Не пойман — не вор

— Пф-фф-ф! Ты с чего вообще взял-то, что я тебя боюсь, цыганочка? Еще чего не хватало, а! Не боюсь я тебя! Польнарефф в подобных вопросах лукавил, лукавил сильно, — Абдул прекрасно знал об этом, ибо в отличие от Жан-Пьера прожил под солнцем не два (с немногим) десятка лет, а почти вдвое больше. И посему весьма легко мог прочитать на дурацком и объективно непривлекательном (ну что ж, — Мохаммед в собственной внешней... специфичности одинок не был) лице все, буквально все, что Польнарефф пытался укрыть за неловкими шутками, отводами взглядов и раздраженными (и иногда, — раздражающими) отбрехиваниями. Впрочем, возможно, здесь роль играла не столько Абдулова умудренность в отношении людей, сколько сама по себе эта неловкая, глуповатая неумелость. Хотел ли Польнарефф, чтобы его так легко прочитали, либо же и в самом деле не понимал собственных ошибок, — это уже представлялось не вполне понятным. В любом случае, что ж... Надо отдать должное: Жан-Пьер очаровательнейшим образом пытался привлечь внимание к собственной персоне. Осознавая собственную невозможность урвать хотя бы поцелуй в лоб, но будучи одурело влюбленным, Польнарефф... Хитрил, возможно. Не совсем так, как его возлюбленные дамы, но приблизительно похожим образом. Осознавал ли он это? Так же не ясно. Он не разыгрывал из себя даму в беде, и не потягивался сладкой кошечкой, — "эх, размял бы мне кто-нибудь плечи", — и слава Аллаху, что он не делал так. А все же несмотря на то, что методы его были чуть более изящны и чуть менее заметны, от вышеупомянутых, увы, отличались мало. — Не боишься, значит? Абдул коротко и звонко цокает языком: — Ну, не бойся. — Вот и... не боюсь. Ясно тебе? Понял меня? И вот опять, — Польнарефф поджимает губы и презрительно щурится, а у самого щеки пунцовые, и уши пунцовые, и горячий, пока бесплотный птичий клюв улавливает как будто чью-то бесноватую нервозность: как гладкий металл постукивает о совершенно такой же, словно бы кто-то изящный, кто-то яркий и как будто бы и правда серебряный мнет в исступлении собственные руки; стучит округлым на кончике, шарнирным пальцем по тыльной стороне собственной сегментированной ладони, не знает куда деть свой диковатый и несчастный взгляд, — слишком большие у него глаза, чтобы можно было так легко их спрятать. — Ясно, понял, — Абдул улыбается, и рядом с ним как будто плавится на сильной, ужасной жаре влажный воздух. — Разобрались. Болезненно красная, — как жгучий и кусачий острый перец, — птица за ним сильно греет его кожу, одежду и все, что попадет под удар; и потому рядом с Абдулом никогда не было, и никогда не бывает холодно, — сам он уже давно не замечает этого, сам он давно не знает, как вообще может быть по-другому, но его спутники неизменно любят напоминать ему об этом. По неосторожности и случайности касаясь неестественно горячего металла на нем, к примеру. Либо же... Жестокое солнце уже давно опускалось к западу; и на смену беспощадной, по одной своей сути схожей с его огненной птицей жаре постепенно приходил такой же неласковый, до чувствительных костей пробирающий холод. Он не волновал Абдула, но Польнарефф, пускай и не светил уже своими голыми плечами, подрагивал ими, накрытыми, заметно. Шипел сквозь стучащие зубы. Зябко? Ой, зябко. Одурело влюбленный в него Польнарефф боялся, отползал, и потому мерз, — мерз настойчиво, показательно поднимая глаза к темному, сверкающему белой россыпью небу, напоминая: "ох и прохладно тут". Прохладно, да? — Наверное. — Наверное!? — Сейчас Польнарефф возмущался скорее шутливо, плотнее укутываясь в свою неплотную, грубоватую на ощупь накидку, да еще пуще ежась, — Ой ну и иди ты к черту тогда, человек-пожар. Он по-коньи, шумно фыркает, а Мохаммед низко посмеивается, не сдерживая еще пары таких привычных его манере "цк-цк". Не сдерживает, чем неизменно вызывает возмутительно яркую реакцию: Жан-Пьер мелко дергается, резко вздыхает и отворачивается. Польнарефф, — осознанно или нет, — хитрил сошедшей с ума от собственных чувств девицей. Мохаммед, пожалуй, тоже так умел. В открытую отвечать и наступать на живые и пламенные просьбы обратить на себя внимание, впрочем, он себе позволить не мог, — грех все же оставался грехом, и богу Абдула и народу его подобное было неприятно. Так же, впрочем, как и лишние драгоценности. Так же, как и робкое заглядывание вглубь чужих судеб, неловкое перешептывание на картах. Но Абдул был аккуратен. Абдул тоже умел хитрить, и потому все это спускалось ему с темных, сильных рук, — никто из тех, кто был настроен агрессивно в отношении запретных вещей, никто не видел за Абдулом грехов. Никто не увидит этого и на сей раз. Абдул не дурак. Кто угодно, но не дурак, — так он привык считать, и так всю жизнь каркал ему дьявол-ифрит за плечом. Надо только лишь... — Тьфу, ну... Не делай так. — Как? — Вот... так. Языком своим. — А как мне нужно им делать? — смешно, Мохаммеду просто смешно. — Никак не... Стой, нет. Идиот. Пошел к черту! Возмущенный и наигранно обиженный, Польнарефф дрожащей рукой тянется к пухлой сумке на бедре, вынимает оттуда смятую сигаретную пачку, — и оттуда уже потрепанную, уже хорошо осыпавшуюся сигарету. Щелкает зажигалкой. Еще раз. Еще раз. Еще раз. — Вот жеж... Абдул щелкает пальцами перед Жан-Пьеровым носом, и тот испуганно отскакивает в сторону, пока сжатая в зубах сигарета сгорала пустой бумагой и, — на середине, — оставалась тлеть, как ей и должно. — А... Ага. С-с-па-пасибо. — Так ты же сказал, что не боишься меня? Ненавязчиво Абдул наклоняется ближе к застывшему и ошарашенному, на локти упавшему Польнареффу, наблюдает за тем как лицо его вновь сменяется со страха на шок, а с шока, — на обидчивое раздражение. — Я не... Так, послушай! Ты бы на моем месте тоже испугался, если б... — Я просто дал тебе прикурить. К тому же, ты мерз. Вот я и подумал, что ты не будешь против, если рядом с тобой будет немного огня. А еще- — Пф-фф! Все, все, не умничай. Жан-Пьер затягивается, пережимает помятый, покусанный фильтр меж двумя пальцами. — Не умничаю. Жан-Пьер как будто бы и не замечает того, что в течение всей этой сцены с подкуриванием и последующим небольшим выяснением отношений, Абдул уверенно нависает над ним, позорно потерявшим всякое равновесие, разлегшимся на холодном песке. Как будто бы так и надо. Как будто бы они оба этого не замечают. Как будто бы даже зная о том, что даже если не замечать греха, он все равно остается грехом, как будто бы... ... — Прохладно сегодня. Да?