустота. Нет, лучше бы его пытали, лезвиями резали, иглы под ногти загоняли, удавками душили. Но потерять последнего дорогого человека в своей жизни — худшее, что могло случиться. А если могло — значит, случилось. По всем законам жанра. Вместе с Матвеем умерла часть Артёма. Та, что верила в что-то хорошее, светлое, чистое. А внутри, кажется, остался только концентрат из боли и невысказанных чувств, о которых кудрявый юноша так никогда и не узнает. Или узнает — если, конечно, мертвые могут слышать нас. «I will not kiss you Because the hardest part of this Is leaving you».