Наказание

Пальцы Роберта барабанят по столу. Патрик может смотреть на это вечно, и больше всего ему хочется схватить эти пальцы и впиться в них губами. Это отвлекает. Лэнгдон говорит что-то, и Патрик отмечает, как шевелятся его губы и морщится лоб, но слова не доходят до его сознания. Отныне МакКена вообще не видит смысла в словах. Он слышит только последнюю фразу. — Вы хотя бы раскаиваетесь? — Роберт звучит устало и возмущенно. И недоверчиво. Камерарий подходит ближе. Раскаивается ли он? Определенно, нет. Вне зависимости от истинного значения вопроса — «нет». — Я скажу то, что вы хотите услышать, — отвечает он и видит, как расширяются зрачки ученого и как судорожно дергается его адамово яблоко, когда Патрик берет его за локти. Роберт не сопротивляется, когда он расстегивает первую пуговицу на его пиджаке. Затем вторую. — Для вас уже давно подобрали самую большую сковородку в аду, святой отец, — язвительно бормочет Лэнгдон, пытаясь скрыть дрожь в голосе за иронией. Камерарий улыбается. — Вы тоже грешили, Роберт. Я это вижу, — пожимает плечами МакКена и подходит вплотную. Растрепанные волосы ученого едва заметно щекочут ему лицо. — Сгорим вместе? Сначала Лэнгдон отталкивает его. Патрик теряет равновесие и больно ударяется спиной о тяжелый стол, с которого падают какие-то бумаги. Роберт легко сминает их своими ботинками. Потом наклоняется и легко хватает его за шкирку, и камерарий непроизвольно сжимается, ожидая удара, но слышит только глухой стук разлетающихся пуговиц сутаны. Их много, этих пуговиц, но у Роберта сильные руки, и они поддаются легко, почти мгновенно. Патрик МакКена уже давно поставил все с ног на голову, смешал добро и зло в один большой клубок, но Лэнгдон разрубил этот узел одним ударом. Он не ошибся в нем, думает камерарий. Роберт — это черт в тихом омуте. И сейчас этот черт крепко держит его за плечи, не давая сбежать. Впрочем, он и не собирается сбегать, только поворачивает голову и прижимается щекой к холодной поверхности, чтобы не видеть, как у Лэнгдона трясутся губы и стекают струйки пота по вискам. Он похож на одержимого, и одержим он Патриком. Камерарию уже всерьез кажется, что он видит дьявола в этом лице. И сам он — тоже дьявол. Два демона в самом сердце Ватикана. — Вы сдадите меня? — спрашивает он позже, перебирая бусины разорвавшихся четок. Те лопнули в его руках, брызнули во все стороны осколками его прошлой жизни как раз в тот момент, когда он почувствовал Роберта в самом сокровенном смысле этого слова. Тот угрюмо качает головой. — Это не понадобится, — говорит он. Патрик знает, что он имеет в виду. Он знает также, что все закончится очень скоро. По крайней мере, для него. И поэтому он снова и снова тянется к губам ученого. Просто потому, что ему не остается ничего другого. Каждый поцелуй — небольшая отсрочка. Он умрет, как только Роберт захлопнет за собой дверь, и тот догадывается об этом, а потому медлит. МакКена слабо улыбается: Лэнгдон остается самим собой. Он не хочет быть убийцей, пусть даже в этом не будет его вины. Конечно, он все равно ушел очень скоро. Иначе и быть не могло. Патрик подходит к окну, раздвигая пыльные шторы. На горизонте алеет закат. Или восход? Он опирается о подоконник и ждет, пока солнце окончательно взойдет, а может, наоборот, сядет. Он слаб и ничтожен перед ликом господним, но кое в чем он все-таки победил. Это не было наказанием.